Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Непрерывность текста

…Самолет летел над Инсбруком; за ним, как показывала электронная карта на маленьком экранчике, начинались Альпы: непрерывная цепь остроконечных пиков, укутанных вечными снегами.

Он посмотрел на часы: лететь как минимум еще три часа. Рядом сидела пожилая супружеская пара: мужчина в роговых очках разгадывал кроссворды, а его жена дремала, укрывшись теплой курткой.

«Какие приятные и беззаботные люди, — думал он, — как хорошо им и сладко возвращаться из путешествия; им наверняка есть куда возвращаться, их ждут, их встречают, их заключат в объятья объятые, охваченные почтением дети. Но… минуточку, кому я завидую? Этим стертым старикам, честно очарованным ровным блеском бирюзового Брюгге или лисьим оскалом брюзгливого Брюсселя? А может, я завидую тем, кто будет встречать эту пару? “Вдруг лебедей мелькнула пара, Не знаю, чья была вина…” — да, Брюсов осоловело совмещается с Брюсселем: Брюсов и Брюссель — загадка созвучия… Нет, ни паре, ни их детям, ни Брюсову я не завидую. Я завидую собственной мечте о свободе и независимости, а эта пара вместе с Брюсовым лишь повод для размышления…»

Он выпил стаканчик пива, стоявший у него на откидывающемся столике, и вновь задумался. Было над чем. Например, над неотвратимостью и непрерывностью рутины, утиным темным глазом зыркающей за ним на каждом шагу; о смешных, смешанных попытках поймать потливую удачу за желанный хвост; о бесплодной надежде отгадать заветные номера в лотерее; о провале нескольких серьезных бизнес-проектов, они могли бы спасти его от нервной и нелюбимой работы, но… Вот об это «но» он и спотыкался каждый раз, приближаясь к заветной черте, за которой таилось избавление. Но кто-то словно проклял его, и проклятие это оказалось изощренным и изысканным; оно не обрубало надежду в самом начале, не чинило препятствий в процессе реализации той или иной идеи, проекта, сделки — проклятие срабатывало исподтишка, неожиданно, в самый неподходящий момент, когда — казалось! — удача раскрывала свои объятья и когда воображение уже игриво городило огород огорошенных ошеломлений, рисовало овалы волнующих денежных знаков: знаков судьбы такого рода было много, но либо он не умел распознать их, либо толковал превратно-и, безрадостные, они исчезали, так и не став явью.

«I love you» — пропел чей-то голос за спиной; не было голоса, ничего не было, «эта любовь такая головоломка…»; такая ломка от этих игр с судьбой, такое ломание головы от этих неудавшихся знамений, не ставших знаменем его удачи, его везения.

— Зачеркните еще пару номеров на всякий случай-и вам повезет… — рекламный голос киоскера вывел его из задумчивости, и он обнаружил себя заполняющим очередные лотерейные бланки; он ощутил себя Германном, вымаливающим у саблезубой графини тайну трех карт.

«Тройка, семерка, туз», — пробормотал он: магия желанных цифр завораживала, будоражила воображение, разжигала азарт, дразнила озарением.

«Тройка, семерка, туз» — произнесла графиня, но это был сон, и Германн проснулся, и Пушкин чего-то не дописал в «Пиковой даме»; в пику всем лишь обозначил подступ к тайне, но и подступ оказался ступенчатым, ступени вели в никуда, там не было перил — парила мгла, непознаваемая, как сама жизнь.

Ему вдруг стало смешно: в его-то возрасте верить в лотерейную сказку? В государственную аферу, разыгрываемую еженедельно на глазах у изумленных и страстно желающих быть обманутыми сограждан? Остап Бендер знал четыреста способов честного отъема денег у государства, но государство одурачило Остапа, изобретя самый эффективный и надежный способ честного отъема денег у граждан; государство так отыме-ло граждан, что они, уже не глядя, подмахивали лотерейные листочки с заветными номерами, повизгивая от удовольствия.

Кто-то хоть раз видел человека, действительно получившего крупный выигрыш? Обозначенные мелкими профессиями, чтобы вызвать жалость и восхищение одновременно, якобы везунчики сходят со страниц газет и пропадают бесплотными тенями.

Домохозяйка, случайно купившая лотерейный билет на сдачу от памперсов; дворник, сэкономивший на пачке сигарет; инвалид, попросивший свою сиделку заполнить номера на бланке; житель окраины, окликнувший своего сопливого ребенка в тот момент, когда он — по примеру отца — тянулся за бутылкой пива. «Рано тебе еще, сынок! — сказал отец. — На-ка, купи лучше билетик на счастье…»

До тех пор, пока будет существовать мир, не исчезнет вера в золотушную Золушку, проскользнувшую через игольное ушко и причастившуюся к сладкой славе.

В реальности, рваческой и рвотной, все происходит по-другому: и роты золушек маршируют на панель, подгоняемые единственным желанием — выжить, а выжившие из ума феи-сводницы разбрасывают по дорогам продолговатые тыквы, которые если во что и могут превратиться, так только в карету скорой помощи.

Он вспомнил, как в Брюсселе попал на улицу со звучным названием «Брабант» — «рю Брабант»: звучное название облезлой области, коим упивались взалкавшие цветистой романтики русские поэты. Гулкий Гумилев, горделиво гундосящий — «…так, что золото сыпется с кружев, с розоватых брабантских манжет; или павли-ный Павел Антокольский со своими бутафорскими строчками — «Армия шла по дорогам Брабанта…»

Увы, брюссельская рю Брабант бравировала отнюдь не роковой романтикой; словно издеваясь над русской поэзией, она вывесила над каждым из своих подъездов красные фонари, выставила напоказ в огромных витринах вихляющих бедрами золушек, предлагающих проходящим принцам принципиальные услуги услад и утех. У тех, кто вглядывался в лица девушек, возникало ощущение ирреальности вожделения; еще бы-тебе предлагали на выбор расы, возрасты, страны, комплекции и темпераменты, и все по одной цене.

Прыщавые принцы шептались между собой, выбирали золушек и скрывались вместе с ними в апартаментах, напоминавших уютные гнездышки.

Рю Брабант лепилась к зданию Северного вокзала, увязывая два понятия: «секс» и «дорога»; «подожди немного — отдохнешь и ты» в механических объятьях витринной дивы, а затем, усевшись в какой-нибудь экспресс, отправишься в другие страны, странный странник, сторонник торных дорог, ведущих к постижению истины.

Легко сказать: «Истина есть Бог»; куда сложнее к этому прийти, когда праздный вспухающий мозг требует достоверных доказательств.

«Пусть он купит для начала хотя бы один лотерейный билет!»-воскликнул в досаде Бог в ответ на просьбу ангелов помочь богобоязненному человеку, проводившему дни свои в нищете и молитвах и прозябавшему в бедности.

Он усмехнулся, держа в руках лотерейный билет: ну а что дальше? Опять самообман, несбыточная мечта, мечущийся по небу самолет, улетная пожилая чета, возвращающаяся из Брюсселя? Жизнь есть непрерывность текста, написанного заранее, и бесполезно заглядывать в оглавление, пытаясь выяснить хотя бы название следующей главы? Из какого теста слеплен его текст, что надо бы добавить, какой ингредиент, чтобы добиться иного вкуса, иного поворота сюжета? От ворот — поворот, приворот, приговор (рифма: «Пригов — вор»; причем тут Пригов с километрами своей прыгающей, приговаривающей о чем-то концептуальной поэзии? да и вор ли он? скорее, ворон, выхаркивающий свои строки с трепетом внимающей ему публике…)…

— Прощайте, вам обязательно повезет! — сказал киоскер.

— Когда-нибудь… — пробормотал он, — когда-нибудь, когда Бог заметит, что я купил лотерейный билет…