Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

«Г» в кубе

…После шестой рюмочки шартреза Шурик, шустрый репортер и ловкий сценарист, вдруг разговорился.

Мы сидели в полутемном подвальчике Дома журналиста вот уже третий час, чесали, как водится, языками. Но час исповеди пробил именно сейчас, когда Шурик швырнул на стол пустую пачку из-под сигарет и лихо опустошил уже упоминавшуюся шестую рюмку.

— Так вот, старик, — сказал Шурик, посерьезнев, — более всего я ненавижу писать очерки на моральную тему. И не потому, что не могу. А потому, что никогда не смогу ответить на единственный вопрос: кто дал мне право выступать в роли моралиста? Главный редактор?

— Не судите да не судимы будете? — пробормотал я.

— Оставь в покое свой цитатник! — отмахнулся Шурик. — Я о другом: о лживости очерковой морали. Если она заключается в том, чтобы расщепить ту или иную ситуацию на черный и белый цвета, выделить в чистом, дистилированном виде добро и зло, — то грош ей цена! А если к тому же в роли моралиста и судьи выступает журналист, то это будет не мораль, а басня без морали.

— Не очень-то, Шурик, ты жалуешь своего брата-журналиста, — улыбнувшись, заметил я.

— Я, наверное, более всего себя не жалую, — ответил Шурик, — каждый раз, когда мне предлагают написать что-нибудь душещипательное, я вспоминаю о том, что приключилось со мной на самой заре моей работы в газете. Я тебе никогда об этом не рассказывал?

— Нет, — признался я.

— Ладно, тогда слушай, — произнес Шурик, удобнее устроившись в кресле. — Я тогда учился на вечернем отделении факультета журфака и подрабатывал в одной газете в качестве «подчитчика». Сейчас такой должности нет и в помине. А вообще-то это был, скажем так, помощник корректора. Он читал вслух напечатанный на машинке текст оригинала, а корректор сверял правильность его на газетной полосе.

Мне выдали удостоверение — для прохода в типографию и в редакцию, и я ужасно этим гордился: на синих корочках золотыми буквами было выгравировано название газеты. Внешний вид удостоверения впечатлял, и неважно, что было написано внутри. Представляешь, как это действовало на юных девушек, когда, знакомясь, ты вдруг предъявлял удостоверение, на котором, как рубиновые звезды Кремля, горели увесистые буквы. Вот таким образом я познакомился с прелестной девушкой по имени Настя. Ей было тогда восемнадцать, мне — девятнадцать, мы были наивны и юны. Я мечтал о славе, и выход каждой своей заметки полагал событием в журналистике.

Главным редактором у нас служил в то время Григорий Геннадьевич Глушаков — «“Г” в кубе», как его, таясь, называли сотрудники. Поговаривали, что в молодости он был редчайшего дара репортером, резким, дерзким, способным на поступок, неистощимым на выдумки. Но потом, с возрастом, поумерил свой пыл, соизмерив его с карьерой. Словом, как у Грибоедова: «Да и кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы?» Вот и Геше — и так его звали между собой — рот и зажали. А он и не особенно сопротивлялся. И достиг степеней известных.

Я застал его не старым еще человеком — был он худощав, одевался с иголочки, ходил легко и бесшумно, говорил шелестя, не повышая голоса.

Шурик отодвинул в сторону пустую рюмку, сделал глоток уже успевшего остыть кофе и продолжил повествование:

— Я Гешу видел чаще всего на собраниях редакционного коллектива, и казался он мне небожителем, человеком с Олимпа. Потому мне и хотелось сделать нечто такое, чтобы привлечь его внимание. Я даже представлял себе редакционную летучку, на которой Геша обращает внимание на скандальную статью, сотворенную скромным сотрудником, вот, дескать, полюбуйтесь, без году неделя в газете, а каков успех!

Короче говоря, работал я себе «подчитчиком», кропал маленькие заметки и ждал случая.

— И случай подвернулся! — подыграл я.

— Лучше бы я подвернул ногу! — мрачно сострил Шурик. — А случай этот имел прямое отношение к Насте.

Помнишь прелестный анекдот об уроке русского языка в грузинской школе? «Дэти, русский язык очэн странный. Вот эсть такое имя-Настя. А нэ-Настя — это плохая погода…»

Я засмеялся.

— Смешно, — вздохнул Шурик. — А Настя, в самом деле, принесла плохую погоду, обернулась ненастьем. Нет, сама она об этом не знала, да и я не знал, знакомясь с ней и гордо потрясая лакомым удостоверением.

Настенька была диво как хороша — изящная блондинка с голубыми глазами, милая, добрая, ласковая. В отличие от нынешних блондинок, забравшихся в анекдоты, она была не глупа, училась в каком-то технологическом техникуме. прилежно, старательно училась. Говорила так. будто щебетала, но щебет этот был щемящ и приятен, никогда не надоедал. Так мне казалось, во всяком случае. Ну и объятья, поцелуи и прочее — юношеские чувства порой бывают так горячи и бездумны…

— А когда же началась нэ-Настя? — спросил я.

— Тогда и «началась», — передразнил Шурик. — Мы сидели как-то в кафе, и я обратил внимание на то, что Настенька не в духе. «Что случилось, ангелочек?» — поинтересовался я. И она вдруг расплакалась, рассказала, что ей надо сдавать курсовые, а затем зачеты, и что преподаватели за все требуют деньги. Не заплатишь-не сдашь или не получишь хорошую оценку. И вот тут взыграло ретивое! Я решил: у меня появился шанс сделать скандальный материал, а заодно и окончательно покорить Настеньку.

— И ты решил разоблачить взяточников! — «догадался» я.

— Но как? — Шурик всплеснул руками. — Недолго думая, я отправился в техникум, зашел в кабинет завуча, предъявил удостоверение. А когда тот резонно поинтересовался, что меня привело в техникум, знаешь, что я брякнул? «Нам стало известно, что ваши педагоги берут взятки…» Завуч был мужик, по всей видимости, неглупый, попросил еще раз удостоверение, переписал его номер, мою фамилию и должность, затем сказал, что обязательно разберется, о результатах мне сообщит и просит меня зайти еще раз, через пару дней.

Слава богу, у меня достало ума не заявить Настеньку в качестве своего информационного источника. Но вышел я окрыленный, обдумывая начало материала и греясь в лучах будущей славы.

Шурик встал из-за стола, стрельнул у барменши сигарету, заказал очередную рюмочку шартреза, вернулся, закурил, сделал маленький глоток, просмаковал его и снова заговорил:

— Когда утром, на следующий день, я пришел в редакцию, там уже знали, разумеется, о моем «героическом поступке». Понятно, что никто не собирался увенчать меня лаврами победителя. Более того, в этот же день в срочном порядке была собрана редакционная коллегия, чтобы разобрать мое — страшно сказать! — персональное дело. Веришь ли, до сих пор стоит мне об этом вспомнить, ком в горле образуется, горечь, как жаба, душит. Сидели на редколлегии десять умудренных жизненным опытом редакционных мужей и судили меня так, как в сталинское время судили мальчишку, вынесшего с поля несколько худосочных колосков. Ни один не сказал: «Он юн и глуп, но им двигали благородные намерения, он никому не хотел причинить зла…»

Но знаешь, что самое страшное? Они все без исключенья знали, что взятки берут не только в техникуме и что взятками повязана вся страна — снизу доверху. Они великолепно осознавали, что стоящий перед ними мальчишка виноват лишь в том, что нарушил сложившиеся правила игры и что за взятки наказывают только тогда, когда сверху поступает команда «фас!». И тотчас слышны согласное сипенье перьев, усердное дыхание в унисон, а затем — доблестные доклады об успешно проделанной работе. В отличие от меня, желтоперого щелкопера, они все это прекрасно знали. И, в принципе, если бы захотели, могли бы не ломать мне жизнь, отделавшись «строгачом», вычетом из зарплаты или лишением премиальных. А саму историю, разумеется, замяли бы не глядя.

Они ее и замяли. За мой счет. Несколько человек выступили, высказали что-то невнятное, затем слово взял «“Г” в кубе» и сказал: «Я думаю, что его надо уволить. А формулировку подберем…» И мужи, важно покивав головами, тоже сказали: «Да, уволить…»

— И какую формулировку подобрали? — полюбопытствовал я.

Шурик усмехнулся:

— «За профессиональную непригодность». Скажи мне теперь, какая у «подчитчика» может быть профессиональная непригодность? Читает без выражения? Шепелявит? Заикается? В общем, казуистика. Я, конечно, помыкался потом будь здоров: два года работал лаборантом в НИИ, затем в котельной на киностудии, курьером в конторе, почтальоном… И только года через четыре вернулся, наконец, в журналистику.

— А что потом случилось с Настенькой? Куда подевался твой кубический «Г»?

— Настенька сгинула куда-то в одночасье, что-то нас внезапно развело по разные стороны. А вот с Глушаковым впоследствии я несколько раз сталкивался. Правда, после того, как вновь стал активно сотрудничать с всякими газетами. Я даже ухитрился несколько раз напечататься в его газете, но он сделал вид, что меня не помнит. Потом «“Г” в кубе» ушел из журналистики в крупные партийные функционеры. Возведенный в столь высокую степень, он вконец истончил свою душу и стал обычным большевистским дерьмом. Теперь ты понимаешь, почему я ненавижу все эти очерки на моральную тему? Потому что мы сами обмазаны всем этим «г» по уши!

Шурик взял рюмку с вином, выпил ее залпом и брезгливо вытер платком уголки рта.