Воздушные рабочие войны. Часть 2

V

Ну, вот и разошлись. Умчался с озабоченным видом Василий Сталин, следом засобирался Тимур Фрунзе. Последней убежала Зина, протараторив, что ей еще надо зайти на почту отправить письмо Витеньке. Лена мимолетно улыбнулась. Суровый, с обожжённым лицом, которое делало его еще угрюмее, Коротков, в представлении Лены никак не вязался с Витенькой или Витюшенькой. Но при упоминании мужа у Зинаиды в глазах появлялось столько любви и нежности, а сама она начинала светиться изнутри. Повезло с ней Короткову. И ей с ним повезло. Несмотря на всю свою непохожесть, они как-то гармонично дополняли друг друга — красивая, разбитная и говорливая Зинка и молчаливый основательный капитан.

Сердце тяжело сдавило. Вспомнился ее Колька. Как он переживал, что не был в бою, как рвался воевать! Обижался на Стаина, что держит их с парнями на земле, вечными поднеси-подай. А как трогательно за ней ухаживал, стеснялся, ревновал к Сашке. И застенчиво краснел, после той ночи. А потом его не стало! И теперь все по-другому. Не так, как раньше. И она не такая. Нет больше той Ленки Волковой, прямой и порывистой, желающей постоянно что-то доказывать и спорить, стремящейся быть похожей на отца и мечтающей о героических сражениях и подвигах. Умерла вместе с первой своей любовью. Захотелось забиться в угол и заплакать, завыть тяжело, по-бабьи. Но слез не было. Кончились. Осталась только лютая ярость и ненависть к врагу, пришедшему на ее землю и разрушившему все самое дорогое, что у нее было. Как же она понимала теперь Сашу Стаина, впервые пришедшего к ним в дом и с удивление и обидой хлопавшего ничего непонимающими глазами, в ответ на ее глупые, совершенно несправедливые обвинения! Какой же беспросветной дурой она тогда была!

Лена доковыляла до курилки. Рука нырнула в карман халата. Эх, папиросы оставила в палате! Курить она начала уже здесь, в госпитале. Знала, что зря. Но от табака становилось как-то легче. А как ругался на нее за это доктор Царьков. Смешной он право слово, Аристарх Федорович. Курить вредно! Тут еще дожить надо до того, как этот вред проявится!

— Ребята, папиросы не будет? Оставила свои в палате, — она обратилась к стоящим тут же и о чем-то, не замечая ничего вокруг горячо спорящим мужчинам в таких же больничных халатах, как у нее. Они раздраженно обернулись, но увидев симпатичную девушку, разулыбались.

— Махорка у нас, красавица. Но папироску сейчас организуем. Лех, ты самый шустрый, сгоняй в палату, у меня там, в тумбочке Казбек, — обратился один из них к товарищу.

— Для такой красавицы сделаем! — блеснул масляным взглядом симпатичный чернявый паренек.

— Не надо, — поморщилась Лена, ей стало неприятно и от этих комплиментов и от оценивающих ее мужских взглядов.

Парни попытались настоять, но вмешался сидящий на подоконнике и читавший книжку, делая на полях пометки химическим карандашом, пожилой мужчина с роскошной вьющейся седой бородой и лихо подкрученными усами. Он, не торопясь, заложив страницу карандашом, отложил книжку и отлипнув от окна сделал шаг к Волковой:

— Цыць, шленды! Охолонись! Напали на девку, жеребцы стоялые! — осадил он парней и протянул Волковой пачку «Герцеговины», — Держи, дочка.

— Спасибо — Лена достала из пачки папироску и прикурила от зажженной дедом, почему-то про себя она именно так его стала называть, спички. Затянувшись ароматным терпким дымом, она закашлялась и отошла от скользких взглядов к тому самому окну, у которого читал книжку дед.

— Как звать-то тебя, дочка? — облокотился на подоконник рядом с ней дед, уверенно отодвинув в угол свою книжку.

— Лена, — разговаривать не хотелось. Хотелось покурить, отвлечься от грустных мыслей и пойти проведать ребят из разведроты. Только вот мужчину, видимо, тянуло поговорить. Вот ведь пристал! И не нагрубишь. Во-первых он старше, а во-вторых, вроде, хороший дядька. Да и не виноват он, что у нее настроение поганое. Оно у нее последнее время всегда такое.

— А меня Василием Исаевичем все кличут. Ну еще дедушкой иногда, — он хитро блеснув глазами усмехнулся в усы, — Давно здесь?

— С апреля.

— Как и я, — кивнул Василий Исаевич, — где вдарило-то тебя, дочка?

Вот же «дочка», да «дочка»! Какая она ему дочка?! У нее свой папа есть!

— Под Вязьмой, — односложно, давя в себе раздражение, ответила Лена.

— Вот как?! — ни с того ни сего оживился дед, — И как ты там оказалась?

«Да что ж ты пристал, хрыч старый! Лучше б мимо курилки прошла! Сначала эти, — она неприязненно посмотрела на переговаривающихся парней, — взглядами всю облапали! Теперь дед этот!»

— А почему это вас так интересует? — она подозрительно уставилась на мужчину. В Ленке проснулась дочь сотрудника госбезопасности, большую часть жизни прожившая на границе. Хоть госпиталь и считается ведомственным Наркомата внутренних дел, но лежали здесь все. И армейские и флотские и даже гражданские, больные и раненые, всяких хватало. И кто такой этот Василий Исаевич, она знать не знает. А такой пристальный интерес к ее месту службы был очень подозрителен. Да и в доверие вон как сразу втерся. Папиросой угостил, познакомился, разговорить старается.

— Похвальная бдительность, — улыбнулся дед, — дело в том, что я тоже ранен в апреле под Вязьмой. А учитывая, что в то время и в той местности бои происходили только в одном месте, делаю выводы, что повоевать нам пришлось вместе. Давайте представлюсь еще раз. Василий Исаевич Воронченко, командир партизанского соединения «Дедушка», вернее теперь уже дивизии, — с гордостью сообщил дед.

— Сержант Волкова, второй пилот отдельной вертолетной эскадрильи НКВД.

— Так это вы нас вытаскивали?! — обрадовался Воронченко, — Знатно нас там немцы прижали! Если б не вы, хана нам! Лично буду ходатайствовать перед товарищем Сталиным о наградах для вас! Только вот выйду отсюда! Совсем залечили, трубки клистирные! — и вид у него при этом был такой обиженно-возмущенный, что Лена поневоле улыбнулась. Только вот улыбка у нее получилась блеклая, не веселая улыбка. Что не укрылось от взгляда Василия Исаевича. — Ээээ, девонька, да ты сама не своя! Сморило? Не надо было тебе эту гадость, — он заботливо и в то же время настойчиво вытащил у нее из пальцев недокуренную папиросу и раздавил ее об консервную банку из-под американской свиной тушенки. — Давай, я тебя лучше до палаты провожу.

— Не надо до палаты, — покачала головой Лена, — все хорошо. Спасибо. Я сама, — и она побрела в сторону лестницы, под пристальными взглядами примолкших парней, и сочувствующим Василия Исаевича. Надо зайти, ребят проведать. Может, расскажут, как там наши. Главное, чтобы живы все были. На прошлой неделе Ида забегала проведать, но Весельская сама толком ничего не знала. У нее своих забот полон рот. Каждую ночь вылеты в немецкий тыл по заявкам партизан и НКВД.

Лена соскучилась по ребятам и девочкам из эскадрильи, по запаху аэродрома и по чувству полета. Сердце опять екнуло. А вдруг, больше не допустят до полетов, как Зину. Сколько нервов, упорства и наглости понадобилось Воскобойниковой, чтобы вернуться в небо. И все равно, не вышло! Формально разрешили, а фактически сослали в тыл. В кино сниматься. Надо же! Зинка теперь настоящая артистка! Как Любовь Орлова и Валентина Серова!

— Да знаем мы, как они воюют, — донеслось ей вслед, — кто на передке, а кто передком.

Плечи девушки вздрогнули, глаза полыхнули яростью. Вся боль, горе, обида за погибших девчонок и страх перед будущим сейчас вылились в ненависть к этому говоруну. Волкова обернулась, столкнувшись взглядом с похабно-улыбающимся чернявым. Ей нестерпимо захотелось выстрелить между этих глаз, прямо в складочку перечеркивающую лоб. И желание было настолько сильным, настолько пронзительным, что она просто молча смотрела на парня, на густые черные красивые брови птицей разлетающиеся над карими насмешливыми глазами и представляла, как между ними появляется аккуратное отверстие из которго тоненькой струйкой течет кровь, заливая лицо негодяя и превращая его в уродливую кровавую маску. И так явно проявилась картинка перед глазами, что Лене стало страшно. Неужели она готова выстрелить в своего?! Пусть подлеца, но своего! И поняла — да, готова! Будь у нее сейчас пистолет, выстрелила бы, не задумываясь! Да как же так?! Что же такое с ней стало?! Девушку стало потряхивать. Видимо что-то поняв по ее взгляду, парень отступил назад, обернувшись на своих товарищей, молча наблюдавших за отвратительной сценой.

— А ну-ка извинись! — раздался жесткий голос Воронченко. Паренек был уже сам не рад своей несдержанности.

— Да ладно, бать. Ты чего?! Что я сказал-то такого?! Баба она и есть баба! Не убудет с нее! — захорохорился он. Не хотелось ему извиняться перед этой пигалицей на глазах у товарищей. Засмеют же потом.

— Баба, значит, — зло зашипел Воронченко, — передком воюет, значит! — его глаза горели лютой злобой. — Представьтесь!

— Вот еще! Да ты кто такой, вообще?! — закусил удила чернявый. Будет ему еще кто-то указывать. Оно конечно, можно и нарваться. Но не похож этот дед с бородой на начальство. Гражданский какой-нибудь. Самое плохое, если по партийной линии. Тогда да, могут быть неприятности. А так — ерунда!

— Я командир 1-ой Смоленской партизанской стрелковой дивизии подполковник Воронченко. Ну?! — это «ну» прозвучало как выстрел.

— Лейтенант Евдокимов, — нехотя представился чернявый.

— И все?

— Лейтенант Евдокимов, 91-ый пограничный полк НКВД по охране тыла.

— Где ранен?

— Я не ранен, — смутился чернявый, — у меня язва.

Воронченко взорвался:

— Так какого хрена ты такой красивый с язвой, девочку обижаешь?! Ты про нее знаешь что-нибудь?! Нет?! А метешь помелом своим поганым! Они нас из ада вытащили! Она и такие же девочки, как она. Горели, но летели за нами! Да ты ногтя ее не стоишь! Извиняйся, засранец, пока я тебе морду не разбил! И не посмотрю, что ты лейтенант НКВД! А вы что молчите?! — он переключился на товарищей чернявого, — Ваш товарищ подлость творит, а вы стоите, улыбаетесь. Еще комсомольцы пади?! Да вы у меня в отряде из толчков не вылезали бы! Чтоб подобное к подобному! — Воронченко тряс тяжелым кулаком перед ошарашенными таким напором лицами парней — Ничего, разберусь я с этим! Смотри-ка! Извиняйся! — вызверился он.

— Девушка, Вы извините меня, пожалуйста, — пролепетал бледный Евдокимов, — глупость сморозил. Больше не повториться.

— Нас тоже извините, — вмешался еще один парень, выглядящий постарше своих товарищей.

— Хорошо, — кивнула Лена. — Василий Исаевич, спасибо Вам, — она развернулась и пошла к себе в палату. К ребятам потом. Не сейчас. Не после всего этого. Лена слышала, как Воронченко продолжал распекать парней. Но ей было все равно. Обида как пришла, так и ушла. Быстро. Не оставив после себя ничего, кроме тянущей пустоты. Она и раньше слышала подобные высказывания. Но чтобы именно про нее. Как же все это мерзко!

Соседка по палате спала, выводя курносым в веснушках носиком тонкие трели. Неунывающая хохотушка Света медсестричка из стрелковой роты. Красивая, светлая под стать своему имени. Только вот ноги левой как не бывало. Срезал осколок снаряда выше колена. Как живой осталась, чудо просто. Днем Света весело щебетала и шутила, сама же хохоча над своими шутками, а ночью, думая, что Лена спит, плакала, приглушенно воя в подушку. А утром, как ни в чем не бывало, улыбалась. Только красные опухшие глаза выдавали ее. Это вот она пердком воевала?! Или девчонки из ночного бомбардировочного и из их эскадрильи?! Да что он знает, этот Евдокимов?! Сволочь он! Самая настоящая! Лена тяжело уселась на койку. Заныли раны. Ничего. Бывает. Она уже привыкла к этой тянущей боли. Сейчас еще нормально. Первые дни вообще было, хоть волком вой. Волкова воет волком. Невеселый каламбур получается у нее. Она потерла ладонью бинты под халатом. Душно. И форточка открыта, а воздуха не хватает. К дождю что ли? Она посмотрела на лежащий на тумбочке чистый тетрадный листок. Пододвинувшись ближе, чтоб было удобней писать, взяла в руки карандаш. Листок стал покрываться аккуратными круглыми буквами с красивыми завитками. Почерк у Лены был отличный, Елена Петровна всегда хвалила ее.