Тетрада Величко

Глава 25

Настоящее

Ночь выдалась тихая. Редкая для больниц, он это знал, хоть сам никакого отношения к медицине не имел. Но его душа и его неотделимая, как ни пытался бы, часть — Кристина — жила в этом. И Кузьма знал все, что мог знать не врач о специфике ее профессии. Имел представление о том, как редко выпадают подобные ночные дежурства. Но это и хорошо. После такого дня…

Не хотел ее вообще на дежурство отпускать. Слишком тряхануло обоих прошлым. Всем тем, что оба старались не вспоминать и не трогать лишний раз. Просто «вычеркивали» из памяти и сознания. А тут — не выкрутиться. И по мавке это такой взрывной волной, таким откатом садануло, когда позволила мыслям вырваться из-под контроля, что у Кузьмы сердце похолодело от страха за нее. Словно снова на том треклятом мосту, который ему порою подорвать самому хотелось. Чтобы и в мыслях больше не появлялось у нее желание туда «прогуляться»…

Правда, что ни говори, а были такие времена, когда это был его единственный шанс ее обнять, прижать к себе так крепко, как не позволил бы в иной ситуации. Поговорить просто…

Не всегда она ходила на тот мост с намерением счеты с жизнью сводить. Такое лишь однажды было, а ему навеки запомнилось, кажется. Если еще хоть сто жизней проживет — знал, что не забудет. Нереально это. Не в мозг — в карму врезалось, как Старик любил говорить.

Иногда Кристина на том мосту просто думала. В тяжелых ситуациях, да. Тогда, когда теряла ориентиры… Пропадала для всех, не брала трубку, игнорируя звонки от кого угодно, кроме него. Вот такой отрицающий способ связи. Когда оба себе встречаться запрещали, а больше не могли выносить расстояния — она Кузьму на тот мост «вызывала». Не сама вроде бы, ему всегда кто-то другой звонил: или мама Тома, как впервые, с ужасом шепча, что Кристина из дому ушла в начале пятого утра. Или Карецкий, который ее достать не мог, когда сам такое вытворил, что Кузьма едва удержался, чтобы его не забить до смерти. Хотя и так, два месяца потом Карецкий в себя приходил после их «разговора». Но руки Кузьма ему не трогал. Знал, как это для хирурга важно. Да и Руслан не пытался даже защититься. А Кузьме хотелось, наверное. Чтобы Карецкий не принимал его ярость, а в ответ бил с такой же злостью. Потому что Кузьма заслуживал боли и наказания не меньше. Больше… Кто б ему морду разбил за все ту муку, что причинил любимой, пусть и пытаясь защитить, подарить хоть относительно спокойную жизнь… Или это было бы слишком просто? И у него вся жизнь — наказание? Почти рядом, и всегда на расстоянии… Сплошное искупление и расплата…

Легче всего им было на мосту в тот раз, когда «недоразумение» загуляло… Кристина даже не плакала. Правда, она и по Карецкому слез не лила. Выходит, только он мог ее зацепить настолько, только Кузьма такую боль причинял. А «недоразумение» только добавило опустошенности мавке. Ничего толкового. Этого идиота Кузьме постоянно пристукнуть хотелось. Основательно. Ничтожество.

Карецкого он уважал. «Недоразумение» то… Тьфу, просто.

Хотя после его загула Кристина стала вновь Кузьме писать и звонить. И даже приезжать начала позволять. Впору прям «спасибо» придурку этому говорить, пусть тогда сам понимал, что не стоило злоупотреблять послаблениями из-за так и висящей угрозы.

И все же не мог без нее. Жил как глиняный голем. Без сердца и души. Голый разум остался, забитый под завязку доводами… Но и разум этот разрывало, корчило без перерыва. Кузьма не верил в Бога. Вообще никак. А вот Ад был ему близко знаком, до последнего своего закоулка и расщелины. Родной дом последнее десятилетие…

Ладно, не о том сейчас думает. Чего голову взрывать из-за тех, чьи страницы в их жизни уже окончательно перевернуты? Да и не страницы, черновик от руки, с кучей помарок, как его сочинения, которые Кристина проверяла, а потом с тяжким вздохом сама бралась переписывать. Так и сейчас, похоже, в их жизни… Только с ней и получится хоть что-то исправить.

А сегодня воспоминания о том первом разе на мосту перекрыли для них все. Кристину полдня колотило. Кузьма уже Карецкого набрал, чтобы сказать, что не будет Кристины на дежурстве. Пусть даже не ждут. Но она не позволила:

— Пациенты в моих заскоках и боли не виноваты. И страдать из-за меня не должны. Как и коллеги, — забрав у него телефон, покачала мавка головой. — Я очень хорошо умею переключаться на работу. Научилась за эти годы.

Ее улыбка ему горло забивала камнями. Не продохнуть. Столько боли и горечи было в этом простом движении губ. А ему нечего сказать. Ничего не ответить. Права на оправдание не имеет. Сам то у себя же и забрал, понимая, на что идет.

Но все ж одну не отпустил. Не в состоянии был Кристину в таком состоянии из поля своего зрения выпустить. Да и просто… Просто… Ничего простого, е***ый бабай! Все сложно до хрипа и разрыва легких.

Сейчас она спала на его коленях, а Кузьма не мог пальцы свои от кожи Кристины оторвать, от ее волос, от плеч. Столько лет сам себе руки связывал, не позволял пересечь черту, которую установил сам же, понимая, что не имеет права любимую такому риску подвергать. Так долго изнутри себя ломал, находясь всегда рядом, на расстоянии вытянутой руки, но «чтоб пальцы немного не дотягивались…» Лишь бы успеть подхватить и собой прикрыть, если надо будет, но ее не мучить, мелькая в поле зрения. Даже тогда, когда Кристина не хотела его видеть. Самого себя слепым делал, закрывая глаза и не позволяя разуму анализировать, с кем она и кто возле женщины, за которую он себе горло разодрать готов, только бы спрятать, уберечь от любой угрозы. Все отодвигал в сторону, чтобы быть хоть как-то рядом…

Кристина заворочалась, натягивая пряди, которые он накрутил на свои ладони. Нахмурилась. И вдруг ее лицо поменялось так, словно мавка испытывала мучительную, разрушающую боль. Сжалась всем телом, задевая шрам на его бедре, но Кузьма просто забил на простреливающую боль. Давно научился, втягивая воздух через зубы мелкими порциями, отрешаться от болевых раздражителей. Моментально понял, что с ней. Прижал к себе, притиснул голову Кристины к своему телу так, что она лицом ему в живот уткнулась, ее плечи сжал.

Кузьма наклонился, согнулся в три погибели, отослав в тот самый ад тянущую боль в шраме на брюшной стенке. Хорошо все-таки, что Карецкому когда-то пальцы не переломал. А остальное перетерпится. Телесная боль проходит…

— Спи, мавка. Просто спи. Я рядом. Спасла ты меня. Все время спасаешь, — едва слышно прошептал на ухо, буквально заглатывая в себя аромат ее волос. — Тихо, все…

Наверное, ей сложно было еще поверить. Все равно глаза открыла. Посмотрела на него «плавающим» взглядом без фокуса. Закусила губу и таки всхлипнула, вцепившись пальцами в ткань свитера, который он натянул, собираясь с ней. Еще больше сама вжалась в его живот лицом, вдохнула так же глубоко, как он ее запахом дышал. Будто поперхнулась вздохом. Но Кузьма-то знал — слезы душила. Ухватил ее, поднял на себя больше, прижал к груди голову Кристины.

Сколько ей еще так просыпаться? Сколько видеть тот ужас, который он любимой никогда, и в самом греб*нном кошмаре оставлять не собирался?

Кристина выдохнула и будто бы притихла. Снова отключилась, засыпая. Только он ощущал, как сильно ее пальцы сжимают его плечи. И видел, как крепко она стиснула в кулак правую руку, где на безымянном пальце так и осталось кольцо. Не захотела снимать. А он даже не заводил о подобном разговор. Сколько ночей он смотрел на это кольцо, оставленное в коробке, думая о том, как все могло сложиться в тот день, не полезь к нему Клоун с тупым наездом и претензиями? Кузьме казалось, что тысячи…

А эта ночь — тихая. Редкая. Сладкая от того, что она в его руках. За все эти годы — ни одной такой не было. Всегда с кровавой солью вины и пепельной горечью в горле от понимания отсутствия иного пути.

Разве что несколько ночей, когда Кристина однажды заболела. Так тяжело, что ее Карецкий, тогда еще даже не зав. хирургией, в отделение положил, не разрешив оставаться дома. Она еще даже с тем «ничтожеством» не встречалась. А ему не позвонила. Не написала. Ничего не знал, пока мать вечером не набрала.

До сих пор помнил, какой ужас испытывал, несясь в эту проклятую больницу! И в голову не приходило, насколько ей тяжело должно было быть, чтобы Руслан домой не отпустил или сама Кристина не устроила демарш.

Она его не прогоняла. Действительно, настолько паршиво себя ощущала, что вцепилась в Кузьму сразу, как только он в палату зашел. Все время под капельницей. И он рядом. Почти тайком. Хотя Карецкий знал, но тоже ни слова не сказал, еще и следил, чтобы никто по ночам даже не рыпался к ним.

Четыре ночи с ней просидел. Спал, обнимая так же, как сейчас. Не в силах разжать руки и пересесть на стул. Про все забыл, ни в чем себе и ей не отказывал. Все его малышке можно было, любой каприз, лишь бы бледность прошла и в глазах опять огонек появился. Только бы боролась с непонятной для него хворью, что и встать не могла, по палате водило, словно путала пол с потолком. Ходила, переставляя ладони по стенам, не могла без опоры. И ничего толком ему об этой болезни не объясняла. «Неврология»… Кузьме этот термин ни черта не говорил, кроме того, что довели Кристину. И он поболее всех, наверное. И страх ее в глазах — Кузьме по сердцу ножом, еще и солью на эти надрезы из-за того, что в ответ на все вопросы лишь губы поджимала. А он метался, как бешеный зверь, не понимая — что делать? Как ей помочь? Сколько денег привезти, достать и кому дать, лишь бы полегчало?

Японский бог! Пытать готов был, чтобы рассказала.

— А ты мне все говоришь? — в ответ огрызалась мавка.

И Кузьма затыкался. Потому что нечего возразить. Существовало столько всего, о чем никогда не говорил, и не расскажет в жизни. Даже теперь. И они оба об этом знали. Хоть и уберечь хотел незнанием, а все равно… Ее это всегда обижало и задевало. Только Кузьма все равно не рассказывал. Хотел, чтобы Кристина только лучшее видела, результат уже всего, не представляя, чего ему достичь этого стоило. Какой ценой…

Вот и она, видимо, решила тогда показать ему, каково это — не понимать, чем ты можешь поддержать или помочь самому родному и близкому. Даже не представлять, чем все обернуться может в любую минуту…

А потом снова ушел. По новой разрезая обоим все вены. Не мог остаться. Как бы ни хотел, как бы себя ни проклинал. Опять в полушаге, а не имеет права приблизиться. Только бы не понял никто, не узнал про нее.

Словно нутром наружу вывернули и кишками по ветру. Нихр**а не приятно, кажется, что тело не выдержит очередной порции этой греб*нной боли. Еще и по Кристине топчется. А варианты отсутствуют. Его крепко тогда взяли в оборот. Да и он уже не особо отлынивал. Появилась цель: если так, если влез — то хоть уже достичь по максимуму там, где оказался. Сильным стать, чтобы никто рыпаться не решался. А это не за просто так дается.

Тогда она его прокляла. Не словами. Никогда Кристина не говорила такого вслух. Крестик его не снимала, продолжая носить. Да и вообще, может, это он сам себе придумал. И сам же себя и проклял, видя безграничную обиду и боль в обожаемых зеленых глазах.

Только разговаривать с ним перестала совершенно. Ни звонков, ни сообщений. На семейные праздники перестала приходить, если был хоть какой-то шанс, что он там появится. Ни слышать, ни видеть его не хотела. А через два месяца начала встречаться с тем «недоразумением», замуж вышла меньше чем через полгода.