Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

За минуту до…

На первом плане — радостная встреча в аэропорту: камера фиксирует радостные лица встречающих, приветливые возгласы:

— Здравствуйте, здравствуйте…

— Знакомьтесь, пожалуйста, это…

— Да-да, очень приятно…

— Позвольте вам помочь с чемоданом? Боже, как вы тащили эту тяжесть?

— Как будем размещаться?

— У нас две машины…

— Правда, багаж занимает много места…

— Не переживайте, два человека возьмут такси и все будет в порядке…

… Собственно, прилетевших четверо — две женщины и два мужчины, и все они, похоже, связаны каким-то профессиональным видом деятельности. Во всяком случае, двое из них держат в руках зачехленные гитары — Гера, худощавый брюнет, слегка припадающий на правую ногу, и Сева — стремительная женщина лет сорока пяти, по всей видимости, в молодости злоупотреблявшая легкой атлетикой и плаванием, чему свидетельствуют фирменная фигура с упругими, чуть развернутыми вперед плечами и пружинящая походка. Следом шествуют, о чем-то живо беседуя, жестоковыйный жуир Арик и Саня — совершенно не соотносящаяся со столь простеньким именем особа, в недалеком прошлом, кстати, доктор наук, специалист по ядер-ной физике.

Встречающих, как ни странно, тоже четверо: вежливый, немногословный, несколько романтический Роман и его строгая, сухая супруга Римма; субтильная, щебечущая Веточка, веточку трепетную напоминающая или синичку, щебечущую на ветке, а может, и то, и другое; наконец, Дита-рыжая, нескладная, но обаятельная женщина с нежным лицом подростка, одетая во все красное — красные брюки элегантного пошива, красную блузку, узковатую, но нарядную, допускающую даже некую вольность толкования; шею Диты перехватывает красный прозрачный платочек, а в ушах пылают рябиновые капельки сережек.

Итак, первым планом пролетает встреча наших героев; в двух машинах с багажом убывают шестеро, а двое-Арик и Дита-чуть позже берут такси, следуя по заранее намеченному маршруту.

В течение последующих дней события развиваются самым приятным образом, принося невероятные сюрпризы и признательные очарования. Вспоминается к месту расшитый золотом афоризм о роскоши человеческого общения, душещипательные щипки гитарных струн располагают к небывалой откровенности и зажигательному гостеприимству.

В одной из застольных бесед вдруг выясняется, что у Риммы и Геры — общие корни, Сева не отходит от Веточки, жадно выспрашивая у последней подробности ее небывалой жизни, а у Арика и Диты в соответствии с законом жанра развивается роман, исполненный легкого и щемящего чувства.

Так проходит время, в котором есть место и подвигу общения, и трудовым сценическим будням вышеозначенной четверки, и это-по-прежнему первый план, преимущественно «крупняк», как выражаются на своем жаргоне деятели кино и телевидения.

Что же касается нашего видения ситуации, то оно постепенно переходит в видение, оказывается введением, прелюдией к тому, что называется вторым планом; там очертания не столь ясны и отчетливы, там размыта грань между светом и тьмой, там возбухают и лопаются пузыри земли, зловещее подсознание выползает из подполья, там воздух сперт, уворован и дыхание затруднено; там идиллия первого пленительного плана теряет свою целостность, уступая место мистической правде факта.

Две четверки — прилетевшая и встретившая — по-прежнему тешатся роскошью кошерного общения, но возникает — вначале неявно и шепотом, затем все тревожней — неистовый и упрямый мотив разлада.

Вначале высвечивается чертова чересполосица чинных супругов Ромы и Риммы, казалось, близких не только как муж и жена, но и как Ромул и Рем: однажды, попав к ним домой, гости застают их утопающую в роскоши квартиру в ужасном состоянии. Бычки разбрелись по всем комнатам и даже вдавлены в стены, везде и всюду батареи пустых бутылок — от дорогих, лоснящихся от самодовольства коньяков до паленых водок; видок же самих хозяев вызывает вероятное сомнение в их адекватности происходящему. Рома, молчун и эстет, всегда одевавший костюмы от Версаче, облачен в рваные шорты и футболку, изменившую свой цвет от смеси соуса, горчицы и пролитого пива; что же касается Риммы, то она занимается тем, что периодически швыряет об пол полые бутылки и поносит Рому на чем свет стоит, хотя сама стоит на ногах с трудом.

Однако причина столь экстравагантного запоя выясняется позже-пока же выясняется, что запои происходят примерно раз в два-три месяца и длятся с неделю, а то и больше.

Богатые люди, швырявшие деньги в дорогих ресторанах, делающие дорогие подарки приехавшей четверке, Рома и Римма могли бы, наверное, потратить деньги на то, чтобы избавиться от алкогольной зависимости.

Могли бы.

Но они не хотят: для них сие — единственно верный способ заглушить боль от случившейся несколько лет назад трагедии: их единственный сын, которому не исполнилось и восемнадцати лет, погиб в автокатастрофе.

Второй план поворачивается к нам неожиданной стороной, и субтильная Веточка, этот божий одуванчик, готовый взлететь от ласкового порыва ветерка, на поверку оказывается женщиной с железной хваткой. И там, где профессиональная деятельность гостей пересекается с ее интересами, блюдет свои интересы с цепкостью цербера, проявляя завидные для ее возраста прыть и расчет.

Две славных Веточкины дочки выдались такими же удачливыми, обе руководят серьезными компаниями, обе развелись, обзавелись детьми и элитным жильем; их мама, помимо прочего, ухаживает за своим тяжело больным супругом, садиком при вилле и лихо распоряжается имеющейся в ее владении недвижимостью — несколькими неплохими квартирами, расположенными в разных районах города.

Веточка водит машину — красный «пежо», который пыжится изображать из себя крутую модель; но с Веточкой этот фокус не проходит — она водит свой автомобиль, как презренный «жигули», не жалея амортизаторов и тормозов. Ездить с Веточкой невозможно — она то и дело бросает руль, оборачиваясь на собеседника, сидящего сзади, проскакивает на красный свет, лихо разворачивается на том месте, где, как правило, разворот запрещен. Но Бог, по всей видимости, хранит ее, так как до сих пор каким-то непостижимым образом Веточка не сделала ни одной аварии.

Лучезарный роман Диты и Арика разворачивается на первом плане под одобрительные взгляды участников сей истории; однако на втором плане тучки набегают на небосклон, темнеет, роман начинает скукоживаться, подобно шагреневой коже. Кажется, Арик уже весьма несерьезен с Дитой — той дико не хочется возвращаться к своему мужу, Арика она любит (и уверяет себя в этом), но ее гнетет конфликт с собственной дочерью, которая выскочила замуж в неполные восемнадцать лет и, лишенная материнского благословения, прозябает в забытой Богом провинции, с трудом сводя концы с концами.

И у Диты не сходятся концы с концами, раздражение по поводу непутевого ребенка она переносит на Арика; впрочем, Арик и сам дает к этому повод, пускаясь в легкий галоп флирта с близкой подругой Диты.

«Иди ты!» — бормочет он себе под нос, выскакивая, как ошпаренный, после очередной сцены, устроенной ревнивой Дитой, его тяготит ее постоянный минорный настрой, строй ее психики пугает его: то она ни с того ни с сего устраивает ему доходящий до безобразия допрос, то ни с того ни с сего начинает у Арика просить прощения со слезой в голосе, а смиренность кающейся грешницы ему невыносима, ему вообще претит показная покорность судьбе. Но более всего Арика удручает то, что умница, лингвист, меломан Дита выбрала для себя в качестве основной модели поведения роль жертвы — жертвы обстоятельств, жертвы родителей, надоедающих ей — якобы — своими постоянными нотациями, жертвы предыдущих любовных связей. Порой Арику мерещилось, что она специально связала крепким морским узлом любовь, желания и… несчастья, и это триединство стало жить своей жизнью, и уже оно само подчинило себе волю и разум Диты, разом поведя его на коротком поводке. Вот и любовь к Арику она приняла как искупительную жертву, как сладостную необходимость греха для дальнейшего покаяния.

На втором плане становятся очевидными (но не сразу, а постепенно, как, проявляясь, негатив переходит в позитив) и разнообразные разногласия внутри самой прилетевшей по делам своей профессиональной деятельности четверки.

Так, бывшего специалиста по ядерной физике до удивительной ядрености начинает раздражать поведение Севы.

— Понимаешь, она какая-то мещанка, раба вещей, попрошайка, она все время трется возле Диты, заглядывает ей в глаза, будто побитая собачонка, ищущая малейшей подачки… — жаловалась словоохотливая Саня Арику, избрав его в данном случае на роль надежного наперсника.

Саня — приветливая, улыбчивая, восторженная — давно уже бросила ядерную физику, а за ней и собственного мужа; странным образом Сане удается сохранять обаятельную неопределенность возраста, голос у нее звонкий, задорный, заливистый, движения плавные, эластичные. В жизни она повинуется внутреннему голосу, и частенько, исходя из его советов, навешивает ярлыки на окружающих; даже убедившись порой в несправедливости этих ярлыков, яростно упорствует в своем прежнем суждении.

У Сани есть дети, внуки, преуспевающая служба знакомств; может, и потому она особенно не церемонится с людьми, что, в основном, имеет дело с теми, кто болеет одиночеством и одновременно ищет выздоровления.

Всех своих клиентов Саня сонно презирает, но помогает. И весьма успешно, картотека подчиненной ей службы полна заказов.

Саня собирает всевозможные нелепицы, исходящие из уст ее клиентов, смешные их пожелания, сделанные в письменной форме, смешные истории знакомств. Как хирург, равнодушно и автоматически, рассекает скальпелем человеческую плоть, так Саня с упорством киборга вспарывает человеческие судьбы, «не подходите к ней с вопросами, Вам все равно, а ей — довольно…». Довольна Саня лишь тогда, когда аудитория взрывается от хохота, слушая ее забавные байки о службе знакомств.

За Герой уследить трудно, потому что он хромает, отстает и все время оказывается на периферии нашего видения. Однако же и его можно рассмотреть пристальнее, упомянув, что он, будучи человеком способным, все же относит себя к неудачникам, обойденным судьбой. В этом есть доля истины: закончив театроведческий факультет, Гера по специальности не пошел, ло-веласил и куролесил, а затем, остепенившись, довольствовался небольшим самодеятельным театриком, где большей частью разыгрывал с его участниками незатейливые водевили. Впоследствии театр стал профессиональным, зарабатывал даже неплохие денежки, но от водевилей так и не избавился. Гера продолжал руководить коллективом, правда, без особого энтузиазма, стал пописывать стишки, руко-блудствовать на гитаре, выступать с творческими вечерами; так, собственно, и оказался в составе вышеупомянутой четверки, возжелавшей гастрольной славы.

Надо же такому случиться (и Гера в очередной раз записал этот случай на счет очередного невезения), что перед поездкой Гера повредил ногу. И вот мы видим, как он хромает, пытаясь угнаться за своими друзьями, утюжащими своими подошвами полотна проспектов. А они оглядываются иногда, да еще и подначивают: «Давай, хромой, не отставай, хромой!»… Гера улыбается, он ценит ненавязчивый юмор, но нога, в самом деле, очень болит и ступать все труднее.