Пагубная любовь

* * *

Когда звонили колокола в церкви Спасителя, троекратным благовестом возвещая о крещении Марии Мойзес, колокола церкви святого Алексия в селении Санто-Алейшо звонили по усопшей. В ту пору, когда девочку подносили к крестильной купели, мать ее лежала меж четырьмя свечами в гробу, поставленном прямо на плиты пола, и служители церкви, отпевавшие ее, морщили носы из-за тошнотворного запаха разлагающейся плоти. Святые отцы и те, кто присутствовали при отпевании, высказали мнение, что причиной самоубийства было, видимо, то, что девушка страдала проказою. Викарий дал согласие на то, чтобы гроб был внесен во храм, поскольку, по свидетельству мельника, умирающая со всем пылом искренности просила исповедать ее.

Когда дворянское семейство, владевшее фермой Санта-Эулалия, возвращалось домой вместе с крестницей, каноник, услышав, что на другом берегу Тамеги звонят по усопшим, сказал:

— Одни родятся, другие умирают... Не знаю, кто счастливее...

— Я лично предпочла бы родиться, а не умереть, — изрекла дона Мария Тибурсия с той грозной энергией, которую обыкновенно вкладывают в такого рода глубокомысленные и тонкие изречения.

Они поговорили о подкидыше; по дороге им повстречался крестьянин из Санто-Алейшо, и они спросили его, кого хоронят. Крестьянин рассказал, что утопилась дочка Жоана да Лаже.

— Жозефа? — удивилась Изабел, жена Брагадаса, которая несла девочку. — Что вы такое говорите, добрый человек? Да ведь Жозефа была сама добродетель во плоти!.. А уж хороша была, скажу я сеньорам! Видела я ее на похоронах в Манаделе, на святую неделю тому два года минет. Средь ангелов небесных не сыщешь краше, право, так, сеньоры!

— Из-за чего же она покончила с собой? — осведомился отставной судья.

— До нынешнего утра, ваша милость, никто толком не знал. Одни поговаривали, что отца ей терпеть было невмочь, отец-то у нее пьянчуга, если дозволят милостивые господа сказать такое слово.

— Дозволим, дозволим, — сказал с улыбкой каноник.

— Другие говорят, что дурные гуморы ей в голову бросились, — продолжал рассказчик, — но у нас был такой слух, что она, мол... Да ладно, померла, и дело с концом... Правду Господь Бог ведает.

— А какие слухи ходили? — осведомился с интересом юрист.

— Ну, коли ваша милость приказывает... Поговаривают, что летом видели ее с одним фидалго... С сеньором Антонио из Симо-де-Вила...

— Мы об этом и слышать не хотим... Мерзости, мерзости... Пойдемте отсюда, — оборвала крестьянина дона Мария Тибурсия.

— И он ее бросил? — спросил каноник.

— Вовсе нет; говорят, старый фидалго посадил его в Лимоэйро из-за нее, а она тогда кинулась в реку — вот что говорят. Я передаю, что слышал, сам ничего не знаю. Не знаю даже, верно ли говорят или нет. Правду Господь Бог ведает.

Судья пустился разглагольствовать об испорченности нравов, каковую он приписывал влиянию Вольтера, Руссо и Гельвеция[179], признаваясь с гордым самодовольством, что никогда этих авторов не читывал. В качестве примера, свидетельствующего о развращенности деревенских жителей, он привел случай самоубийства и попытку детоубийства, каковые имели место в один и тот же день, причем места преступления отстояли на четверть мили одно от другого. По сему поводу судья высказал ряд суждений политического и даже пророческого характера. Предрек, что придет страшная пора торжества якобинских идей. Заявил, что он как судья вынес бы смертный приговор всем португальцам, которые сражаются на стороне корсиканского тигра[180] в рядах французской армии. Перечислил имена португальских генералов, коих следовало бы отправить на виселицу; и в озарении ясновидения вскричал:

— Кто проживет еще десять лет, тот увидит падение инквизиции, сеньор каноник!

— Пускай себе падает, — сказал падре.

— Как — пускай себе падает? А вера?

— Что вы имеете в виду? Статую на фронтоне Дворца Инквизиции, что на площади Россио? Тоже пускай себе падает, лишь бы никто из нас в этот миг не стоял внизу.

— Я говорю о вере, о вероучении, сеньор каноник!

— А-а. Ну, это дело другое... Я-то думал, вы имеете в виду статую Веры, сеньор судья.