Полудержавный властелин

Глава 14 — Ксенофобия и другие ужасы

Несколько суток между бредом и явью кувыркался, есть не мог, поили отварами да настоями, истощал весь. Наверно, когда сына гнал, перенапрягся, вот кризис и накрыл — после было очень тяжело, но день ото дня отпускало, понемногу прекратились бредовые видения и я просто проваливался в черноту сна.

— Юрка здоров? — спросил я первым делом, как малость очухался и стал связно говорить.

— Да, с мамками во дворе гуляет, — улыбнулась Маша.

Ну слава богу, похоже, на меня свалился не вирус, а сильная простуда. Хорошо хоть организм справился, надо бы поаккуратнее к нему относится. И хорошо что у нас не XVIII век с зеркалами на каждом углу, мне и одного серебряного хватило выше крыши. Как поднесли, так сам перепугался: худое взъерошенное чучело со впавшими горячечными глазами, вот истинно, краше во гроб кладут.

Но во гроб положили Дмитрия Красного, моего кузена, Шемякиного тезку и родного брата. Не иначе, судьба выпала одному из Калитичей помереть. Еще через день, когда я уже полулежал на подушках, мне выдали полученный неделю назад подробный отчет из Углича, где все и произошло.

Помирал Дмитрий тяжело и странно, началось с глухоты, потом открылось кровотечение носом… К вечеру он затих и его посчитали умершим, но заполночь Дмитрий проснулся и запел псалом. Так и пел еще два дня, прерываясь на сон (причем людей узнавал, говорил осмысленно, но что ему говорили, не слышал), а на третий день помер. Могу себе представить, как паниковали мои ближние, когда они сравнивали происходящее в княжеских палатах Москвы и Углича… Но я выкарабкался, а Красный — нет. Что характерно, в отчете подробнейшим образом перечислили, какие псалмы, богородичные стихи, отрывки из Писания и в каком порядке декламировал князь, а вот симптоматику дали кратко и мельком — «в нем двигалась болячка». При нынешнем уровне диагностики это может быть что угодно, понимай, как хочешь. Завершалось послание тем, что тело князя везут для похорон в Москву, для чего засмолили в дубовой колоде.

По моей слабости всю процедуру я свалил на митрополита и Добрынского, но весь церемониал вынь да положь — Дмитрий Красный не просто удельный князь, а сын Юрия, великого князя Московского. И потому ему положено то, что в давно оставленном XXI веке именовалось «государственные похороны по высшему разряду».

Шатало меня после болезни мама дорогая, но выход нашли — приставили Образца и Гвоздя меня под локотки поддерживать. Так что как бы хреново мне ни было, пришлось все службы в Архангельском соборе выдержать, тем более, что Шемяка приехать не смог и я отдувался за весь правящий дом.

Не приехал же он по весьма уважительной причине, у него война на носу. Зашевелились поляки, решившие прибрать княжество Михайло Жигмонтовича, началась в западных остатках Великого княжества Литовского буча, того и гляди выплеснется дракой на все окрестные земли. А у Димы и без того хлопот полон рот — новые земли к себе привязывать, новые порядки заводить и, главное, деньги на все это изыскивать…

Вот я за службами и думал, чем помочь — не иначе, придется снова войско слать, надо припас копить, порох да ядра, а еще пушек хоть сколько…

Умственная деятельность и без того слабое тело выматывала, пару раз буквально на руках у ребят повисал, дурнота накрывала, но ничего, обошлось. Только ближники тревожно оглядывались — как там князь, не помирать ли собрался? Не дай бог еще одну свару за власть, так-то официальный наследник у нас Шемяка, но ведь и Юрка есть. И не стану ручаться, что никто не сколотит партию, чтобы на великий стол посадить малолетнего князя, а потом порезвиться вволю.

Ведь все прахом пойдет, все, что сделано, и города государевы растащат, и Спас-Андроник с Яузским городком, и дьяков моих разгонят — кто будет о далекой перспективе думать, когда власть вот она, серебро вот оно, хватай!

Нет, никак нельзя помирать, пока обратный ход не перекрою, надо держаться.

Красного отпели и похоронили, вечером меня до спальной палаты буквально донесли, а утром парадоксальным образом я почувствовал себя куда лучше.

— Дай записи, — попросил я Машу.

— Какие, ладо?

— Когда бредил, просил за мной записывать… Что, не исполнили? — я начал подниматься на локте.

Расточу к чертовой матери! Я же столько всего нужного вспомнил! Чтоб реформы необратимые!

— Лежи, лежи, — Маша пальчиками затолкала меня обратно. — Писать не на чем, бумаги нет, вся на твою перепись ушла.

Вот же…

Утерла мне пот со лба, поцеловала и ушла, за ней из крестовой палаты зашуршали подолами сенные боярыни.

Наутро ко мне бочком-бочком проскользнул Фома Хлус, выученик Шемяки и Никифора Вяземского. Фома у нас числился покладником[29], а на деле ведал московским сыском и такое его появление не предвещало ничего доброго.

— Беда какая, Фома? Только коротко, слаб я.

— Слухи нехорошие…

Я тяжело взглянул на Фому и он поспешил уточнить:

—… и брожения, без малого бунт.

— Так бунт или без малого?

— Ливонцев, что с их двора торгового, двоих побили, прочие же во дворе затворились, а людишки московские округ буянят, грозятся двор тот сжечь.

— Стражу городскую выслали?

— Выслали, да народу все больше набегает.

— Волк! — мне казалось, что я крикнул. — Волк!

Молочный братец немедля встал передо мной, как лист перед травой.

— Вели собрать сотню дворских и к Ливонскому двору, чтоб неподобия не было.

Волк молча исчез, но его рык донесся из сеней даже через две закрытые двери.

— Причина?

— Князь-Дмитрия колоду при въезде в город сронили на землю.

Я опять непонимающе вылупился на покладника.

— Слух пошел, что дурное знамение, за грехи наши и паче прочего за то, что на Москве латинян привечают. Да немцы ливонские себя предерзко в городе ведут, как не выйдут, одно неподобие! Да еще шепотки пошли, что иноземцы князя уморить хотели.

Вот же ж… Масс-медиа никаких нет, один дурак ляпнул — другой подхватил. Впрочем, и с масс-медиа ничуть не лучше, тоже мастера пургу гнать. И хорошо, если не с умыслом.

— Кто слухи распускает, дознался? Сам ли или чьим наущением?

— Ищем, княже.

От Ливонского двора, что встал на Волоцкой дороге, за Черторыем, примчался посыльный — людишек все больше, в соседних церквах в набат ударили. Вот народец заводной, поболеть толком не дают…

Несмотря на протесты Маши, велел поседлать Скалу и с рындами и второй сотней отправился гасить возмущение. Конь у меня совсем взрослый стал и хитрый, в галоп не любит, предпочитает легкой рысью или шагом, но Москва городишко маленький, за десять минут добрались.

Народу на поле за ручьем собралось действительно много, а со стен Ливонского двора тревожно поглядывали обитатели — в толпе внизу мелькали не только дубины и вилы, но и копья. Неровен час еще какой дурак решит немцев подпалить — вообще греха не оберемся. И чего ливонцы в это место так вцепились? Ну да, с одной стороны двор прикрыт Черторыем и Козьим болотом, но я же предлагал им встать на Яузе, там и спокойнее, и народу постороннего меньша, да и стража что с моего загородного двора, что с Яузского городка всегда рядом. Тут же всех преимуществ — на пять верст к Риге ближе, вот и все.

Мы потихоньку встали за спинами первой сотни, послушать vox populi.

— Не по старине!

— Латиняне проклятые!

— Гнать иноземцев! — ого, а это уже что-то новенькое.

— Греки неподобным образом детей учат!

— Чехи еретики! У них под плотинами черти водятся!

Ну и все такое прочее в том же духе, натуральная ксенофобия в естественной среде обитания. И это при том, что с татарами уже двести лет в одном государстве живут, могли бы и попривыкнуть к тому, что в мире существуют чужаки.

Из-за спин своих воев я видел — полно знакомых лиц, многажды встреченных на улицах, на Торгу, на вымолах. В городе от силы тысяч пятьдесят живет, за двенадцать лет если не с каждым, то с каждым вторым наверняка сталкивался. Вон того видел, как из Козелиной корчмы выкидывали, там группка шиховских прикащиков да грузчиков собралсь, еще поодаль вроде бы ховринские…

Тронул Скалу коленями, начал понемногу продвигаться, пока впереди не выросла широченная спина громадного, как медведь, мужика, державшего на плече кузнечный молот.

— Никеша, ты ли это?

Молотобоец раздраженно повернулся, увидел меня и заполошно скинул шапку.

— По здорову ли, княже!

— Бог милостив, Никеша. Давай-ка, расчисть мне дорогу к воротам.

Великан двинулся вперед, покрикивая «Разойдись! Расступись! Дорогу князю!» и легко отшвыривая тех, кто замешкался. Наш клин шел за Никешиной спиной, как за ледоколом — сперва я, потом рынды, следом дворские. Возмущенный поначалу ропот потревоженной толпы по мере продвижения сменялся узнаванием — народ стихал и кланялся, но общий гул никуда не делся и я сообразил, что перекрыть его мне пока силенок не хватит.

— Стрига, а ну-ка свистни, чтобы все замолкли!

Вот если с кого Соловья-разбойника и писали, так это со Стриги — вложив два пальца в рот, Оболенский свистнул так пронзительно, что стоявшие рядом покачнулись.

— Чего шумим, православные?

Слабый мой голос зычно продублировал глашатай-бирюч.

Толпа взорвалась перечислением обид от злодеев-иноземцев, которые с любопытством смотрели на разворачивающуюся под стеной двора сцену, поблескивая лезвиями, напяленными касками и кольчугами. Эх, жаль Ипатия в Москве нет, уж он бы сейчас выступил, сбил накал!

Когда первый вал обвинений иссяк, я поднял руку и дождался тишины.

— Я так смотрю, москвичей тут нет, одни пришлые?

От такого оскорбления толпа аж задохнулась — как же так, жителей стольного града посчитали за понаехов и замкадышей!

— Вот ты, Никеша, скажи, сколь в твоей кузне заказов от чехов да немцев?

— Ну… — свел брови к переносице молотобоец, — добрая четверть будет…

— А ты, — я уставил палец на грузчика из шиховских, — в неделю три или четыре дня иноземный товар таскаешь?

— Три…

— И всем вам прибыток от торговли да работы, что чужаки дают, не нужен?

В толпе загомонили, зачесали в затылках, но проявилось несколько очагов, в которых мутили соседей один-два заводилы. Фома, сопровождавший наш выезд, поймал мой взгляд и успокаивающе кивнул — мол, вижу, княже, займусь.

На одного из таких заводил я и указал пальцем:

— Ты! Да-да, вот ты, в вышитой рубахе, иди-ка сюда, да расскажи всем, что тебе не по нраву.

Голосистый мужичок заозирался, но я держал уставленный перст и его понемногу выпихнули из толпы под мои светлые очи.

— Так что тебе не нравится?

— Иноземцы заели! Чехи да немцы проклятущие!

— Да? А не тебя ли я недели две назад в корчме у Коранды видел, как ты пиво нахваливал?

Послышались смешки, но мужичок не смутился, а пошел ва-банк:

— Христу не так молятся!

— А ты что, поп, коли знаешь, как надо?

Смешки стали громче — на попа мужичок никак не походил.

— Так они крестное знамение слева направо кладут!

— А скажи мне, умник, как господь наш Христос знамение клал, что об этом в священных книгах написано?

Он было раскрыл рот, но, видать, сообразил, что вступает на скользкий лед толкований, где каждое слово может обернуться ересью и повлечь такие неприятности, перед которыми даже перспектива порки — сущий пустяк. Глаза его забегали в поисках куда бы смыться.