Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Ларчик

А ларчик просто открывался Ив. Крылов, «Ларчик».

— Ларочка, Ларчик… — проговорил он, буквально пропел.

— Ларчик? — она пожала плечами. — Так меня когда-то в детстве называла мама.

— Ларчик просто открывался… — задумчиво сказал он вдруг.

— Очень просто, — согласилась она. — Я вообще не люблю сложностей и интриг.

— И тебя даже не смущает разница в возрасте? — осторожно спросил он.

— Послушай, — она достала сигарету из пачки, но курить не стала, — это все условности. Кроме того, после моего раннего замужества, а затем и тяжелого развода я чувствую себя умудренной женщиной.

— Надо же, как тебя умудрили пять лет супружеской жизни!

— Слава богу, что не умучили. И слава богу, что у нас не было детей.

— Прости, Ларчик, а чего ты тогда выскочила замуж?

Она повертела в руках сигарету:

— Я хотела почувствовать себя другим человеком. Взрослым.

…Кстати, который час?

Он посмотрел на часы:

— Двенадцать, полночь. Время, когда тыква превращается в карету, а Золушка становится принцессой.

— Может быть, мне стоит превратиться в Золушку? — она засмеялась.

— Ты — не Золушка, ты — Ларчик… — он обнял ее, и она прижалась к нему, словно хотела спрятаться от каких-то невеселых воспоминаний.

В комнате, обставленной весьма скромно, но уютно, горело фигурное бра, бравирующее своим итальянским происхождением, на столике, рядом с тахтой, стояли два пустых бокала и небольшая ваза с фруктами. Одежда — мужская и женская — валялась на полу вперемешку, а один из стульев с гнутыми ножками был прислонен к стене, будто впопыхах отброшен за ненадобностью. В несколько рядов красовались у стены книжные полки, в одной из них отсутствовало стекло; собственно, книг там было немного, оставалось даже место, куда уместилась изящная статуэтка, изображавшая даму с собачкой.

Лара внезапно отстранилась и чуть привстала, обернувшись в простыню.

— Что такое? — спросил он.

— У тебя на полке дама с собачкой… — ответила она.

— Да… — согласился он. — И что?

— А я не знаю, — призналась она, — с кем себя соотнести — с дамой или с собачкой?

— Лара… — помедлил он. — Я…

Она его перебила:

— Подожди, подожди, давай лучше поговорим о нашем с тобой проекте.

— Ты хочешь об этом поговорить?

— Не ерничай, для меня это очень серьезно. Я практически написала сценарий по твоей новелле.

— Я ценю твою прыть…

— Для меня, если хочешь, это прорыв и прогресс.

Он вздохнул:

— Как часто прорыв означает всего лишь нарыв…

— Отличная рифма. Говорят, масло чайного дерева в таких случаях помогает.

— Ну, да. Если натереть маслом веревку, то голова легче проходит. Но сценарий-это еще полработы.

— Я работаю…

— Я знаю…

— Слушай, я могу писать ежедневные отчеты о проделанной работе, если в этом есть смысл.

— Да, с умным человеком всегда приятно поговорить.

— Говорить можно тогда, когда что-то собранное внутри находит выход.

— А сейчас?

— А я сейчас разобранная вся.

— А чего ты такая разобранная?

— Не знаю, — она нервно дернула плечом. — Но при этом при всем я еще пытаюсь что-то аккумулировать, чтобы работать.

— Если бы ты была мужчина, я решил бы, что у тебя обычный запой.

— Нет, у меня просто жажда тишины. И время собирать камни.

Он погладил Лару по волосам и процитировал:

— «Тишины хочу, тишины.

Нервы, что ли, обожжены..?»

— Мне нужно ответить?

— Можно завтра утром…

— Очень мило.

И тут ее прорвало:

— Слушай, у меня сейчас такое чудесное настроение, когда я готова говорить прямо, конкретно — и могу показаться достаточно жесткой.

— Ну и говори, солнышко, — ласково попросил он. — И что же ты мне скажешь прямо, конкретно и жестко?

— Мы либо работаем, либо кокетничаем.

— А совместить нельзя, я извиняюсь?

— Если мы работаем над фильмом и сценарием, то обсуждаем конкретные сроки, дела и этапы работы. И не обижаемся. Обидки мешают работе и убивают рабочее настроение.

— Ларчик, да никто и не думал обижаться.

Но она будто не слышала, ее по-прежнему несло:

— Либо мы кокетничаем — и проект проходит фоном и предлогом для некоторых аспектов беседы. Работа в таких условиях идет отвратительно, как показывает практика, но тут уже вопрос приоритетов. Вопрос, что было ранее — кокетство или проект. И что явилось предпосылкой к чему.

Он посмотрел на Лару удивленно:

— Если бы я не знал, что это — ты, я бы решил, что разговариваю сейчас с пишущей машинкой. Ну-ну…

— Мы сейчас не любовники, — жестко сказала она, — мы говорим о деле. Я отнеслась к идее фильма серьезно и с запалом. Если это просто изощренный формат ухаживаний, то вынуждена буду отказаться. Ибо я сейчас не готова мешать одно с другим, так как одно другому мешает… и… надеюсь, тебе не часто приходится разговаривать с пишущими машинками.

— Крайне редко… Хотя бывает, что приходится и с роботами разговаривать. Но если серьезно, то для меня идея фильма-на всякий случай — это практически — идея всей моей жизни, и уж кому-кому, извини, но только не тебе говорить о серьезности этой задумки.

— Ага, — она захлопала в ладоши, — слышу, злишься. Это хорошо. Значит, не я одна искренне верю в эту идею.

— Нас с тобой двое, — раздраженно парировал он. — Но не надо меня попрекать кокетством — терпеть не могу этого слова.

— Просто тональность крайних бесед заставила меня усомниться в честности твоих кинематографических намерений. Я не только слова не люблю, но и действия этого. Чтобы все получилось, атмосфера вокруг меня должна быть рабочей. Я иначе не могу.

Он всплеснул руками:

— Лара, какая тональность, каких крайних бесед? Можно проще выразиться?

— Уже не один достойный проект был запорот из-за личного отношения, отнюдь не негативного. Слишком пристальное внимание ко мне, больше, чем к проекту. А должно быть наоборот. Как мне субъективно кажется.

— К тебе пристальное внимание? Согласен. Но проекта пока нет. Да и какое пристальное внимание, когда нас разделяет туева хуча проблем?

— Мое состояние не улучшается от твоих претензий. Проекта нет?

— То есть, он в зародыше — вот что я хотел сказать.

— А вот зародыш этот, маленький и хрупкий, надо беречь.

— Претензии — большей частью шутливые и вовсе не обременительные. От того, что у тебя чудесное настроение, тебе это кажется обременительным.

— Послушай, я очень хочу сделать кино. Но я не знаю, что у тебя в голове. По той простой причине, что когда замешаны личные отношения, работа идет наперекосяк. Потому что люди слабы, не обладают выдержкой и силой воли. Понятно хоть, что я хочу сказать? Или снова звучит обидно? Вот не хочу я обидно звучать. Хочу просто, чтобы было честно-и понятно. И чтобы все находились в понимании и приятии. Все участники процесса, все мы оба два.

— Ладно, потерплю до окончания процесса, — махнул он рукой, — я все могу… Я легкий и вольный… Я игривый, как зайка, и нежный, как киска.

— Какая зайка, какая киска…

— Да это я так, себя охлаждаю, настраиваю себя на работу в коллективе, — съязвил он.

— Как можно одновременно делать из человека и объект цикла, и полную дуру?

— Кто сказал «полную»? Ты очень стройная…

— Ну вот, что и требовалось доказать. Еще ни коня, ни воза, а все уже переругались. Очаровательно.

— Кстати: ты знаешь историю с посвящением знаменитого стиха Пушкина Анне Керн?

— Нет. Я же стройная дура. Нам не обязательно что-то знать. Красивых глаз и ключиц с меня вполне достаточно.

Он улыбнулся:

— Ты знаешь, милые бранятся — только тешатся — это я про творческий процесс в данном случае. Так я насчет Керн, обладательница красивых ключиц. Так вот, есть-«Я помню чудное мгновенье, Передо мной» — ну и т. д. А есть письмо Пушкина приятелю (не помню-кому): «Вчера ко мне приезжала Анна Кери, и я с Божьей помощью ее…»-дальше следует ненормативная лексика, которую мы. естественно, опускаем за ненадобностью.

— Эту историю я знаю. Про то, как расходятся лирические образы и фактические действия. И все же. Да будет тебе известно, что Александр Сергеевич в письмах к Анне был не только сладкоречив, но и весьма остер на язык: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? Очень он мне нужен-разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главное — это глаза, зубы, ручки и ножки… Как поживает ваш супруг? Надеюсь, у него был основательный припадок подагры через день после вашего приезда? Если бы вы знали, какое отвращение испытываю я к этому человеку!..Умоляю вас, божественная, пишите мне, любите меня». Тоже в формате шутки, естессно, — она так и произнесла это слово. — Но я смотрю, классики — они такие.

— Память у тебя — можно только восхититься, — продолжил он. — Но у него, у Пушкина, там и похлеще есть — о том, как женщины ничего не смыслят в поэзии. Но это уже — из другой оперы… А насчет классиков — да, мы такие…

— Тонко подмечено про женщин и поэзию, имярек Сергеевич Пушкин.

— И брат его Левушка…

— Если у меня когда-нибудь родится сын, я назову его Львом. Это было решено уже давно, еще тогда, когда бабушка моя была жива. Она уже тогда сильно болела, и однажды обмолвилась, что хотела бы успеть подержать на руках маленького Леву.

— Бабушка была твоей подружкой?

— У нас не было особенных табу, но на подобные темы как-то было не принято разговаривать, потому реплика произвела на меня еще более сильное впечатление, чем могла бы. Не знаю, почему она назвала именно это имя, но я тогда приняла для себя решение. За все то, что она сделала для меня. За то, что именно она сделала меня такой, какая я сейчас.

Она посмотрела на него:

— Конечно, в бытность моего замужества ни о каких детях и речи быть не могло, мы сами были детьми…

Он взял ее руку в свою:

— Ты выговорилась — тебе полегчало?

— Обними меня, — попросила она.

Он обнял ее, и она горячо зашептала, обжигая дыханьем:

— Прости, прости, прости… Я вздорная, взбалмошная, я знаю… Но мне так хорошо с тобой, а остальное… Боже, какие это глупости: проект, кино, сценарий… Нет, хочу быть рядом с тобой, сейчас, сию минуту…

…Через полчаса она спала крепким сном. Он выключил бра, заботливо укрыл Лару одеялом и тихо, чтобы не тревожить, встал рядом.

Он смотрел на эту девушку, которая была моложе его на тридцать лет, и думал о неотвратимости времени.

Время, время, жестокий извозчик, неумолимо погоняющий годы хлестким своим кнутом.

И — глядишь — резвые прежде лошадки, рысью прежде летевшие, молнией, грозным скоком, замедляют скорость, начинают задыхаться, сбивать ход, просить пощады, передышки, остановки, но…

Но по-прежнему свищет кнут, беспощаден возница и спасения нет.

Разве только внезапная, запоздалая любовь, поздняя страсть, отсрочит безжалостный приговор, но это, увы, всего лишь жалкая надежда.

Может быть, именно потому убеленные сединами мужи хватаются за нее, как за соломинку, и ищут забвения в объятиях легкокрылых юниц?

Чуткий Тютчев четко обозначил эту проблему:

О, как на склоне наших летНежней мы любим и суеверней…Сияй, сияй, прощальный светЛюбви последней, зари вечерней!