Пагубная любовь

* * *

Но перейдем к нашей истории, раз уж мне выпало на долю выуживать металлическим пером из вязких глубин чернильницы фразы нынешнего времени.

Антонио де Кейрос-и-Менезес был страстным охотником и рыболовом. В горном лесу он повстречал дочь земледельца из Санто-Алейшо. Горы наводят на думы о бесконечности. Сердцу становится тесно в груди. Оказавшись в одиночестве на горном кряже, человек проникается необычным ощущением собственного величия; мерка, которую прилагает он к самому себе, — расстояние от горизонта до горизонта. И если там озарила его любовь, подобно молнии, вспыхнувшей над горной грядой, то это любовь небожителя, титана, ей нет предела, и, когда любовь эта обращена на девушку-горянку с ее скромностью и простосердечием, невольно вспоминается Камоэнс:[165]

...И как любить ей до́лжно, нимфе стройной,
Дабы любви гиганта быть достойной?

В ту пору герой наш изучал риторику в Коимбре, готовясь облечься в рясу монаха-фидалго в Сан-Висенте-де-Фора. Ему было двадцать два года, и он мало походил на монаха-бернардинца. Он был худ и бледен — бледностью, свойственной влюбленным, согласно Овидиеву утверждению: «Paleat omnis amans»[166]. На горных вершинах он впадал в экстаз, словно внимал гармонии сфер. Его мучило ощущение неизбывной пустоты, которую не могла заполнить риторика. Он жаждал любви, а не хитростей слога и предпочел бы живую женщину, пусть лишенную пленительности, — если такие бывают, — самой пленительной метафоре Цицерона или Виейры[167].

В таком-то состоянии духа он и повстречал Жозефу да Лаже в одной из дубовых рощ близ селения. Оба зарделись. Румянец этот был первой вспышкой пожара. А затем совсем немного дней понадобилось на то, чтобы огонь охватил такой легко воспламеняющийся объект, как крепость невинности. В горах были укромные уголки, лесные чащи, пещеры, наводившие на мысль о первобытной любви. Юношу и девушку окружала природа, которая помнила человека, облаченного в шкуры его собратьев по эпохе, — великана тура и великана медведя. Первозданность, извечность сцены придала нашим персонажам черты людей первозданных, живущих по извечным законам природы. Здесь их некому было увидеть, некому было прочесть им премудрые сочинения о браке, писанные пером падре Саншеса. Уединение превращает влюбленных в поэтов, но поэтов, быть может, слишком архаического склада, древнекельтского либо древненорманнского, чуждого эпистолярному искусству нынешних влюбленных; и конечно же, если сравнивать наших влюбленных с теми, кто вступает в брак по законам и обычаям добропорядочной прозы, то приходится признать, что наши герои были сущие дикари из племени краснокожих.

Возможно, так оно и было, но они боготворили друг друга.

«Не быть тебе монахом! — шепнуло сердце молодому дворянину.

— Как только умрет мой отец, мы поженимся, — сказал он дочери земледельца. — Я определюсь на военную службу, и мне все равно, даст отец согласие или не даст. Я наследник, потому что старший брат мой умер.

А ей и не нужны были столь радужные надежды — она и так была счастлива до слез. Для нее главным было то, что он с нею и она может любить его в чащах, пронизанных птичьим щебетом, в горных лощинах, в ивовых зарослях на Островке, на берегах Тамеги, в опочивальнях под ветвями, известных лишь им двоим да соловьям.

Там-то и промелькнули для них три месяца лета и осени 1812 года, а потом молодой фидалго уехал в Коимбру, уже в мундире кавалериста.

Старый фидалго из имения Симо-де-Вила одобрил перемену планов сына. Он догадывался о тайных причинах, его побуждавших, но чинить препятствий не стал. Для продолжения рода Кейросов-и-Менезесов у него были дочери, но мужская линия куда надежнее обеспечивает безупречность родословной.

На рождественские каникулы будущий офицер приехал домой, и старик, исподволь следивший за сыном, обнаружил, что тот не раз перебирался на другой берег Тамеги и охотился в дубняках Санто-Алейшо. Его там видели. Ведь деревья стояли безлистые; тополя клонили кроны к поверхности бурливого потока; во впадинах под уступами скал вместо зеленого пуха трав белела снежная пелена с отпечатками волчьих следов. Леса-наперсники уже не могли укрывать влюбленных, а потому люди видели их на берегу реки, там, где кончался Эстеванов Проулок; и сидели эти двое на том самом валуне, подле которого Луис-мельник положил потом труп Жозефы да Лаже. Узнав, с кем был его сын, старик не придал доносу ни малейшего значения.

— Лучше уж так, чем со служанками из домашней челяди, — сказал благоразумный фидалго. — Он мужчина и молод, ему нужно поразвлечься.

В последнюю четверть своей жизни отцы... и даже матери — боже правый! — говорят такое. Сынкам «нужно поразвлечься», пусть бесчестят кого угодно, лишь бы не подрывали домашней дисциплины, не волочились за служанками, не нарушали заведенного порядка. С каким усердием эти матроны почитают мораль кухни, амбара и погреба!