Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Приблизившись к стене

Вы помните, вы все, конечно, помните,

Как я стоял, приблизившись к стене… Сергей Есенин, «Письмо женщине»

…Он приблизился к Стене плача. В этот жаркий полдень пространство, распростертое перед Стеной, было на удивление незаполненным; лишь несколько человек, не устрашась все более распалявшегося зноя, уткнулись черными шляпами в каменную твердь. Щели между каменными блоками были забиты заветными записками. Здесь записывались на прием к Боту, как к личному психотерапевту, в надежде на исцеляющее чудо; здесь нисходили покой и благодать, здесь каждый ощущал себя если не пророком, то мессией.

«А с какой миссией я сюда явился? — подумал он, подойдя к Стене плача вплотную, — чего мне просить у Господа? Переплавить вспыхнувшую страсть в ненависть? Изъять из сердца любовь, вырезать ее, как злокачественную опухоль, и выбросить на помойку? Вновь воздвигнуть между нами желанную стену отчуждения? Зачем я вообще заглянул за эту стену? Зачем я не довольствовался лицезрением голубого экрана? Зачем на голубом глазу придумал этот повод для знакомства, вовсе не желая знакомиться?»

Мысли сливались в лиловую лавину; лавируя, вырывались вверх, выравнивались в ровный однородный поток, подобно шершавому шоссе, вздыбившемуся вертикально.

В такую жару ангелы, видимо, предпочитали почивать: не слышалось шелеста крыл, не просачивалось золотое свечение, не замечалось звучания ангельских голосов. Голо и осоловело выглядели небеса, беспомощно касаясь сухой до изнеможения земли.

…Когда он впервые увидел ее на экране, она рассказывала что-то несуразное о ближневосточном конфликте. Говорила быстро, чуть ли не скороговоркой, запиналась, боясь упустить нечто существенное, речь получалась рваной, но неравнодушной. Пышные черные волосы падали ей на плечи, а в глазах, как ему тогда показалось, плясал бесовский огонь.

— Дура! — громко сказал он и выключил телевизор.

С той поры прошло полтора года; ее слава резко выросла, благодаря адскому упорству и стремлению быть везде первой; казалось, что нет места, куда бы ни могла проникнуть эта черноволосая бестия — бестиарий живых существ, составленный ею, ежедневно пополнялся новыми экспонатами.

Как-то раз на одном из светских раутов его попытались с ней познакомить, но он буркнул что-то невнятное и ретиво ретировался.

И все-таки знакомство состоялось: по служебной необходимости он попал к ней на передачу, которую она вела в последнее время — дискуссионная программа, отражающая различные точки зрения по любым вопросам и созданная для того, чтобы люди могли иногда выпустить пар.

Порывистые парвеню, партийные пешки, нашкодившие дивы шоу-бизнеса, бесстыжие социологи, стыдливые олигархи, архиубедитель-ные в своем вранье комментаторы — кто только 294 не побывал на этой программе? Кто только не пялился вызывающе на ведущую, стращая ее и телезрителя своими знаниями, щеголяя голимой лабильностью настроя?!

Он проклинал себя за то, что согласился принять участие в передаче; за то, что решился заглянуть за стену, разделяющую реальный мир и мерцающее поле голубого экрана.

Там, за этой стеной, стенали неестественными голосами герои сопливых сериалов; там, за этой стеной, бушевали бутафорские страсти, а токующий ток вод жизни подменялся искусственным токованием ток-шоу; там, за этой стеной, судьбами людей, словно опытный кукловод, управлял рейтинг: рей ты на рее; рей в рейтузах на Красной площади; полощи плешивые плещеевские строки, как грязное белье в лохани, — тебя только тогда сочтут человеком, когда твое появление на экране, как виагра, поднимет вверх пресловутый рейтинг.

…Они стали встречаться. Но встречи их были странными, непостоянными, непонятными. То они просто гуляли по городу, молча шли, даже не обмениваясь фразами, шли, не разбирая дороги, то сидели часами в облюбованном ими баре и часами говорили, не переставая, но: каждый говорил о своем, и речи их звучали параллельно, не пересекаясь.

Прощаясь, они целовались, но и поцелуи казались невесомыми, бесплотными, лишенными и намека на чувственность.

Они могли неделями не видеться, но встречались радостно, будто расстались вчера. Но ничего не происходило и далее все повторялось сначала.

Ни он, ни она не могли объяснить, что же на самом деле их связывает — столь разных и непохожих друг на друга; другая у нее была жизнь, проходившая при свете софитов, обрамленная квадратом экрана; другая жизнь была у него, лишенная — напротив — всякой публичности.

Нет, она притягивала его как женщина; но почему-то он не торопился форсировать события, не очень понимая, стоит ли вообще это делать. Несмотря на свой жесткий характер, она в приватном общении была на удивление мила и нежна; «княжна» называл он ее в эти страннонеповторимые мгновенья. Пятнадцать лет разделяло их; само слово «пятнадцать» вызывало у него ассоциацию со словом «пятно»; эта разница в возрасте пятном ложилась на его желание, пятнала его чувства к ней, и никакой пятновыводитель не в силах был уменьшить площадь пятна, сократить его до скукожившегося кусочка шагреневой кожи. Ахматовские строчки «есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти» страшно раздражали его, вызывая непонятное озлобление.

Как-то по электронной почте она прислала ему приглашение на свой день рождения. В тексте письма значилось, что, находясь в трезвом уме, она сообщала ему о своем твердом намерении отметить день рождения в кругу ближайших друзей.

«В их число вы, сударь, видимо, входите, поскольку получили это письмо! — гласило приглашение. — Жесткое требование к приглашенным: в вашем наряде всенепременно должны промелькнуть восточные мотивы. Тот, кто рискнет пренебречь этим требованием — будет строго наказан!» Потом она позвонила сама:

— Получил?

— Да.

— Ты придешь? Я очень хочу тебя видеть в этот день.

— Приду.

И не пришел.

А на следующий день взял у шефа разрешение и улетел по делам в Израиль. Поселился в иерусалимской гостинице, и в жаркий полдень отправился к Стене плача. По дороге ему попался харизматичный хасид, приплясывавший под собственное молитвенное пение и раздававший прохожим маленькие брошюрки, возвещающие о скором приходе мессии.

— Послушай, хасид, — сказал он, — расскажи мне какую-нибудь вашу хасидскую притчу.

— А куда ты идешь и чего ты хочешь? — спросил хасид, ничуть не удивившись просьбе незнакомого человека.

— Я иду к Стене плача, — ответил он послушно, — и хочу просить Всевышнего, чтобы Он вразумил нас.

— Тогда слушай… — сказал хасид, поправив широкополую шляпу. — Говорят, поселился возле Стены плача некий богобоязненный человек, получивший прозвище Человек Стены. Ибо приходил он к ней тогда, когда ночь едва-едва уступала место пробуждавшемуся дню, а уходил тогда, когда стояла глубокая темень.

И однажды такой же, как ты, любопытный спросил его: «Ты так много проводишь времени у Стены плача. О чем ты просишь Всевышнего, да будет благословен Он?»

— И что же ему сказал на это Человек Стены?

— Ничего особенного. Сказал, что просит счастья для своей семьи, процветания и блага для своей страны и мира для всех жителей Земли. «И как результат?» — спросил собеседник. Человек Стены задумался и промолвил: «Знаешь, в последнее время мне все чаще и чаще кажется, что я говорю со стеной…»

Позже, стоя у Стены плача, он еще раз проговорил про себя притчу, поведанную хасидом. Нельзя сказать, что она была ответом на вопросы, роившиеся в его сознании. Во всяком случае, обременять Всевышнего своими просьбами он так и не решился.