Языковая структура

Таблица поля technē.

demioyrgos technē astronomos āstronomice «астроном» «астрономическое искусство» astronomia «астрономия» astronomēin «заниматься астрономией» aylētēs aylēticē «игрок на флейте» «искусство игры на флейте» aylēsis «игра на флейте» aylein «играть на флейте» gēomētrēs gēomētricē «геометр» «геометрическая наука, или искусство» gēomētria «геометрия» gēōmētreir «заниматься геометрией» gēōrgos gēorgicē «земледелец» «искусство земледелия» gēorgia «земледелие» gēorgein «заниматься земледелием» hēniochōs hēniochicē «возничий» «искусство возничего» hēniochia «занятие возничего»

Рассматривая глагольные окружения, в которых находится термин techne, Лайонз замечает, что у Платона этим «искусством» можно «обладать» (echein, Ion. 531е), можно его «получать по жребию» (lagchanein, Theaet. 210е), можно «принять» его (lambanein, Phaedr. 257а), можно «практиковать» его (ergadzesthai. RP 574а), можно «учиться» ему (manthanein, Protag. 312b, 315а)[125]. В том же синтагматическом плане вокруг technē располагаются следующие эпитеты: sophōs «мудрый», deinos «способный», «искусный», empeiros «опытный», epistēmōn «ученый», agathōs «добрый», technicos «искусный», amathes «неученый», apeiros «неопытный», atechnos «неискусный» (см., например, Lach. 185b, Gorg. 449с, Hipp. Min. 367е). Эти синонимы Лайонз делит далее на пары антонимов: sophōs – amathēs, deinos – amathēs, empeiros – apeiros, epistēmōn – anepistēmōn, technicos – atechnos, agathos – cacos, agathos – poneros[126].

Переходя к специфически парадигматическим отношениям термина technē, Лайонз говорит, что «наиболее важным парадигматическим отношением» при формулировке значения technē является отношение между technē и epistasthai (как, например, в Phileb. 63а). Поэтому от окружений типа «Np/ epistasthai //Vt» «некто умеет заниматься каким-либо искусством» Платона всегда легко можно переходить к окружениям «Np/ echein //tēn technēn» «некто владеет искусством» Apol. 20с[127]. Напротив, всегда в антитетическом отношении находятся выражения technei «по искусству» и physei «по природе», ср. 889а, RP 381b.

В ближайшем парадигматическом соседстве находятся параллельные термины technē «искусство» – epistasthai «знать», epistēmē «наука» – eidenai «знать», gnōsis «знание» – gignōscein «познавать»[128]. Казалось бы, в то же поле можно включить и gnōmē «положение», «мнение», но в действительности между ними лишь формальная связь. Фактически gnōmē сближается с apophainesthei «утверждать» и doxa «мнение» (ср. Protag. 336d, 340b; Gorg. 466c; Ion. 533a; RP 576e).

Наконец, Лайонз «проводит» термин technē по «классам окружения», в которых он встречается, и находит, что класс «Np/ epistasthai //Vinf» чаще всего служит «источником» предложений, содержащих technē. Только один раз technē употребляется с глаголом tidenai «ведать» (Legg. 818е) и только один раз – с глаголом gignōscein «знать» (RP 619а).

Конкретные лексикографические выводы, к которым приходит Лайонз, следующие:

Слово agnoein «не знать» служит отрицанием gignoscein «знать» и eidenai «ведать», но не встречается в том же окружении, что epistasthai «познавать». Из двух смыслов слова manthanein «изучать» и «понимать» второй совпадает со смыслом термина synienai «понимать». Распределение термина gnōridzein «познавать», «знакомить», общее с eidenai и gignōscein, хотя первый термин не встречается в окружениях, наиболее типичных для epistasthai. Лайонз не обнаруживает в языке Платона семантического противопоставления между eidenai и gignōscein (зафиксированного, например, в словаре Лидделл-Скотта), между gnoridzein, с одной стороны, и epistasthai, eidenai, gignōscein – с другой. Значение слова epaiein «слышать», «понимать» совпадает, по Лайонзу, с полем значений technē «наука», «искусство», хотя по своему употреблению epaiein «склоняется к негативной и партитивной конструкции» (например, oyden epaiein tēs technēs, Phaedr. 268e), «ничего не понимать в науке».

Несколько подробнее и более общо Лайонз останавливается на термине sophia «мудрость». «Наиболее постоянное и ближайшее отношение», которое наблюдается в анализе значения sophos «мудрый» / sophia есть антиномия его с amathēs «незнающий» / amathia «незнание». Эти термины являются эксплицитно градуируемыми (т.е. способными к более высокому значению), и имплицитно градуированными антонимами. Но sophos и amathēs уже не ограничены полем technē. Они «покрывают» все поле epistēmē, в которое, благодаря градуированию, они вводят, так сказать, другое «измерение». Sophia часто взаимозаменяется с epistēmē, но лишь в контекстах, где epistēmē градуирована «вверх».

«При переводе греческого термина sophos и sophia мы постоянно вынуждены выбирать между такими английскими терминами как clever „умный“, „хитрый“, skilful „умелый“, „опытный“, wise „мудрый“, intelligent „разумный“ и т.д.»[129].

В целом, однако, в своей оценке «софии» у Платона Лайонз присоединяется к Порцигу, который в своей книге «Чудо языка»[130] пишет, заметив, что в термине «софия» современного читателя встречают удивительные неожиданности:

«По-гречески „софия“ есть „сноровка“, „опытность“, но сноровка с нравственной значимостью и нравственными обязательствами, т.е. разграниченная совсем иначе, чем у нас. Можно вполне общо сказать, что древнегреческие выражения для того, что, согласно нашему членению, является способностями рассудка, постоянно охватывают некоторую часть нравственной сферы, т.е. такой сферы, которую мы охотно противопоставляем рассудку. Понимание платоновской философии зависит от признания этого своеобразного членения».

Таким образом, на основании изучения языка Платона, Лайонз приходит к выводам, которые он в общей форме высказывал раньше. А именно, каждый из терминов Платона, даже общеизвестных и даже весьма частых, может получить свое значение только при условии учета его дистрибутивно-контекстуального функционирования, достигая при этом весьма большого семантического диапазона, в то время как эти же самые слова, взятые в отдельности, часто совершенно неразличимы и не дают никакого представления о подлинном тексте сочинений Платона. Тут Лайонз, по-видимому, в значительной мере прав.

Вместе с тем, однако, необходимо сказать, что весь этот анализ языка Платона у Лайонза производит неимоверно пустое и бессодержательное впечатление. Теоретически рассуждая, мы и без всякого Лайонза хорошо знаем воздействие контекста на значение данного слова. Но если книга Лайонза посвящена структуре значения, то, конечно, хотелось бы, пусть на этих немногих платоновских терминах, все-таки подробно и конкретно узнать, какие именно контексты и какую именно модификацию создают для значения данного слова. Но если подойти к исследованию Лайонза строго научно, то, собственно говоря, он только и занят перечислением самих контекстов, очевидно, понимая под этим структуральное изучение избранных им слов. Однако знать все возможные виды, например, управления данного глагола или знать все виды согласования данных существительных, без всякого анализа семантических модификаций изучаемых слов, допустим, в строго изученных и перечисленных контекстах, – это ведь дело и для грамматиста и для семасиолога, и для структуралиста довольно пустое. Достаточно взять сколько-нибудь подробный словарь греческого языка, чтобы все эти контексты данного слова не только перечислить, но и пронаблюдать влияние каждого такого контекста на общее значение данного слова. Что тут нового дает Лайонз? Какое слово и с каким именно другим словом сочетается. Но я не понимаю, при чем тут специальное учение о семантике, да еще о «структурной» семантике. Лайонз все время делает вид, что ему неважно знать значение слова, так как он, дескать, занят структуральным исследованием. Но понимать структуру в таком отрыве от значения – это не только нецелесообразно, но даже невозможно. Устанавливать отношения между такими членами, о значении которых ничего не известно, – это просто неосуществимая затея.

Полезных наблюдений над языком Платона у Лайонза достаточно. Это так же верно, как и то, что в теоретическом плане структуру слова необходимо точнейшим образом отличать от значения слова. Однако подобное различение ни в каком случае не может быть абсолютным разрывом. Можно наблюдать цвет вещи без какого бы то ни было внимания к ее форме, или ее форму без обращения внимания на цвет. И это будет нужно, и это будет правильно, и это будет научно. Тем не менее, говорить о цвете розы и в то же время утверждать, что вы не знаете никакой розы, – это просто невозможно. Тогда уже и говорите просто о данном цвете, причем о цвете неизвестно чего. Так поступать вполне можно, и даже научно. Но в таком случае не надо говорить, что вы изучаете значение вещи, структуру вещи, да даже еще и структурное значение вещи. И напрасно Лайонз здесь приводит Порцига, который понимает язык как раз одновременно и семантически, и структурально. Это нужно считать только бессильной попыткой спасти свою асемантическую семантику, которая просто немыслима логически и основана на ошибке petitio principii.

Таким образом, построение асемантического структурализма у Лайонза оказалось возможным только при помощи неимоверной путаницы исходных понятий и фактического изложения, чего иначе и не могло быть ввиду полной логической невозможности построить структурализм асемантически без нарушения элементарных правил самой обыкновенной логики или, вернее сказать, без нарушения самого обыкновенного здравого смысла.

Фактически там, где контекстуальное соотношение слова с другими словами что-нибудь дает для семантического углубления исходного языкового элемента, там везде Лайонз использует семантику соотносящихся элементов, так что не только структура и контекст определяет семантику слова, но и семантика слова тоже берется в неразрывной совокупности с его структурным положением в тех или иных контекстах. На конкретных примерах, приводимых Лайонзом из Платона видно, что либо семантика и структура берутся у него в неразрывном единстве, и тогда действительно получается нечто новое для семантического понимания изучаемого слова (но тут Лайонз, конечно, противоречит сам себе) либо структурное положение всерьез берется без использования его исходной семантики, но тогда исследование Лайонза оказывается простым перечислением тех структурных отношений слова в разных контекстах, которые в описательном виде уже без всякого Лайонза даны в любом более или менее подробном греческом лексиконе. Кроме того, отстранением семантики на второй план, в сравнении со структурными отношениями, Лайонз сам себя лишает возможности понять изучаемый им платоновский термин во всей полноте его смысловой насыщенности. Таким образом, предпринятое им изучение терминологии Платона слишком часто страдает бессодержательным формализмом и полной отчужденностью от специфики языка Платона.

В заключение приведенного выше анализа основной логической ошибки асемантического структурализма автор позволяет себе смелость указать на свои собственные, пусть несовершенные и пусть весьма далекие от окончательного завершения, попытки анализировать язык Платона в таком виде, чтобы ни семантика не отрицала структурного изучения, ни структура самого слова (как внутри его самого, так и во всех его наличных у Платона реальных контекстах) не противоречила его семантике. Из многочисленных примеров наших терминологических анализов мы привели бы здесь как раз анализ того самого термина sophia, который так интересует Лайонза. Мы не только использовали в исчерпывающем виде все контексты Платона для этого слова, но и обработали семантику в плане чисто структуральной систематики. Об этом можно читать в нашей работе «Ueber die Bedeutung des terminus Sophia bei Plato», напечатанной в журнале «Meander» (1967, № 7 – 8, S. 340 – 348); подробно метод этой структуральной семасиологии или семантического структурализма в отношении указанного платоновского термина проводится также в нашей книге[131]. Другие историко-семасиологические исследования языка Платона до 1969 года перечислены в нашей статье «Лексика древнегреческого учения об элементах» («Ученые записки МГПИ им. Ленина, № 341. Вопросы филологии»).