Полудержавный властелин

И считался человеком Шемяки, именно поэтому мы предпочитали встречаться вот так, конспиративно: я приехал к новоназначенному игумену, Никифор среди учеников отбирает себе помощников, все что произошло за стенами монастыря, остается за стенами монастыря. Были у нас и официальные встречи, когда Никифор докладывал Думе или являлся по моему вызову в кремлевские хоромы, но вот все серьезное — только так.

И это весьма помогало делу.

— Многие разговоры ведут, что князь-Василий де зря Шуйских изобидел и опалу на них возложил.

— Только разговоры? Людишек оружных не свозят?

— Разговоры, — сурово мотнул головой дьяк. — Но таятся, в корчмах, в загородных дворах але в поместьях собираются.

— По городским усадьбам, значит, опасаются… А как вызнал?

— Есть способы, — улыбнулся Никифор.

— Чего желают?

— Те, кто в сторону Дмитрия Шемяки глядят, те мыслят, что все зло от… — неожиданно запнулся.

— От князя Василия, — закончил я. — Ты говори без обиняков, тут слово и дело государево, мне обиды нету.

— От князь-Василия, — послушно повторил Вяземский. — И мыслят тебя, государь, постричь в монахи, а стол князь-Дмитрию Шемяке отдать.

— Так, а вторые?

— Те же, кто руку держат Дмитрия Красного, князя Углицкого, те також считают, что надо по старине, но зло исходящим от князь-Дмитрия видят и полагают нужным в иноки его сослать.

— Боле никого на стол великий не называли?

— Князь-Дмитрия Красного да князя Можайского, но глухо, а боле никого.

— Понятно, а какое зло в упрек ставят, кроме Шуйских?

— Что прибытков казне государской никоторых не прибавляли, а коли прибытки случались, на свои затеи попусту изводили. Что людишек подлых во градские головы своей волей поставили, князей и бояр честных оттеснив. Что княжеского звания лишают.

Н-да, было бы странно, коли все наши нововведения шли гладко да ровно. И это еще ни Судебник толком не введен, ни перепись не начата, ни уездная реформа, да мало ли еще раздражителей будет… Но прикольно, что основной массив недовольных все равно не видит других кандидатов, кроме меня да Димы. Хотя его младший брат для боярской олигархии куда как удобен — тих, скромен, внушаем… Да Иван еще, склизкий тип.

— Что делать думаешь?

— Так это, — развел ладони Никифор, — которые измены делали але в чем государю, непослушны были, в их винах понаказать. Опалы на них возложить, постричь, а иных казнить и достатки их в казну имать.

— Нет, рано.

— Так вина же очевидная!

— Нам с тобой. А коли мы сейчас их казним, то говорить будут, что извели злой волей, как Шуйских. Надо чтобы они оружно выступили, тогда взять их с поличным, а то и без суда порешить.

— Так взять и допросить с пристрастием, с огнем и железом. На дыбе все скажут.

Вот и вводи тут капитализм, хартию вольностей и прочие юридические гарантии. На дыбу — и всех делов.

— Тебе брат мой Дмитрий допрос с палочками показывал?

Никифор утвердительно кивнул. Методы полевого допроса не требуют дыбы, можно карандашами или палочками обойтись.

— Пытка суть крайняя мера, под ней кто хошь и себя оговорит и других, а истинные злодеи наказания избегнут.

— Так если их за приставы не брать, то большую опаску иметь надо…

— Надо. Подумай, кого из них можно в дальние волости переселить, или вот в Перми да на Вятке наместников нехватка, чтоб от остальных оторвать.

Дьяк кивнул.

— И вот что, людей себе добавь, только верных бери, чтоб не качнулись. Есть у меня два молодца толковых на примете.

Верные люди, Илюха Головня да Федька Хлус, пока еще не знающие о своей дальнейшей судьбе, обучались тут же, в Спас-Андронике, где с помощью греков-номикосов, сиречь законников, понемногу складывался юридический факультет, а при нем, как низшая ступень — сыскная школа. Одни ученики писали законы для Судебника, другие искали в них лазейки, все вместе ездили на практику в Устюг и другие великокняжеские города, сидели на наместнических судах, где разбирали самые разнообразные дела. Как результат, греки довольно быстро нахватались русского и легко на нем изъяснялись, плюс жизнь макнула их пару раз в такие хитросплетения, что вся византийская теория права спасовала. И хорошо, потому как написать отвлеченный закон я и сам могу, а нужно написать такие, которые будут работать. То есть чтобы люди поняли и приняли.

А еще я им подкинул идею «судебных заседаний» — одна группа придумывает дело, другая его судит, пробиваясь сквозь все хитросплетения Русской Правды, обычаев и установлений. И пофиг, что их всего человек десять, лиха беда начало.

Не могу сказать, что метод идеальный, но Устюжскую уставную грамоту они мне довели практически до совершенства — я уж и забыл думать, когда причисление города к великокняжеским вызывало трения и недовольство.

Вот об успехах законников мне и поведал новый архимандрит Спас-Андроника. Старого, Иоакима, мы полгода как схоронили и на его место я двинул знакомого мне чуть ли не с самого попадания Никулу, на что разобиделся Феофан. Пришлось и тут диархию вводить, создав для Феофана пост ректора. Самого настоящего, потому как мы все школы, что сложились вокруг монастыря, объединили в Панэпистемию (то есть свой собственный Пандидактерион, с зернью и вышивальщицами). Грамматическая школа, рындецкая школа, школа права и, самое главное, Политекнио, как величал Кассиодор наши учебные классы при каждом производстве.

Выгода налицо: начиная от общей библиотеки, ведать которой я определил того самого грека, что делал опись книг Исидора (кстати, где там митрополит, не пора ли ему вернуться?), до совмещения учебных планов. Ну и все, чему научились у мастеров, школьные отроки записывают — разумеется, за вычетом зелейных и пушечных секретов. Рано их пока на бумагу класть.

Келья свежеиспеченного архимандрита состояла из трех палат: спальной, моленной, куда не допускали мирян, и вот этой вот приемной. Здесь и лампадки у икон горели куда ярче, да и сами иконы у посолиднее и даже где-то побогаче, резной аналой с раскрытым Писанием, стол из скобленых досок, сундучок… Все примерно так же, как в жилищах других иереев, епископов и даже митрополита, пусть привыкает Никула — у меня на него большие планы. Но есть и отличие от прочих келий: книги.

Очень много книг и записей, что неудивительно, монастырь по факту центр технополиса и растущего пучка школ. Кроме молитвенного стояния, монахи тянут до фига задач, в первую голову учебных и логистических — свой конный двор, свои возчики, а как еще ругу[28] свозить, труждающихся питать? Поварня большая — готовят ныне не только для себя, но и для отроков, и учителей, и тех, кто на дворах работает.

— Не много ли учеников ныне набрали? — поделился сомнениями Никула.

— Много не мало, — взъерошенно парировал Феофан.

— Само собой, да только всех обустроить, прокормить, одеть надо…

— Ничего, отцы, недолго терпеть осталось.

Оба повернули головы ко мне, ожидая, как обычно, очередную новацию. И я не подвел.

— Мыслю всех, кто сколию закончил и при деле состоит, в особое сословие выделить.

— Так все же разные!

— То так, но дело в основе у них общее, а получается, что они и не смерды, и не дети боярские. Вот пусть и будут дьяками государевыми.

— Так те, кто только читать-писать выучился, какие из них дьяки?

— Писцы государевы. Глядишь, кто из них до дьяков дорастет, так что вместях в одном сословии будут.

— Тогда надо номикосам задание дать, чтобы вписали в уставные грамоты и Судебник про дьяков.

— А как же, — улыбнулся я такой предусмотрительности и процитировал, — аще кто государева писца али дьяка, по государеву делу посланного, без помощи оставит, с того вира.

— А если изобидит?

— Тому кара.

Выбраться из монастыря сразу не получилось — настигли меня князь Патрикеев да боярин Добрынский. Первый у меня рулил всей дипломатией, а второму я поручил особо надзирать над Казанью.

— Мустафа Казанский грамотку прислал, челом бьет, — доложил причину переполоха Патрикеев.

— Так что ж вы сами не разобрали?

— Пушек нового образца и зелейного припасу просит, — объяснил Добрынский.

Это да, пушки отпускают только с нашей с Димой визой, на всех не напасешься. А Мустафу я понимаю — он только что с опорой на русские силы подавил еще один мятеж в Казани. Причем подавил Шемякиными методами, с добавлением восточной жестокости — никого не щадил. Цели-то он, конечно, добился, в ханстве тишь да гладь, но многие сильные роды ослаблены, а при нравах в Степи это попросту опасно, и Кичи-Мухаммед, и Сеид-Ахамат могут не упустить шанса, вот и просит пушек.

Будь Мустафа православным, я бы рискнул, а так… утекут наши секреты, как пить дать утекут.

— Пушек ему, сироте казанской…

Бояре гыгыкнули.

Ну вот, опять.

Я построил уже два каменных собора, вся Москва молится в них и радуется, но никто не назвал меня «Василий Строитель». Я (ну, вместе с Димой) присоединил старинные русские земли — но никто не назвал меня «Василий Объединитель». В конце концов, я поднял доходы княжества, но никто не назвал меня, как пращура, «Василий Калита». Но стоило один раз брякнуть знакомую с детства присказку…

И привет — Василий Острослов.

Давеча когда про одну ногу здесь, другую там говорил, пушкари лыбу давили и хихикали про себя, тоже в народ уйдет. Да тут чего не ляпни — все свежак! Я вон, древние анекдоты Ремезу переиначиваю, так ему, негодяю, за них что у Козели, что у Коранды, что каком другом заведении всегда и нальют, и закуску выставят. Но толк тоже есть — поржут, напьются, языки развяжут, а Ремез на хвосте принесет. Так сказать, канал обратной связи и опрос общественного мнения в одном лице.

Ладно, с пушками думать надо. Гарнизон, что ли, в Казани поставить? Но тогда граница растянется…

В мыслях вернулся на Пушечный двор, где меня порадовали свежеотлитыми солдатиками. Я уж не стал дожидаться, пока их покрасят, схватил пяток и домой, Юрку порадовать.

Но Юрка уже спал и видел десятый сон — и то, сколько я на Яузе провозился? И это я еще в мыльную избу не заехал, как собирался, там нынче Ванька Молчанов рулит. Батьку его я с мыльным амбаром в Леоново оставил, а вот экспериментальную часть перенес сюда, где умных людей побольше и всяких веществ тоже хватает.

— Ну вот, а я ему игрушку новую привез, — пожалился я Маше, дождавшейся меня у кроватки сына.

— Завтра наиграется, — улыбнулась наконец жена.

Ну и славно. Завтра Ремез ему новых сказок нарасскажет, про неведомого еще тут Ивана Царевича и Елену Прекрасную, завтра довезут покрашенных солдатиков, и все будет хорошо.

Зашел я поглядеть и на Ваньку — тот тоже спал, пуская пузыри и сжимая в ручонке любимую погремушку, бычий пузырь с сушеным горохом.

Повечеряли мы с Машей, да и баиньки, стемнело уже. Лежал и думал — Василий Острослов, надо же. Хорошо еще не Кощунником или Глуменником окрестили. Хотя черт их знает, втихую-то могут и так звать. Надо бы Ремеза с Никифором настропалить, узнать.