Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Ты куда, Алексей?

Алексей Журавлев жил ярко и бесшабашно; шабашей не устраивал, но — случалось — стройными рядами водил домой знакомых; впрочем, не корысти ради, а, скорее, из-за веселого и ненапыщенного бахвальства: дело в том, что пуще всех печалей Леша ценил кураж. Если что и должно быть, то не обязательно, как у всех, а иначе нет куража, нет смысла жизни.

Можно, правда, к сему добавить, что Лешкин отец был весьма высокопоставленным чиновником и особых строгостей своему отпрыску не чинил. Но тот многого добивался сам, без отцовской помощи. Отслужил в армии, хотя мог и не служить, «отмазаться», выбрал журналистику, хотя мог и не выбирать, самостоятельно выучил английский, коим владел в совершенстве; к моменту нашего знакомства служил репортером в армейской газете «На страже», хотя отец мог бы выхлопотать ему местечко потеплее.

Лешка, помимо куража, обожал комфорт, и потому, когда ему понадобилась квартира, единственный раз попросил отца об одолжении. И тот выбил для сына шикарную двухкомнатную квартиру в старом фонде-в особняке девятнадцатого века, где потолки, украшенные сногсшибательной лепниной, лепились к небу, как ласточкины гнезда, а огромные окна окидывали взглядом уходящее вдаль море и распростершуюся перед ним набережную.

Когда-то, до революции, этот дом принадлежал богатому нефтепромышленнику. А теперь в двух комнатах здесь поселился Лешка Журавлев — вместе со своей женой и дочкой.

Лешку и нефтепромышленника роднили страсть к жизни и необузданность нрава — если бы их удалось поместить в одном и том же временном пространстве, то они наверняка стали бы друзьями.

Кстати, нравом Леша пошел в деда — отец отличался особенной осторожностью и рассудительностью.

— Знаешь, что сказал мне дед, когда я перешел в восьмой класс? — спрашивал меня Лешка. И не дожидаясь, пока я что-то скажу, сам же и отвечал:

— Он сказал мне: «Знаешь, Лешка, самая заветная мечта дожить до такого дня, чтобы мы вместе с тобой пошли по девочкам!» Вот какой у меня был дед!

Мы сидели вместе с Лешей в уютном подвальчике и пили из глиняных кружек молодое вино, закусывая его жареными фисташками.

Мы часто бывали здесь, и я, признаться, любил слушать Лешкины рассказы, не понимая и не различая, где правда мешается с вымыслом, а мысль вымывается бессмыслицей.

Леша рассказывал мне о своих похождениях, о бесконечных драках, о траках, месивших грязь на армейских полигонах, об интригах в коридорах власти, о своей дружбе с ребятами из спецслужб, об общении с иностранцами, падкими на русских девушек — особенно этим отличались обожженные солнцем африканцы, чье очередное племя пламенно решалось вдруг строить социализм на одном отдельно взятом участке джунглей. И браки с африканцами, конечно же, поощрялись сообразительными спецслужбами, которые мгновенно вербовали вертких невест, и те, не осмеливаясь ослушаться, исправно «стучали» на своих мужей, обеспечивая, по всей видимости, охрану интересов вконец оборзевшей совдепии.

Жизнь в рассказах Леши лишалась лилейного романтического ореола, обрастала страшными подробностями, становилась неузнаваемой до жути.

Я почему-то запомнил его повествование о страшном армейском эпизоде; выдержанное в духе весомых вестернов, оно вполне сошло бы за прочитанный где-то сценарий. И в то же время могло оказаться правдой.

Лешку и еще трех его сослуживцев-десантников выбросили для выполнения задания в какой-то пустыне. Четвертым был офицер, известный своим жестоким отношением к солдатам. Через три дня группу должен был в условленном месте подобрать вертолет.

— Сутки мы брели под палящим солнцем, — вспоминал Леша, — на вторые сутки обнаружилось, что у нас кончается вода. Офицер зверел, издевался над нами, доводил какими-то своими дурацкими приказами. А какие в пустыне к черту приказы, когда главный приказ — выжить?! И когда пошел третий день, терпение наше кончилось: мы набросились на него дружно и забили до смерти.

Леша помолчал, а потом повторил еще раз:

— Забили до смерти… Убедились, что он мертв, закопали его, посидели, покурили, а через двадцать минут налетевший ветер моментально занес песком могилу этого ублюдка — так что ее и никто никогда не найдет. Между собой договорились, что легенда будет следующей: офицер дал команду устроить привал, а сам куда-то отлучился, приказав без него никуда не уходить.

Мы прождали целый день, затем отправились на поиски, но так его и не нашли. Вертолет, кстати, опоздал на сутки, и нас самих к моменту его прилета впору было закапывать, такой видок у нас был. Словом, все выглядело правдоподобно, и особый отдел ограничился формальным допросом.

— Так ты убил человека, Лешка? — спросил я.

— Я убил зверя! — угрюмо ответил он. — А это — не одно и то же.

…Такой вот был этот Леша, лишний человек на иной манер, леший в лисьем лису, чувствующий себя хозяином. Помню, как-то на занятиях ему не понравился преподаватель. Он встал из-за стола и направился к выходу.

— Вы куда, Алексей?! — ошарашенно спросил лектор.

— Не ваше дело! — не оборачиваясь, бросил он. А через некоторое время бросил вуз вообще, даже не защитив диплома.

Мы более не виделись. Но я до сих пор не понимаю, почему во времена переменчивой перестройки Леша Журавлев не воспрял духом, не взмахнул крылами, не кликнул клич, не протрубил победу. С его-то способностями?

— Ты куда, Алексей? Куда пролегли твои пути?

Нет его, не отзывается, сошел на нет его кипучий талант, искурился кураж, ушли силы. И все то, чему противилось его существо — скука жизни, проклятье провинции, рабья рутина, — все это обернулось против него самого, сдавило и скомкало, как тряпку после протирки полов.