Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Рома, теща, зять, семнадцать

…Представьте себе человека в очках с изящной, тонкой оправой, стильно одетого, не курящего, но употребляющего дорогие спиртные напитки-высокого роста, умного, злого, начитанного, обладающего несомненной харизмой, но в то же время, как ни странно, ущербного, завистливого, нетерпимого к чужому мнению.

Неужели столь противоречивые качества могут спокойно уживаться в одном человеке?

Правда, шутливая пословица гласит: «Чем длиннее, тем дурнее…»; но объясняет ли высокий рост столь беспричинное сочетание (смешение) добра и зла, ума и безумия?

Нет, ровным счетом ничего не объясняет.

Но он-человек высокого роста — объясняет, например, что Советский Союз времен Брежнева был не так уж плох, представляя собой нечто вроде Аргентины или Португалии; кроме того, говорит он, существовало бесплатное образование, бесплатное жилье, бесплатная медицина…

— Послушайте, — говорит он, поправляя на голове клетчатое кепи, — социализм опасен революцией, капитализм-войной. Во времена Брежнева не было революций и репрессий, войны и голода. За анекдоты не сажали, а люди существовали в рамках определенных свобод, действительно реализовывались право на труд и право на отдых. Социализм, собственно, не так уж плох, как мы думаем, если вынести за скобки его крайности, от которых никто не застрахован. Но и капитализм не лучше, если не хуже, с его вечной жаждой наживы, с его съедающей душу и плоть, иссушающей человека звериной конкуренцией.

Он усмехается:

— Вот, говорят, что в России постоянно культивируется образ врага. Но и Западу важен образ «русского врага»…

— А для чего это нужно Западу? — интересуюсь я осторожно.

— Западу нужно демонизировать Россию, чтобы пугать ею средний класс и постоянно кормить свой военно-промышленный комплекс. Все эти перманентные колониальные войны, тотальное насаждение демократии там, где понятия о демократии принципиально иные, унесли жизни миллионов людей.

— Сбавь пафос, дорогой, — я пытаюсь его урезонить. Что ты хочешь мне доказать?

— Оставь России ее путь, пусть она развивается так, как считает нужным!

— Да я и не против, собственно, — я пожал плечами.

— Наука умеет много гитик, — хмыкнул собеседник.

— Рома, теща, зять, семнадцать… — парироваля.

— Что ты имеешь в виду? — он досадливо морщится.

— Ты хоть знаешь, откуда эта фраза про «гитик»? — спрашиваю я.

— Не помню…

— Эта фраза придумана первоначально для показа фокуса с игральными картами.

— Допустим. А что значит твоя фраза?

— Ровным счетом ничего, как и твоя. Так, чисто мнемоническая функция. Извини.

«Рома, теща, зять, семнадцать…»

На самом деле ничего я не придумывал, эта фраза прозвучала во сне; кто-то назойливо, как дятел, долдонил одно и тоже; вначале я думал, что это дождь стучит по крыше, монотонно повторяя одну и ту же мелодию, а потом вдруг из непонятных созвучий, из навязчивого бормотания стали появляться понятные слова, сложившиеся затем в столь странный повтор.

Нет, бессмысленно что-либо объяснять, как невозможно объяснить тайну таланта или изменить бездну графоманской тщеты.

«Рома, теща, зять, семнадцать…»

Один мой знакомый, издавший (разумеется, за счет самих авторов) множество разных книжек со множеством буковок, признавался, что в глубине души всегда надеялся на чудо: а вдруг?

А вдруг придет к нему человек, принесет рукопись, которая прославит и автора, и издателя?!

«Однажды мне показалось, что это свершилось, — вспоминает он, — в мой кабинет вошел скромный человек и протянул папку со стихами. Я посмотрел первую страницу и… обмер. “Вот оно, — подумал я, — свершилось!”. Я поднял глаза и спросил посетителя: “Когда вы это написали?!” Он потупил глаза: “Это эпиграф. Из Мандельштама… Вы дальше смотрите…” Я посмотрел. Лучше бы я этого не делал…»

«Рома, теща, зять, семнадцать…»

Что лучше: социализм или капитализм?