Пагубная любовь

* * *

Сутки спустя труп Жозефы из Санто-Алейшо, ладной белокурой красавицы, был предан земле, ибо из-за вызванного разложением зловония пришлось пренебречь обычаем, согласно коему тело усопшего должно пробыть на сей земле двое суток. Мария да Лаже, мать ее, по слухам, впала в помешательство, потому что не ела, не пила и не плакала; а ночью бежала из дому и скрылась где-то в горах. Отец усопшей, которому надоели навязчивые расспросы соседей и родичей касательно причин, толкнувших Жозефу на самоубийство, заперся в погребе; и поскольку его иссушала пламенная скорбь, он, естественно, заливал оную спиртным.

Читателю-горожанину трудно вообразить, как ведут себя сельские отцы и супруги в случае смерти жены либо дочери. Наиболее опечаленные, вынужденно пропостившись шесть часов, поскольку кухонный очаг не растапливается по случаю похорон, постепенно впадают в чувствительность, свойственную оголодавшим ослам. Никогда не доводилось мне видеть, чтобы на щеках у них блеснула хоть единая слезинка. Случается, умирает мать, оставив кучу ребятишек, плачущих в углу на кухне. Вдовец косо поглядывает на малышей да грубо бранит их. Тупость сильнее смерти. Человек невежественный живет в потемках, ибо цивилизация наделила его лишь склонностью хитрить, а потому, если тьму эту не развеет, не одолеет луч света, мозг и сердце — всего лишь начинка из вялой плоти, волокнистая либо зернистая субстанция, заключенная в оболочку. Нет существа скотоподобнее, чем мужчина, души которого не коснулось просвещение. Совсем иное дело — женщина. Материнство — великая школа, оно наделяет женщину интуитивным разумом, сотканным из любви и великих горестей. Женщина — вот кто льет слезы во всех краях и всех сословиях; и даже на последнем — увязшем в грязи — витке спирали падения им дано искупление слезами. Размышления эти — не только мои: некоторые из них высказал секретарь мирового судьи, явившийся принести свои соболезнования Жоану да Лаже; стоя в углу под навесом, поставленным над погребом, он беседовал с одним семинаристом родом из Повоа, который принимал участие в заупокойной службе.

— Знали вы эту девушку, отец Бенто? — спросил чиновник семинариста.

— Видел один раз на празднике святого Варфоломея, год назад, двадцать четвертого августа. Из нее изгоняли беса в часовне святого, я был при этом.

— Вот как! Расскажите поподробнее... Значит, бес ей в тело вселился? Заметьте, отец Бенто, что нечистая сила почти всегда забирается в пригожее тело!

На губах будущего священника чуть обозначилась принужденно сочувственная улыбка, лишившая вольнодумца возможности дать волю сарказмам, из-за которых в свое время его исключили из монастыря, где он был послушником; другой причиной исключения было то, что он владел французским языком, читал «Судебного пристава» Пиго Лебрена[159] и называл французскую революцию, эту кровавую резню, великой хирургической операцией, избавившей око Франции от социального бельма. Он говорил все то, что говорят нынешние социалисты, которые вот-вот разобьют яйцо, таящее в себе нечто похлеще — социалистов грядущих времен.

— Красивая была девушка, — согласился будущий священнослужитель; и, неспешно покачивая головой, словно человек, припомнивший нечто тягостное, добавил: — Я-то знаю, кто повинен в этом самоубийстве...

— Знаете? И молчите при этом?

— Молчу и буду молчать, — сдержанно отвечал семинарист.

— Тогда и я знаю, из-за кого утопилась Жозефа, — заключил секретарь.

— Знаете? Из-за кого же?

— Из-за вас, отец мой!

— Не говорите такого даже в шутку! — вскричал семинарист с исказившимся от ужаса лицом.

— Шучу, отец Бенто. Я знаю, какой вы человек, мой друг, и все знают, но, если вы мне доверяете, расскажите эту историю.

— Вспомните, тело бедной женщины еще не остыло в земле. Поговорим в другой раз.

Семинарист встал, пошел попрощаться с Жоаном да Лаже, запершимся в погребе наедине со своей скорбью, и вышел со двора вместе с секретарем, который не отставал, покуда не выведал у него тайну, несмотря на все сопротивление будущего священника, человека очень совестливого. Молодой богослов знал, как надлежит христианину понимать долг милосердия; но, побежденный настойчивостью приятеля, он рассказал ему все, что знал, хотя и с крайней сдержанностью. Вот что, в общих чертах, он ему поведал:

В ту пору, когда Жозефа пошла в часовню святого Варфоломея, что в Кавесе, дабы изгнали из нее заклятиями нечистого, она отнюдь не была одержимой; в скобках богослов добавил, что не сомневается в существовании демонов — суккубов и инкубов.

Ссылаясь на святого Григория, святого Афанасия и святого Иллариона, он доказал, что одержимые существуют: так, святому Иллариону пришлось противоборствовать демонам, являвшимся ему в женских образах. Секретарь возражал, что каждый мужчина — Илларион и каждый — сам себе демон; однако же он не ссылался на достойных доверия авторов, и вся его ученость в сем важном предмете сводилась к отрывку из старого и скверного французского стихотворения, гласящего:

On se livre a la volupte
Parce qu’elle flatte et qu’on l’aime;
Et, si du diable on est tente,
Il faut dire la verite:
Chacum est son diable a soi-meme[160].

Услышав перевод пятистишия, семинарист обрушил на противника поток латыни; и, возвратившись к своему рассказу о дочери Жоана да Лаже, он продолжал:

— Девушка не страдала одержимостью; она была сама не своя от влюбленности. Вы знаете, сеньор Маурисио, наследника имения, которое зовется Симо-де-Вила?

— Еще бы не знать! Будущий офицер, учился в кавалерийском училище в Шавесе. Вначале-то он готовился в монахи, собирался в монастырь Святого креста, что в Коимбре, но когда его старший брат умер и он стал наследником, то определился на военную службу. Он ведь в столицу уехал с отцом... Так, значит, в него она и влюбилась...

— В него. Их видели в ольшанике на Островке, напротив фермы. Вы знаете где...

— Известна мне эта рощица. Монах, преподававший мне латынь, называл ее «Островом Любви»; все добрые латинисты, мои соученики, читали там Овидиево «Искусство любви», а кавалерист, как видно, применил теории римлянина на практике...

— Не будем заходить так далеко, сеньор Маурисио, — остановил его семинарист. — По слухам, он перебирался через Тамегу по Каменному Броду с удочкой и ивовым садком; затем устраивался на Островке, и туда же приходила Жозефа.

— Какая невинная пастушеская идиллия. Затем он разыгрывал Фелисио, а она — Флоризу, как в пасторали Фернана Алвареса д’Орьенте, и они перемежали любовные пени звуками лютни... Давайте ближе к делу. Девица, миловидная и отнюдь не каменная...

— Полегче, — оборвал благоразумный молодой богослов. — Не будем никого обвинять лишь потому, что обвинение подсказывается логикой обстоятельств. Судить о людях, исходя из их темперамента, нужно лишь тогда, когда мы не хотим преувеличить их добродетельность.

— Отец мой, я вас не понимаю. Вы хотите сказать, что они любили друг друга бесплотной любовью? Тогда так и скажите напрямик, потому что я готов поверить во все самое необычное, если речь идет о девственности юнца из кавалерийского училища в Шавесе.

— Я говорю то, что знаю, и всегда верю в лучшее, когда не располагаю доказательствами в пользу худшего. А когда располагаю таковыми, молчу. Могу утверждать одно: два месяца назад наследник имения Симо-да-Вила приехал домой на каникулы из Коимбры, где он изучает математику, и обратился к викарию из Санта-Мариньи с просьбой обвенчать его с Жозефой из Санто-Алейшо. Викарий отказался и уведомил обо всем Кристована де Кейроса, отца будущего офицера. Фидалго, как вы знаете, уехал с сыном в столицу; и там юнец то ли пытался бежать из дому, то ли отказался повиноваться отцу; во всяком случае, отец засадил сына в Лимоэйро. Меж тем Жозефа кончает самоубийством. Так вот, какие бы причины ни повергли в отчаяние покойную, мы по долгу милосердия должны отнестись к происшедшему как к несчастью, а по долгу религии — оплакивать погибшую душу.

— Я уже догадался, что вы, отец мой, не знаете одной вещи...

— И знать не хочу. — С этими словами семинарист поспешно зашагал прочь, энергично отмахиваясь обеими руками от дальнейших расспросов.