Дом на краю ночи

Страна одиночества

Долгих пять дней мы шли в спасательных шлюпках, но так и не достигли суши. Лишь утром шестого дня услыхали крик плывшего во второй шлюпке боцмана, который заприметил слева по курсу какую-то темную полосу; это могла быть и долгожданная земля, но она выглядела такой узкой, что никто из нас не мог сказать наверняка, была ли то суша или повисшее над самой водой утреннее облако. Все же вид этой темной полоски внушил нам надежду, и мы вновь взялись за весла, хотя и были сверх всякой меры утомлены пятидневными скитаниями в бурном море; примерно час мы гребли, пока не убедились, что перед нами действительно низменный берег неведомой страны.

Немногим позже полудня мы подошли к берегу достаточно близко, чтобы разглядеть, что представляет собой земля, к которой мы правили. Это оказалась унылая, совершенно плоская и голая равнина, одним своим видом нагонявшая тоску. Лишь кое-где торчали пучки странной растительности, но я не мог сказать, были ли это маленькие деревья или большие кусты; одно мне известно наверняка — ничего похожего я еще никогда в жизни не видел.

Все это я рассмотрел, пока мы медленно шли на веслах вдоль побережья, ища бухту или залив, которые позволили бы нам проникнуть в глубь этой странной земли; прошло, однако, немало времени, прежде чем мы обнаружили то, что искали. То был ручей с низкими, илистыми берегами, оказавшийся впоследствии одним из протоков или рукавов в дельте большой реки, однако между собой мы продолжали называть его ручьем. Продвигаясь вдоль его извилистого русла, мы внимательно оглядывали отлогие, заболоченные берега в надежде отыскать подходящее место для высадки, но тщетно: берега по обеим сторонам представляли собой полосы отвратительной полужидкой грязи, к которой не хотелось даже прикасаться, несмотря на то, что никто из нас давно не ощущал под ногами твердой земли.

Поднявшись по течению примерно на милю, мы наконец увидели вблизи те странные растения, которые я заметил, когда мы только подходили к этой странной земле с моря; теперь, когда до них был всего десяток-другой ярдов, мы могли рассмотреть их гораздо лучше, и я убедился, что это были скорее деревья, чем кусты, но весьма отталкивающего вида: низкорослые, с корявым коротким стволом, они производили впечатление чего-то нездорового, болезненного, почти нечестивого. В отличие от стволов, ветви странных деревьев были тонкими и гладкими; почти по всей длине они имели одинаковую толщину и свисали от макушки до самой земли (вероятно, поэтому я не сумел отличить эти деревья от кустарников, пока не оказался в непосредственной близости от них); при этом каждую ветвь отягощал единственный крупный плод, росший на самом конце ее и напоминавший своей формой растрепанный капустный кочан.

Вскоре группа странных деревьев осталась позади, но берега протоки по-прежнему оставались столь низкими, что, встав на банку,[65] я без труда сумел рассмотреть прилегающий ландшафт. Повсюду, насколько хватал глаз, расстилалась все та же унылая, плоская местность, прорезанная во всех направлениях бесчисленными ручьями, протоками и озерцами, некоторые из которых казались мне довольно большими. Как я уже упоминал, край, куда мы попали, был болотистым, низменным, словно мы находились на обширной грязевой равнине, самый вид которой навевал уныние и безотчетный страх. Возможно, впрочем, что в трепет повергла меня глубочайшая тишина, царившая над этой пустынной страной, ибо нигде я не видел признаков присутствия птиц или животных; здесь не было даже никакой растительности, за исключением низкорослых деревьев, небольшие рощицы которых росли то там то сям по всей равнине.

Пожалуй, именно тишина действовала на нас сильнее всего, ибо, насколько я помнил, никогда еще мне не приходилось бывать в краю, погруженном в столь глубокое и полное молчание. Ни малейшее движение не оживляло неподвижную равнину; в небе не видно было ни птиц, ни насекомых, и до слуха моего не доносились ни крики чаек, ни кваканье лягушек, ни плеск рыбы под берегом. Казалось, мы попали в какое-то сказочное царство тишины, которое иначе можно было бы назвать Страной Одиночества.

Вот уже три часа мы без перерыва работали веслами, и никому из нас даже думать не хотелось о том, что придется вернуться в море, однако до сих пор нам так и не попалось ни одного местечка, где можно было бы высадиться, поскольку слева и справа от нас по-прежнему тянулись полосы черно-серого ила, а за ними простиралась такая же неприютная, грязная и сырая равнина. Вот почему мы готовы были грести дальше в надежде, что рано или поздно нам встретится твердая земля.

Ближе к вечеру мы все же остановились и, не покидая шлюпок, кое-как поужинали тем, что осталось от наших скудных запасов; пока мы ели, солнце опустилось совсем низко над болотистой пустошью, и я ненадолго отвлекся от мрачных мыслей, наблюдая длинные причудливые тени, протянувшиеся к нам по воде от деревьев, ибо мы остановились прямо напротив небольшой их группы. Помнится, именно в этот момент я с особой силой почувствовал, как молчалива и грустна была окружавшая нас равнина; при этом я уверен, что вовсе не моя впечатлительная натура сыграла со мной злую шутку, ибо к этому времени я уже обратил внимание, что тишина начинает действовать и на моих товарищей в обеих шлюпках; во всяком случае, все они старались говорить только вполголоса, словно опасаясь нарушить подступавшее со всех сторон безмолвие.

Но когда я начал испытывать по-настоящему глубокий страх перед наводящим тоску безлюдьем вечерних равнин, до слуха нашего донесся звук, свидетельствовавший, что этот край не был так безжизнен, как казалось. Я услышал его первым; откуда-то издалека, из самой глубины этой Страны Одиночества, донеслось вдруг протяжное, прерывистое стенание, похожее на заунывный вой ветра в дремучем лесу. Но ведь ветра-то никакого не было! В следующее мгновение странный звук замер в отдалении, и наступившая затем тишина показалась нам еще более глубокой и зловещей. Оглянувшись на товарищей в обеих лодках, я увидел, что многие из них замерли в позе напряженного внимания. На протяжении целой минуты никто не шевелился и не произносил ни слова, потом один из матросов отрывисто рассмеялся, что было вызвано, разумеется, лишь овладевшим им испугом.

Боцман тотчас шикнул на него, и в тот же миг снова раздался прежний тоскливый и жалобный вой. В какую-то секунду нам показалось, что он раздается далеко справа от нас, но уже в следующее мгновение звук повторился где-то впереди, выше по течению ручья. Услышав его, я снова вскочил на банку, намереваясь оглядеть окружавшую нас равнину, однако берега здесь были выше, и мне это не удалось; впрочем, обозреть окрестности мне бы все равно помешала темневшая по берегам растительность.

Спустя какое-то время прерывистые рыдания смолкли, и снова наступила глубокая тишина. Пока мы напряженно прислушивались, не раздастся ли вдали еще какой-нибудь звук, наш юнга по имени Джордж, сидевший рядом со мной, тронул меня за рукав и негромко спросил, не знаю ли я, что мог предвещать этот странный вой. В ответ я лишь покачал головой и ответил, что мне известно не больше, чем ему; впрочем, желая успокоить юношу, я сказал, что это, возможно, ветер. Услышав мои слова, Джордж в свой черед покачал головой, ибо стоял полный штиль, и всем было очевидно, что никакой ветер не мог производить эти странные звуки.

Не успел я произнести свою фразу до конца, как снова раздался все тот же нагоняющий тоску звук. На сей раз он несся сразу и с верховьев ручья, и со стороны устья, и из глубины равнины, и с пустоши, отделявшей нас от морского побережья. Неподвижный вечерний воздух полнился унылым, прерывистым воем, который показался мне как никогда похожим на горький, безутешный плач отчаявшегося человеческого существа. Это странное сходство внушило нам такой ужас, что мы буквально онемели, полагая, что слышим плач неупокоенных душ. Пока же мы в страхе ждали, что будет дальше, солнце окончательно закатилось, и нас обступили сумерки.

Тут случилось нечто еще более удивительное, ибо как только темнота окончательно сгустилась и настала ночь, похожий на плач вой стих, и над равниной разнесся другой звук, напомнивший нам раскаты далекого грома. Как и таинственные завывания, сначала он слышался откуда-то из глубины, тонущей во мгле равнины, но довольно скоро звуки окружили нас со всех сторон и ночной мрак наполнился мрачным рычанием. Понемногу оно становилось громче, время от времени прерываясь пронзительными, трубными взвизгами, затем начало так же медленно стихать, превратившись в низкое, беспрерывное ворчание, в котором то и дело слышались голодные нотки. Нет, ни одно известное мне слово не способно точнее передать характер этого звука, ибо это был именно голодный, наиболее страшный для человеческого уха рык. И нет ничего удивительного, что именно он напугал меня сильнее всего.

Я со страхом прислушивался к несущимся со всех сторон звукам, когда Джордж внезапно схватил меня за руку и сообщил пронзительным шепотом, что среди деревьев на левом берегу только что промелькнуло какое-то существо. В справедливости этих слов я тотчас убедился, ибо мое напряженное ухо уловило шорох и шелест ветвей, а затем снова раздалось рычание; на этот раз оно звучало так отчетливо и громко, что казалось — огромный хищник находится совсем рядом. В следующую секунду я услышал голос боцмана, который вполголоса приказывал Джошу — старшему матросу, командовавшему нашей шлюпкой, — подойти к первой лодке, чтобы обе посудины находились рядом. Со всей поспешностью мы взялись за весла и вскоре поставили нашу шлюпку борт о борт с боцманской в середине протоки; все это время мы не переставали вглядываться в ночную мглу и переговаривались таким тихим шепотом, что его едва можно было расслышать за рычанием невидимой твари.

Так прошло несколько часов, но за это время не случилось ничего такого, о чем бы я еще не упоминал; только вскоре после полуночи ветви деревьев напротив нас снова заколыхались и зашуршали, словно среди них пробиралось какое-то существо или существа, а за этим раздался такой звук, будто кто-то или что-то плескалось в воде близ берега, но он быстро стих и более не возобновлялся.

Нечего и говорить, что мы провели эту ночь в неослабной тревоге, ежеминутно ожидая нападения, но забрезжил рассвет, а мы были по-прежнему целы и невредимы; по мере же того, как разгоралась заря и вокруг становилось все светлее, темнота и тени отступали, а вместе с ними стихло и голодное рычание. Когда утро окончательно вступило в свои права, мы снова услышали прерывистый, нагоняющий тоску вой, предшествовавший страшной ночи. Он звучал долго, то взвиваясь до визга, то опускаясь до глухих стонов, и траурная эта мелодия неслась над бескрайними просторами пустынной равнины до тех пор, пока солнце не поднялось над горизонтом на несколько градусов; только после этого стенания начали слабеть, и наконец последнее слабое эхо их затихло вдали, и наши уши получили долгожданный отдых. Потом снова установилась сверхъестественная тишина, не прерывавшаяся весь день.