Ключи от Бездны

Интермедия, часть 5

Предрассветный час, как скажет вам любой профессиональный злоумышленник, всего лучше подходит для того, чтобы перемещаться по городу незамеченным. Улицы свободны и тихи, случайные встречные как правило пьяны до собственного изумления, ночные патрули с первыми лучами солнца засчитывают свою смену успешно оконченной и отправляются досиживать до пересменки в уютную караулку. Для грабителей уже становится слишком светло, а для торговцев вразнос — все еще слишком велик риск, что на голову из окна плеснут чем-нибудь малоприятным, чтоб не мешали спать своими рекламными завываниями. Конечно, обратная сторона медали — не у кого спросить дорогу, когда заплутаешь, но Хастред не зря ошивался в Копошилке значительную часть жизни, хитросплетение здешних кривых улочек знал куда увереннее, нежели собственный дом, в котором, оказывается, жена от него ухитрялась держать немалые секреты.

Срезав на всякий случай по дворам, в одном месте махнув через ограду, а в другом даже вскарабкавшись на угол крыши покосившейся лачуги, чтобы не пришлось давать крюка через весь квартал, книжник выбрался на финишную прямую до ворот Университета и тут только призадумался, в каком качестве собирается в него внедриться. Студенческого жетона у него больше не было, а с тех пор, как в главном корпусе состоялось эпичное побоище студентов с понабившимися туда подмастерьями (в городе обычное дело, но в данном случае вышедшее за всякие рамки), вход строго контролировался специально нанятыми ветеранами. Так что главные ворота исключались. Впрочем, через них, лучась гордостью, обычно ходили только неофиты-первокурсники, а курсу ко второму все так или иначе узнавали о дюжине мест, где можно было форсировать университетскую ограду с минимальными формальностями, не сдавая кинжалы, не предъявляя пропуска и не показывая жопу (важная мера безопасности, призванная выявлять чернокнижников, у которых часто на заду подозрительные родинки). Но стена — полдела, а вот как вести себя внутри, чтобы пробраться в заветную закрытую часть библиотеки? Чумп бы только издевательски крякнул и просочился бы туда в тенях от книжных полок, но Хастред не без оснований сомневался, что сумеет такое провернуть, не рассыпав пару тысяч талмудов и не вышибив полтонны дверной древесины.

Мелькнула чисто сочинительская идея прикинуться каким-нибудь важным дядькой, лектором по обмену или там доставщиком заказанного для нужд Университета артефакта, но дальше мелькания не развилась. Неловко было признаваться, но вообще большинство сцен, которые Хастред сочинял, так сказать, из головы, рано или поздно сводились к полу- или более голым женщинам, а если такой возможности не маячило на горизонте, то сцена бледнела и рассыпалась, как карточный домик, за очевидной неинтересностью. Что отчасти объясняет его неуспех как автора, потому что в просвещенной Гавропе интерес к голым женщинам давно поугас, а по другую сторону моральной границы лежала в основном Уссура, в которой при всей интуитивной правильности ориентиров издательским делом заправляли все те же гавропейского разлива предприниматели. Мемуары же, написанные с отменной честностью и потому содержащие на редкость мало пикантных историй, зато очень много всякой колотьбы и прочего озвездюливания, спросом не пользовались по причине соосной — суровая правда жизни для потребителя-эскаписта еще менее актуальна, нежели немудрящие фантазии натурала.

Предаваясь размышлениям, Хастред неторопливо брел по улице и почти машинально свернул в приключившийся по правую руку кабачок. Не чтобы долить бак, из которого впору было напротив малость сцедить, дабы не опозориться в библиотеке — а машинально, ноги сами занесли, как много раз делали в пору обучения. Кабачок был паршивенький, никак не мог выбраться на уверенную окупаемость, поскольку ввиду близости Университета основной его клиентурой были безденежные студенты. Как ни пыжился хозяин, пытаясь установить порядок и взимать с них деньги сообразно потреблению, а обходиться ему приходилось только бесконечным потоком посудомойщиков и подметателей — а возможно, брал и какими-то другими услугами, но только не письменными, как установил Хастред на собственном опыте. Частенько он сам забредал сюда и цедил единственную кружечку сильно разбавленного пива, предаваясь размышлениям, которые в ту пору казались жизненно важными — о сдаче зачетов, например, или о том, как оправдать свое отсутствие на уроках данжониринга. Да, он немало прогуливал дисциплины, которые сам мог бы преподавать, имея на тот момент практического опыта больше, чем у профессора было теоретического. Высвобожденное время можно было потратить с большей пользой, ища подработку в городе, тренируясь с оружием (академический данжониринг деликатно избегал освещения той его части, в которой на тебя наваливается толпа полуистлевших гробничных стражей) или хотя бы отсыпаясь на своем чердаке.

И на этом бесхитростном маневре произошла смычка случая с провидением — за одним из столов Хастред обнаружил маленькую сгорбленную фигурку, чью блестящую лысину обрамлял жиденький венчик тонких седых волос. Как правило, преподаватели избегали студенческих забегаловок, чтобы лишний раз не сталкиваться со своими буйными и раздражающими подопечными, но случались и стойкие исключения, и достопочтенный профессор Альшпрехт был как раз таковым. Собственно, дедушку этого подозревали в легкой форме невменяемости еще во времена хастредова студенчества, поскольку непрошибаемое благодушие и незлобивость хумансам свойственны редко. Профессор же легко и непринужденно поддерживал насмешки над собою самим, которые чрезвычайно бесили прочих, не возражал попанибратствовать с учениками, время от времени выступал даже как вдохновитель беспорядков — но, как запоздало сообразил Хастред уже спустя много лет, незаметно пускал их по такому пути, где обходилось без перерезанных глоток и сожженных кварталов. Преподавал Альшпрехт как раз-таки языкознание и литературу, то есть дисциплины, не сулящие большой, скорой и легкой выгоды, так что на занятиях его собирались не целеустремленные и разбитные будущие торговцы, а вдохновенные дурачки вроде Хастреда. Это заметно облегчало общение — и сейчас профессор выглядел вполне подходящим активом, чтобы использовать его для вскрытия библиотечной двери.

Профессор сидел, слегка покачиваясь на стуле и тоскливо свесив длинный нос в почти пустую кружку. Хастред тихонько прошел мимо него к стойке, катнул к сонному хозяину форинт, жестом указал на стоящий в отдалении бочонок с лучшим местным пивом, который специально держали подальше от глаз неплатежеспособной публики; пальцами обозначил две кружки, приложил палец к губам, чтобы не беспокоили старичка, критически оценил истрепанную мантию и тощие пальцы профессора, указал на плиту и изобразил требовательный, хотя и беззвучный, щелчок пальцами. Кабатчик (уже который по счету... всех было не упомнить, одного Хастред сам заставил сбежать без оглядки, когда поймал на неприятной манере разбавлять самое дешевое пиво собственной мочой и пригласил на дуэльный пустырь обсудить это диковинное обыкновение) изловил монету и некоторое время тупо созерцал настоящее серебро, то ли не веря своим глазам, то ли пытаясь припомнить эталон, а потом начал двигаться — открыл печную заслонку, подкинул на еле тлеющие угли дровишек, поверх установил наспех вытертую о штаны сковороду. Хастред дождался своих двух кружек вполне приличного и даже, кажется, неразбавленного дымного пива, откочевал с ними к столику профессора и уселся напротив того без приглашения, как в старые добрые времена.

«Наш учитель, я прощения прошу, был любитель вешать на уши лапшу, он не раз нам о возвышенном вещал и прекрасным под завязку накачал*», - тихо насвистел гоблин, вызывая профессора из морфеева предбанника.

*Стихи Марка Фрейдкина.

Профессор машинально начал подсвистывать, хотя получилось у него скорее шипение, поскольку с зубами у него давно не было проблем (они пропали вместе с самими зубами), а пересохшие губы слушались плохо. Потом сумел собраться достаточно, чтобы сфокусировать взгляд на новом сотрапезнике, и тут же озарился памятной лягушачьей ухмылкой, враз омолодившей его лет на двадцать... то есть, ориентировочно, до щенячьих девяноста лет.

- Вы поглядите, кто почтил старика вниманием! - продребезжал профессор задиристо. - Это же наш самый памятный выпускник!

Хастред недоуменно задрал бровь. Короли, конечно, в Университете Копошилки не учились... короли вообще не учатся по университетам, ведь если ты король по рождению, то и учиться тебе незачем, а если в короли ты лезешь из грязи — тебе не тригонометрию и стихосложение изучать надо, а более практичные дисциплины, вроде «как дурить толпы» и «как не схлопотать нож под лопатку». Официально таких курсов в местном Университете не было, хотя если толкаться со студиозусами по городским кабачкам, можно было насобачиться и в этих материях тоже. Ну вот, королей не было, а вот всякого рода знаменитости почище него таки были — пара министров, известные торговцы, минимум один архимаг (минимум один — потому что большинство крупных магических величин не любило признаваться в том, что образование они получали в светском учебном заведении, а не в какой-нибудь дико экзотичной местности, на берегу лавового озера, от учителя-саламандры), полдюжины бардов и внушительное количество частных предпринимателей.

- Чем это памятный? - осторожно уточнил Хастред. - Я ж вот лично вам, профессор, как на духу признавался, что на голову статуе Лорда-Основателя не я наделал.

- А сколько, по-твоему, в мире гоблинов с университетским дипломом? - удивился в свою очередь профессор. - Ничуть не изменился, вечно себя недооцениваешь. А я вот знал, что ты далеко пойдешь... правда, всегда думал, что на йух, как нынче говорит молодежь.

Убедившись, что профессор бодр и жизнеспособен, помирать на месте не собирается, Хастред придвинул к нему полную кружку, отпихнув ею в сторону пустую, и отсалютовал своей собственной.

- Все собирался к вам заскочить, да быт замучал.

- Как же, как же, наслышан, - мелко закивал профессор. - Быт твой ныне у всех на устах. Я поначалу-то пытался взывать к разумению сплетников, да куда там... Человек уж либо думает, либо ерундой размахивает, то и другое в нем не помещается.

- Воистину, - согласился Хастред с облегчением, подумал и уточнил на всякий случай: - Это не я... почти ничего не я. Ну, кое-что, возможно — не со зла, а так, по оказии.

Профессор с удовольствием погрузил нос в качественное, не помоечное пиво, так что дряхлой лапкой только помахал отвращающе — побереги, мол, красноречие, меня убеждать не нужно.

- А сейчас я здесь, потому что позарез надо покопаться в библиотеке, - продолжил Хастред. - В той, знаете, закрытой... общую-то я вдоль и поперек излазил.

Альшпрехт слегка нахмурился, но от кружки не оторвался, словно опасаясь, что отберут. Хастред за неимением других дел осмотрел его повнимательнее и укрепился во мнении, что дела у старика идут неважно — изношен сильнее, чем помнится, и даже на морщинистой коже, словно на старом пергаменте, отпечатались признаки лишений.