Языковая структура

5. Статическая модальность

Статическая модальность – та, которая указывает на единичное или одиночное действие, т.е. действие, имеющее значение само по себе и не указывающее на переход к другому действию, не требующее возникновения какого-нибудь другого действия.

Сюда относится, прежде всего, весь индикатив, и как таковой, и с частицей an. Что обыкновенный индикатив указывает на действие как на таковое, без привнесения какой-либо точки зрения на него, это общеизвестно и не требует пояснения. Но также индикатив и с частицей an, за которым в греческом синтаксисе закрепилось значение так называемого ирреального модуса, очевидно, тоже не говорит о возникновении какого-нибудь другого действия. Наоборот, сама эта ирреальность говорит как раз о невозможности возникновения какого бы то ни было действия. Так, например, в предложении «Если бы я влез на небо, то я увидел бы всю землю как на ладони», говорится как раз о невозможности увидеть всю землю как на ладони; и потому, хотя из допущенного условия и вытекает новое действие, это действие все же фиктивное, так как фиктивно и само его условие.

Однако более интересна и гораздо менее понимается в традиционных изложениях статическая природа греческого оптатива. Хотя это и «модус возможности», но обыкновенно весьма плохо отдают себе отчет в том, что оптативная возможность очень теоретична и чрезвычайно абстрактна. Это не есть реальная возможность вещи, т.е. скрытая и еще не развернутая сила и энергия. Это вовсе не есть, например, возможность появления животного или растительного организма из семени или зерна. Это есть возможность того или иного события для той или иной вещи или лица, совершенно вне всякой зависимости от существенных признаков этой вещи или этого лица. Одно дело – это возможность для дерева вырасти из посаженного семечка. Другое дело – это возможность для дерева быть срубленным, подвергнуться действию молнии, стать строительным материалом и т.д., и т.д. В первом случае мы имеем дело с возможностью действия в зависимости от самого существа вещи, с которой происходит данное действие, и такая возможность по-гречески никогда не выражается оптативом. Другая же возможность того или иного действия вовсе не зависит от сущности тех вещей или лиц, с которыми происходит данное действие, и потому является всегда только теоретически допустимой или абстрактно мыслимой, и даже более или менее случайной. Это есть просто произвольное предположение. И здесь-то как раз, вообще говоря, и употребляется оптатив.

Между прочим, весьма существенным доказательством абстрактности оптатива является употребление оптатива в придаточных предложениях после исторических времен главного предложения. Этот так называемый косвенный оптатив выражает именно только мысленность соответствующего действия, его наличие в абстрактном представлении и его далекость от реальной действительности. Здесь оптатив представляет собою полную противоположность конъюнктиву, который, как мы сейчас увидим, говорит именно о наступлении реального действия и потому ставится в придаточных предложениях не после исторического, а после главного времени главного предложения.

Другим доказательством первичности для оптатива значения абстрактной возможности является то обстоятельство, что для выражения желания имеется в греческом языке еще целых два наклонения – конъюнктив и императив, которые выражают это желание гораздо более прямым и непосредственным образом. Зачем же тут было бы еще третье наклонение все того же желания? Ясно, что значение желания является для оптатива и не первичным, а вторичным, и что в этом своем вторичном значении оптатив должен сохранять, хотя бы в виде оттенка, свое первичное значение абстрактной возможности или произвольного предположения.

Это не значит, что такая возможность всегда фиктивна. Наоборот, она часто оказывается вполне реальной. Но реальность эта зависит уже не от нее самой, а от того контекста, в котором употреблен выражающий ее оптатив. Теоретически рассуждая, она может быть как угодно близка к действительности, но это нисколько не значит, что она уже сама по себе указывает на необходимость реального перехода к этой действительности.

Такая абстрактная возможность и есть сущность греческого оптатива. Очевидно, оптатив тоже не говорит о реальном возникновении какого-нибудь действия из данной теоретической возможности, вовсе не повествует нам ни о каком фактическом сдвиге, ни о какой фактической необходимости развития одного действия из другого, ни о каком наступлении действия, а только о произвольном предположении или допущении. Поэтому греческий оптатив есть тоже тот модус, который мы должны назвать статическим.

Само собою разумеется, не только оптатив, но и вообще никакая грамматическая форма никогда не обладает каким-нибудь одним абсолютно неподвижным значением. Общее значение грамматической формы есть только принцип для бесконечно разнообразных вариаций этого значения, то удаляющих данную грамматическую форму от ее основного грамматического значения и даже делающих ее семантически неузнаваемой, то приближающих ее к основному значению. Греческий оптатив, вообще говоря, есть выражение абстрактной возможности или мыслимости, произвольного допущения. Но эту абстрактную возможность в зависимости от контекста необходимо понимать то более абстрактно, то менее абстрактно, то более потенциально, то менее потенциально.

Например, в протасисе потенциальной формы условного предложения оптатив выражает только абстрактное предположение, только простую мыслимость действия, в то время как аподосис того же предложения, содержащий обычно оптатив с an, свидетельствует уже о выведенной, т.е. так или иначе обоснованной или обусловленной возможности. В протасисе условного периода абстрактно-предположительное значение оптатива яснее всего. Но ниже мы увидим, что этот оптатив произвольного допущения употребляется и в других придаточных предложениях (в относительных и временных). Нередок он и в независимых предложениях, где имеет разные оттенки в зависимости от контекста. Так, у Гомера в Od. III 231 читаем: «Бог, если только захочет, может и издали спасти человека». «Может спасти» – здесь opt. aor. Это – оптатив простого предположения или допущения. И таких мест у Гомера немало. Мы называем такой оптатив hypotheticus.

Уступительный оптатив тоже все еще очень абстрактен и тоже говорит только о предположении, которому к тому же противополагается нечто более реальное. Однако с уступительным оптативом мы уже входим в гораздо более конкретную область, когда произвольное предположение получает некоторый оттенок желательности. Уступление – это поблекшее и потускневшее желание. Конечно, главное место его употребления – это уступительные придаточные предложения определенного (именного оптативного) типа. Но опять-таки, его не чужды и другие придаточные предложения. Как мы увидим ниже, оттенок уступительности может присутствовать и во временных, и в причинных придаточных предложениях. Нередок он и в независимых предложениях. Так, у Гомера, Od. I 402, одни из женихов в контексте рассуждения о возможных царях на Итаке обращается к Телемаху с такими словами: «Правда, ты (пока) сам владеешь имуществом и царствуешь в своем доме». «Владеешь» и «царствуешь» тут Opt. Praes. Эвримах здесь как бы соглашается на фактическую власть Телемаха, признавая, что, несмотря на эту власть, на Итаке возможны и другие правители. Это – opt. concessivus.

Оптатив желания вводит нас в еще более конкретную схему, так как это нечто гораздо большее, чем простое согласие и простое присоединение. Этот opt. desiderativus уже относится к сфере более или менее активного желания. Допускаемое и предполагаемое выражается здесь как желаемое.

Уступительный оптатив тоже все еще очень абстрактен и тоже говорит только о предположении, которому к тому же противополагается нечто более реальное. Но настоящий оптатив, т.е. оптатив желания, – это опять-таки некое допущение, некое предположительное согласие. И хотя eien мы переводим «да будет!», все же этот оптатив очень далек от императива и означает, собственно говоря, наше согласие на то, чтобы данный предмет был или возник, т.е. вроде такой, например, мысли: «допустим, что это так». Тут есть, конечно, известное приближение не только к конъюнктиву, но и к императиву; но все же абстрактная предположительность оптатива резко отделяет здесь себя и от какого бы то ни было требования и от какой-нибудь мысли о необходимости наступления действия.

Но оптатив, в условиях своей принципиальной допустимости, предположительности или гипотетичности, может еще более сгущаться в своем значении и доходить до прямой потенциальности. Конечно, этот opt. potentialis резко отличается от выражения реального наступления, действия, от того реального сдвига, который специфичен, как мы увидим ниже, для конъюнктива. Это все еще только мыслимая возможность, только та возможность, которая возникает в процессе мышления того или иного предмета или действия. Это не есть реальная сила вещи, реальное ее возникновение или становление, реальный ее сдвиг. Все это становление или изменение вещи происходит только в уме, в мышлении. Но, конечно, тут оно реальнее простого и ничем не обоснованного допущения. Простое, ничем не обоснованное и вполне произвольное допущение, – это гипотетический оптатив. Но если действие, продолжая оставаться только в мышлении, выводится из другого действия, обусловливается им, то оно становится как бы чем-то более реальным. На самом деле это еще далеко не реальность, а просто только выведенность действия, его установленная мышлением связь с другими действиями своими условиями, его обусловленность. Вот почему этот потенциальный оптатив в подавляющем числе случаев снабжается частицей an, указывающей как раз на обусловленность действия другими действиями.

Но оптатив, в условиях своей принципиальной допустимости, предположительности или гипотетичности, может еще более сгущаться в своем значении и доходить до прямой потенциальности. Конечно, этот opt. potentialis резко отличается от выражения реального наступления, действия, от того реального сдвига, который специфичен, как мы увидим ниже, для конъюнктива. Это все еще только мыслимая возможность, только та возможность, которая возникает в процессе мышления того или иного предмета, или действия. Это не есть реальная сила вещи, реальное ее возникновение или становление, реальный ее сдвиг. Все это становление или изменение вещи происходит только в уме, в мышлении. Но, конечно, тут оно реальнее простого и ничем не обоснованного допущения. Простое, ничем не обоснованное и вполне произвольное допущение, – это гипотетический оптатив. Но если действие, продолжая оставаться только в мышлении, выводится из другого действия, обусловливается им, то оно становится как бы чем-то более реальным. На самом деле это еще далеко не реальность, а просто только выведенность действия, его установленная мышлением связь с другими действиями своими условиями, его обусловленность. Вот почему этот потенциальный оптатив в подавляющем числе случаев снабжается частицей an, указывающей как раз на обусловленность действия другими действиями.