Реквием

7

СОРРЕЛЛ

Я подумываю о том, чтобы взять с собой карту «Туссена», просто чтобы убедиться, что знаю, куда иду, но из столовой все еще выходит множество людей, яростно спорящих и препирающихся по поводу объявления Форд; они ворчат и жалуются на то, как все это несправедливо, но, очевидно, никто из них они осмеливается ослушаться приказов директора, потому что послушно устремляются на север, по продуваемому сквозняками коридору, и все они движутся в одном направлении.

Я ожидаю, что голубые и серебряные занавеси — цвета «Туссена» — будут задрапированы по обе стороны сцены зрительного зала. Что сиденья будут синими, а ковер голубым. На самом деле все красное — кроваво-красный бархат и темно-малиновая парча. Сиденья темно-бордового цвета с золотыми нитями и завитками. Зал до боли традиционен, как кинотеатр старого времени, хотя его роскошь превосходит все, что я когда-либо видела.

В воздухе витает запах меда и полироли для дерева. Учительница, с которой я еще не встречалась, стоит в начале прохода, проверяя людей с помощью iPad в руке. Она не только спрашивает мое имя, но и требует мой ученический билет, который затем внимательно изучает, переводя взгляд с моей фотографии на пластиковой карточке на мое лицо три раза, прежде чем убедится, что я та, за кого себя выдаю.

— Хорошо. Иди и сядь в ряд «Е», — говорит она мне. — Никаких разговоров. Никаких сообщений. Если мы увидим, что ты переписываешься, твой телефон будет конфискован.

Ха. Я могу открыть некоторые приложения на своем телефоне, но о текстовых сообщениях не может быть и речи. Сомневаюсь, что даже смогу прочитать сообщение теперь, когда мой телефон сломан, не то чтобы Рут прилагала много усилий, чтобы отправить их. Этой учительнице, кем бы она ни была, не нужно беспокоиться о том, что я вожусь со своим телефоном. Я нажимаю на кнопку сбоку, ставя на беззвучный режим, но все равно кладу его на колено, надеясь вопреки всему, что он загорится при звонке из «Фалькон-хаус».

Почему, черт возьми, она избегает меня? Кто такой этот Генри? И откуда Тео вообще знает имя Рут? У Рут миллион разных альтер-эго. В один день на ее водительских правах написано «Оливия Маркхэм», а на следующий день она станет «Сарой Лотиан». В ее коллекции паспортов напечатано множество разных имен. Никогда не будет ситуации, когда женщина передаст удостоверение личности со своим настоящим именем. Даже наш почтальон думает, что ее зовут Валери.

Но Тео называл ее Рут.

Где-то на другом конце зала я слышу хриплый смех Бет. Это такой смех, от которого у меня всегда волосы на затылке встают дыбом. Не настоящий. Это социопатическая разновидность, имитация юмора, которую сломленные люди заставляют себя выдавливать изо рта, чтобы казаться забавными. Бет смеется, шутит и флиртует с парнями, добиваясь их внимания, надувает губы и поправляет прическу, смотрит свысока на других девушек, бросая им вызов своей популярности и красоте.

Внутри она умирает. Ненавидит себя. И так боится, что однажды кто-нибудь действительно увидит ее. Они бросят на нее один взгляд и увидят сквозь прическу, макияж, одежду и чрезмерный, фальшивый смех, и разглядят застенчивую, неуверенную в себе, испуганную молодую женщину, которая каждое утро стоит перед зеркалом и практикует этот смех, чтобы звучать и выглядеть естественно. И делает это со слезами, текущими по ее лицу.

Внутри Бет Джонсон очень много боли. Она выплескивается наружу самым порочным образом.

— Хорошо. Вы все здесь. — Директор Форд выходит на сцену, стук каблуков драматическим эхом разносится по похожему на пещеру пространству. Она едва повышает голос выше обычного разговорного уровня, но ее слова прекрасно доносятся; акустика здесь феноменальная. — Рада видеть, что сегодня вечером мне больше не придется исключать учеников из этого заведения, — говорит она.

Исчезла та дружелюбная улыбка, с которой женщина обращалась ко мне вчера. В ее глазах присутствует жесткость, которая заставляет меня думать о Рут.

— У меня нет намерения перефразировать то, что я уже сказала по громкоговорителю. И нет, я не буду вести беседы с отдельными людьми, стремящимися освободиться от этого наказания. Мне все равно, какие у вас обязательства или обязанности, которые заставляют вас думать, что вы можете быть выше правил этой школы, но все так просто. Вы нарушаете правила: вы все платите за это. Без исключения.

Низкий гул голосов волной прокатывается по толпе; очевидно, многие выпускники планировали обратиться к Форд в частном порядке, чтобы изложить свои доводы относительно того, почему им следует разрешать уезжать по выходным или выходить после комендантского часа. Они недовольны тем, что этот запасной план пресекается в зародыше.

— Не волнуйтесь. Я не задержу вас надолго. В рамках нашей новой программы обогащения знаний учащихся в настоящее время отбираются учащиеся, которые поделятся своими талантами до конца учебного года. Не стоит заблуждаться. Это наказание, и вы будете сидеть здесь каждый вечер, так часто, как я сочту необходимым, и будете обращать внимание на того, кто выйдет на эту сцену. И если я призываю вас выйти на эту сцену, чтобы что-то сделать, лучше бы это было сделано. Поднимите руки, чтобы я могла видеть, что все здесь, в комнате, слышали это своими собственными ушами и поняли, что я говорю.

Неохотное море рук поднимается по всему залу.

В стороне, купаясь в тени, обе мои руки остаются на коленях, упрямо сопротивляясь желанию подняться. С годами я стала угождать людям. Сделать Рут счастливой, дать ей то, что она хотела, было задачей на полный рабочий день, и мне казалось, что это тяжелая битва, которую я никогда не выиграю. Не имело значения, насколько быстро или эффективно я выполняла задачи, которые она мне поручала; всегда было что-то, что я могла бы сделать лучше. Холодное одобрительное ворчание Рут было всем, чего я жаждала. Это была единственная награда, которая имела для меня значение. Здесь, в этом чужом месте, в окружении людей, которых не знаю и о которых не забочусь, я очень мало беспокоюсь о том, чтобы сделать кого-то счастливым, и меньше всего директора Форд.

Женщина, стоящая на сцене, выглядит удовлетворенной.

— Хорошо. Тогда давайте продолжим сегодняшнее вечернее представление. И просто чтобы вы знали, я никуда не уйду. Буду стоять прямо у выхода с задней стороны, так что даже не думайте пытаться улизнуть. Если кто-нибудь из вас хотя бы встанет со своих мест, вы окажетесь в бесконечном заключении, которое, обещаю, не доставит вам абсолютно никакого удовольствия, — она поворачивается, чтобы посмотреть со сцены направо, кивая головой на того, кто ждет там, за кулисами.

Тео Мерчант выходит из-за тяжелых, бархатных штор. Опять же, на нем еще одна выцветшая, слишком большая черная футболка с длинными рукавами и такие же выцветшие черные джинсы. Я начинаю думать, что весь его гардероб состоит исключительно из потертой, поношенной одежды, которая раньше была черной, но теперь имеет различные оттенки тусклого, выцветшего серого. Его кроссовки, с другой стороны, безупречно белые, такие яркие в свете единственного прожектора, включенного над головой, что слепят мою сетчатку.

Его темные волосы — спутанные растрепанные волны. Они спадают ему на лицо, когда парень несет через сцену большой черный футляр и ставит его перед одиноким стулом, стоящим в самой середине сцены.

Толпа дружно бормочет, когда Тео расстегивает застежки футляра и открывает его, молча извлекая великолепную виолончель — дерево инструмента отполировано черным, гладкое, сверкающее в свете прожекторов. Инструмент прекрасен. По какой-то необъяснимой причине мой пульс учащается при виде его.

Я обнаруживаю, что задерживаю дыхание.

«Какого черта я задерживаю дыхание?»

Шуршание стихает, погружая пространство в напряженную тишину, когда парень садится на стул и ставит виолончель между ног.

Держа смычок в одной руке, Тео ловко проводит пальцами другой руки вверх и вниз по струнам инструмента, как бы отрабатывая серию форм и движений. Затем сидит там, неподвижный, насколько это возможно, склонив голову, спрятав лицо за волосами, конский волос смычка слегка нависает над струнами… он ждет.

Свет омывает парня, делая его обнаженные руки и изгиб татуированной шеи алебастрово-белыми. Я достаточно близко, чтобы видеть, как поднимаются его плечи, когда Тео делает ровный вдох. А потом он играет.

Звук начинается с одной скорбной, высокой ноты. Кажется, что это будет длиться вечно. Тео отводит смычок влево и вправо так плавно, что нота даже не дрожит. Затем парень останавливается.

Ждет.

Мои щеки покрываются мурашками, когда я смотрю на него там, наверху, его взгляд все еще опущен, внимание сосредоточено исключительно на виолончели. В моих ушах эхом отдается звук жалобной ноты, которую Тео только что сыграл, ее сладость все еще вибрирует по краям моих костей. Я так же неподвижна, как и он, словно статуя. Неподвижная, как плоская, нетронутая поверхность бездонного озера. Тиха, как зимний рассвет после снега.

Мгновение растягивается, поглощая секунды, которые тикают, и необъяснимая потребность закричать поднимается у меня в горле.

В ту секунду, когда парень снова двигается, проводя смычком по струнам, волна жара заливает мое тело огненной волной, от которой щиплет и жжет глаза.

Звук, который он извлекает из виолончели, громоподобен и замысловат. Музыка набирает обороты, когда Тео водит смычком взад и вперед, левой рукой скользит вверх и вниз по изящному грифу инструмента, плавно переходя от одной ноты к другой, и никто не издает ни звука.

Я…

Я хмурюсь.

Я узнаю эту музыку.

В ней есть что-то такое знакомое. Такая навязчивая. Я знаю её, клянусь…

Вены на тыльной стороне кистей и предплечий Тео гордо вздуваются, свидетельствуя о тех усилиях, которых требует его исполнение, но мелодия льется с такой легкостью, такой красотой, что можно подумать, ему это вообще ничего не стоило.

Загипнотизированная, я оседаю на своем месте, ошеломленная тем, что вижу.

Как?

Как может кто-то настолько мерзкий быть способен на это?

Он убийца. Холодный и черствый.

Парень ясно дал понять, что ему насрать на мир и на всех в нем. Но как может кто-то, кого это так мало волнует, быть ответственным за то, что происходит внутри моего тела?

Сердце щемит в груди.

Моя грудная клетка так напряжена, как будто кости сжались вокруг моих легких, не давая мне дышать.

Мои руки, лежащие на коленях, незаметно для меня сжались в кулаки, и, как бы я ни старалась, никакое принуждение не заставит их расслабиться.

«Так, так, так. Он нечто особенное, не так ли?» — Голос Рейчел шепчет мне на ухо.

Внезапно я чувствую ее присутствие так близко, что боюсь повернуть голову. Если это сделаю, то не найду ее сидящей рядом со мной в темноте. Чары будут разрушены, и уверенность в том, что она здесь, со мной, в этом богом забытом месте, наблюдает за тем, что я вижу, будет разрушена. Я не могу смириться с этой душераздирающей мыслью.

Вместо этого закрываю глаза.