Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

История одного отравления

Ночь выдалась невыносимой: о спокойном сне не могло быть и речи, резь в животе скручивала тело в жгут, и каждые сорок — сорок пять минут Всеволод вскакивал с кровати, опрометью бросаясь в туалетную комнату; выходил с облегчением, но это облегчение длилось недолго.

«Черт меня дернул набрасываться на черную икру, — думал Всеволод, кривясь от боли, — а может, и не икра это вовсе, а рыба? Рыба моя, как же ты ухитрился отравиться в такой компании и на таком знатном ужине? Что за компания, Создатель? Что за создания, бегающие вокруг здания? Дания, Дания… Причем здесь Дания?»

Мысли сбивались, слипались в большой ком, слипались веки, ком мерцал и катился, чудилось, еще немного, и боль утихнет, и снизойдет спасительный сон, но не тут-то было: нарастающая резь распиливала расслабившееся сознание, и все начиналось сначала.

Накануне Всеволод вознамеривался выделить время вечернему чтению. Но под приятельским прессом планы пришлось поменять и отправиться с визитом на загородную виллу к вальяжному меценату — ценителю изящных искусств и изысканных блюд.

Ехать надо было минут сорок — сорок пять, и, как только выбрались за город, дорога стала ломаться, корежиться, покрываться колдобинами, как волдырями, а слева и справа правил свой бал трущобный мир: нелепые покосившиеся строения теснились гуртом, боясь упасть; вздымая облака пыли, бродила повсюду живность с печальными глазами, чумазые детишки дружелюбно дубасили друг друга, оглашая вонючий от гари воздух душевными криками.

Чахлая растительность еще какое-то время сопровождала дорогу, но затем, устав, уступила место безлесью и каменистости.

То там, то здесь проступали, словно сыпь, солончаки, мелькнуло маленькое озерцо с плавающими на поверхности ошметками пленок. Строения редели, пошли унылые обнаженные холмы. Шоссе вильнуло вправо и побежало, подпрыгивая, в направлении небольшого поселка. Заплеванный грязью щит на въезде не позволил разобрать названия, и Всеволод подумал, что оно здесь, видимо, давно уже никому не нужно; еще одна точка на планете, судьба которой никого не интересует.

Тем временем стало темнеть, придорожные фонари не работали или их вообще не было, свет проистекал от окрестных домов, дрожащий и призрачный; чуть веселее глядели витрины выскочивших к трассе магазинов, напоминавших лавки колониальных товаров. Жителей на улицах было немного, они качались неприкаянными поплавками в этом затерянном безымянном море, существовавшем в сорока — сорока пяти минутах езды от сытой, равнодушной цивилизации.

…На окраине поселка, словно сыграв отходную на окарине обочин, вдруг прорезалась новая, плотно утрамбованная тропа; распластавшись, как ковер перед дорогими гостями, сходящими по трапу самолета, тропа эта эластично уткнулась в огромные ворота, сжатые с двух сторон плечистым забором.

Из маленькой железной двери в стене вышел человек в кожаной куртке и пыльном шлеме, коротко кивнул какому-то невидимому собеседнику, и ворота, дрогнув, тяжело раскрылись, ласково поводя скобами.

Всеволод вышел вместе с остальными из машины, размял ноги и прошествовал вовнутрь: мир занятный и затейливый открылся изумленному взору.

Лазоревые огоньки карликовых фонарей освещали узкую дорожку, льстиво ведущую к просторной смотровой площадке. В левом ее углу угнездился удалой оркестрик; вился в воздухе великий Вивальди, музыканты, втиснутые в строгие концертные костюмы, играли «Времена года». Чуть поодаль длился стол, уставленный столовыми винами, редкими коньяками и водкой немыслимых мастей. Улыбчивые лакеи в лакированных копытах рыли от усердия красный гравий, гривуазным шепотком выспрашивали названия напитков и полнили ими прозрачные бокалы на тонких ножках.

С правой стороны площадки особняком окрысился особняк, строгий, как готический шрифт, и чопорный, как дочь Альбиона; внутри все пять этажей особняка эпатировали публику ярким блеском роскоши.

Всеволод подошел к ажурному заграждению и глянул вниз: серебристые дорожки скользили змейками меж изумрудных трав, в небольшом пруду притаилась пара лебедей, за китайской беседкой прогуливались павлины, перебрасываясь резкими криками, в витиеватых вольерах веселились обезьяны, лисы и куропатки. Цвели цитрусовые, полыхали розы и анемоны, одуряюще пахли олеандры, сияющая сирень кого угодно могла довести до обморочного состояния.

— Ну что, Сева, любуешься? — вывел его из состояния задумчивости голос приятеля.

— Да-а-а-а… — протянул Всеволод.

— Хорошую книжку читал в детстве хозяин всего этого великолепия, — сказал приятель.

— И какую же? — спросил Всеволод.

— «Тысяча и одна ночь». И устроил здесь все, о чем мечтал в детстве.

— А Шехерезада где?

— Увидишь за праздничным столом.

Позвали к столу.

За каждым из гостей, словно крылья за спиной, выросли рослые официанты. Блюда менялись с ужасающей быстротой, тосты следовали за тостами, гости пьянели, кричали павлины, играла музыка.

— Позвольте мне поднять свой бокал за гостеприимного хозяина этого великолепного дома — покровителя изящных искусств… — из-за стола поднялась незнакомая Всеволоду дама; черные кудри сбегали к ее оголенным плечам, к которым, мнилось, невозможно прикоснуться, как к оголенным проводам; черное платье облегало фигуру, но не вызывающе, а славно сочетаясь с правилами приличия; однако же и отдавая дань всевозможным фантазиям. Нежную шею прелестницы обтекала нить черного жемчуга, а в ушах сверкали кровавые капельки сережек.

— Вот тебе и Шехерезада… — прошептал Всеволоду приятель.

— Жизнь, господа, странная штука, — продолжала Шехерезада, держа в руках бокал с шампанским, — порой она кажется сладкой отравой, порой сорной травой, порой спорной потравой. Мы затравлены правилами, но мы и отравлены воздухом запретов, вся наша жизнь — это история одного отравления, отрезвления от которого, случается, и не наступает вовсе. Сначала мы теряем ориентиры, а затем теряем смысл жизни. Я хочу выпить за хозяина дома, потому что такие, как он, возвращают нам этот смысл, понуждают к поискам смысла, дарят возможность выживания в стране проживания…

Хрустальный звон сдвинутых бокалов был ей ответом; хозяин, пунцовый от удовольствия, обводил влажным взглядом присутствующих, словно мохнатый шмель, поводящий жалом на душистый, стало быть, хмель.

— А ты поводи жалом… — сказал приятель Всеволоду, — может, что про нее и узнаешь, может, и насобираешь полезную пыльцу…

Но в этот момент и понесли подносы с рыбой и заветные тарелочки с горочками черной и красной икры.