Полудержавный властелин

Глава 10 — Как у барина-боярина

Святые отцы нудели уже полчаса, но к сути дела так и не подобрались. Помянули все — и деда моего Дмитрия Донского, чьим иждивением был основан монастырь[23], и явление иконы Николая-чудотворца, и недавний пожар в обители, и мое благоволение к Троице и Кирилло-Белозерскому монастырям.

Ужас заключался в том, что я понимал, к чему клонит игумен с келарем и экономом: монастырь небогатый, а кушать хочется, но никак не мог придумать способа отделаться от монахов. Конечно, можно было сделать вклад и отпустить довольных служителей культа восвояси, но мне очень не хотелось казённые земли разбазаривать, так ведь никаких волостей не напасёшься.

— Помоги нам, княже, обитель скудеет… — наконец-то перешел к существу дела настоятель.

— Я, отцы, не древний царь Мидас, все в золото превратить не могу.

— Золота и не надо, — скупо улыбнулся игумен, — промысел какой или подряд государев, чтобы труждаться могли. Вон, в Троице зело добрые урожаи по твоему совету собирают.

— А вам что мешает, отче? Земли у обители есть, пробуйте.

— Худая землица, княже, песок один.

— Как есть один песок, — подтвердил эконом, — от брега Москвы реки до самых Либериц.

— Одна радость, что песок мелкий да чистый, да толку в том? — философически заметил келарь.

Вот дать бы по твердолобым головам, да нельзя! Они же на люберецких карьерах сидят, и жалуются на бедность, уму непостижимо.

— Мелкий да чистый? На Фоминой неделе в среду привезите ко мне на загородный двор полпудика, там и подумаем, что сделать можно.

В принципе, я уже придумал — если это тот самый песок, то нужно ставить стекольное производство. Вацлав Рогач в Гусской волости заводец наладил, так почему бы не воспользоваться передовым опытом поближе к Москве? Зеркала, конечно, монахи мне делать не будут, ибо крайне неодобрительно к отражениям относятся, а вот листовое стекло для начала вполне могут. Пузыри дуть научатся, а там горяченькими срезай верхушки, раскраивай вдоль и, пока стекло пластично, раскатывай в лист. Да, будет не идеально прозрачное и неравномерной толщины, ну так другого пока ни у кого нет.

Так оно и оказалось — Вацлав песок одобрил, к монастырю я вошел в долю, забирать ее буду продукцией. А обо мне опять пойдет слава, как о новом Мидасе. Тем более что просителей не убывает и среди них попадаются и совсем неожиданные.

Давеча, например, попалась моя собственная жена. Так-то все, что можно внедрить на «княгининой половине», Маше в первую очередь и достается. Вот всего полгода назад я озадачил ее созданием распределенной ткацкой мануфактуры, Хамовного двора, а то у нас вокруг техноцентра на Яузе слишком много свободных женских рук.

И тут новая просьба! Я несколько офигел и не сразу понял, что дело не в Маше.

— Дядя жалуется, что службу государеву справляет честно, а прибытку мало.

Стереотипы — страшная вещь, вот воспринимаешь человека как собственного боярина, а то, что он дядя жены, из головы вылетает. Ну Голтяй и Голтяй, а он родной брат Марии Федоровны, Машиной мамы…

— Маша, ты же знаешь, денег нет, надо так держаться. А землю я не раздаю.

— Знаю-знаю, только он не о деньгах и не о земле просит.

— А о чем же? — офигел я второй раз.

Бояре же у нас аристократия земельная, у кого землицы и мужиков на ней больше — тот и главнее.

— Хочет двор вроде хамовного поставить или какой другой промысел, чтобы польза была.

— Польза? Или деньги?

— Как у тебя — и деньги, и польза, — подластилась Машка, забравшись мне под мышку.

Я чмокнул ее в русую макушку, прикрытую только легким убрусом[24], но тут в детских горницах заверещал Ванька, и Маша, позабыв и дядю, и мужа, убежала к сыну.

На ее место немедленно нарисовался круглощекий Юрка — не иначе, воспользовался суматохой и удрал от мамок-нянек. Он в последнее время просек фишку, что в мою рабочую горницу воспитательницы хрен попадут и потому тут можно он них прятаться. Юрка оглянулся на дверь, убедился, что погони нет и полез ко мне на колени.

И началось.

— А это что?

— Это песочница, чернила присыпать.

— Зачем?

— Чтобы сохли и не пачкались.

— А почему они пачкаются?

— Любая сырая краска пачкается, а как высыхает, то нет.

— А это что?

— Индейский сургуч.

— Зачем?

— Письма запечатывать.

— А кому?

— Митрополиту Киевскому.

— А он где?

— В Литве покамест, все никак к нам не вернется.

Ну и так далее в том же духе, пока наследник не утомится или не сядет в уголке с листком бумаги и свинцовым карандашиком. Четыре года, куда деваться, самый почемучий возраст. И я старался по мере своих воспитательных сил Юрке все показывать и объяснять, отвечая на сотни вопросов. В конце концов, именно он будет править дальше, но уже без такого бонуса, как послезнание, так что образование и воспитание наследников как бы и не важнее, чем все прочее.

Но сегодня все закончилось быстро — в дверь постучал мой личный хартофилакс и доложил, что прибыл Андрей Федорович Голтяев.

— Все, Юрка, иди, гуляй.

Княжич скорчил недовольную гримаску, но спорить не стал, слез с коленей и потопал к двери, где его потрепал по голове зашедший Голтяй. По моему знаку боярин сел и принялся излагать свою беду. А я слушал да рассматривал его одежду. Никаких пятнадцати слоев не наблюдалось — ближний круг сознательно или бессознательно подражал моему стилю и вообще поведению. Ни тебе шубы летней, шелковой на беличьем меху, ни тебе ферязи, ни однорядки, ни высокой горлатной шапки.

Шелковая или льняная исподняя рубаха, поверх рубаха красная, то есть сорочка из узорной или полосатой ткани, ну и охабень, только с рукавами нормальной длины и без дурацкого стоячего воротника, натирающего шею, портки, сапоги, златотканый пояс, да шапка с отворотами. Я по жаре еще шейный платок повязывал, чтобы пыль не лезла и шея не сгорала, так рынды все как один собезьянничали, да и кое-кто из старших тоже. Шитьем узорчатым особо не увлекались, следовали моему принципу — дорогая ткань плюс застежки из дорогих материалов. Совсем без понтов нельзя, тут по одежке встречают в самом прямом смысле — смотрят, сколько денег тот или иной прикид стоят и определяют социальную группу носителя. Меня даже пару раз принимали за сына боярского, но свита за спиной быстро обозначала ранг, а по стране шел слух, что государь наш батюшка Василий Васильевич скромен и золотыми одеждами не кичится.

Только с дневным сном я ничего поделать не мог — распорядок подчинялся церковным службам, утреню служат и в четыре, и в три утра, а вечерню часов до девяти, так что если днем не вздремнуть часок-другой, то стремительно накапливается усталость. Поменять бы этот распорядок, хотя бы для мирян, да нереально, это всю церковь сдвигать надо.

Посмотрел я на Голтяя, послушал его жалобы на оскудение и прочую тяжелую жизнь, да и вытащил ящичек заранее заготовленный.

— Хочу, Андрей Федорович, поручить тебе большое дело, новое, никем пока не деланное. Но коли выйдет все — церкви православной и земле нашей великая польза будет.

Голтяй настороженно кивнул, разумно предполагая, что князь может запросто отправить наместником в Чердынь или навесить еще какую докуку.

— Книги нам нужны, много. Библия, Часослов, травники лечебные, Домострой отца Никулы, да мало ли еще каких. Каждой не меньше сотни надо, а то и больше. Вот хочу тебе это дело поручить.

— Да где же я столько писцов найду? — ахнул боярин.

— Писцов не надо, вот смотри, — я широким жестом высыпал на стол отлитые в Устюге литеры.

Он взял одну, покрутил в руках и поднял на меня вопросительный взгляд.

— Это граммы, сиречь буквицы, — я открыл маленький туесок со сложенной в несколько слоев тряпочкой внутри, капнул на нее чернил, выбрал литеру «аз», потыкал ей в тряпочку и приложил к листу бумаги.

— Аз, — подтвердил все еще ничего не понявший Голтяй.

Я взял «земля», потом «есть», «слово», «мыслете», «ерь», «како»… собрал их на глазах недоумевающего боярина в строчку, приложил к тряпочке и оттиснул на бумаге «Аз есмь князь».

Голтяй даром что челюстью об стол не ушибся — таращился, как малолетка на первый увиденный в жизни фокус. Но довольно быстро пришел в себя и принялся соображать, в чем тут подвох:

— Государево титло на бумагах оттискивать можно, а книги от руки быстрей переписывать.

— Это если делать, как я показал. Граммы же можно собирать в строки, строки — в страницы и тискать книги, как печатью.

И тут до Андрея Федоровича дошло. Зрачки его расширились, он замолчал и осенил себя размашистым крестным знамением.

— Чудо Господне, государь, истинно чудо!

— Вот и займись эти чудом. Граммы отлей в числе достаточном, винтовой жом построй, да начинай печатать. Книги дорого стоят, заработать можно много. Но знай, будешь жадничать — отберу дело и передам кому другому.

— А из чего граммы лить?

— Вот расписано, что да как, Лука Болгарин постарался.

Постарался он после вразумления на конюшне — я с самого начала приказал подбирать сплав и записывать все изменения в технологии и рецептуры. Все пока методом тыка, потому без записей никак, так Болгарин, зараза такая, работал ничего не фиксируя, а когда потребовалось предоставить пошаговую роспись, только руками развел. Ну я в сердцах Савватию и отписал — за нарушение прямого приказа великого князя всыпать двадцать горячих. После чего все эксперименты в Устюге пошли исключительно под запись, особенно старался Симон из Дубы, видимо, очень не хотел на конюшню. Или в пермскую ссылку, куда я обещал законопатить следующих ослушников.

— А коли книга лицевая[25]?

— Рисунки резать на досках, иначе пока никак. Резчиков-то найдешь?

— Найду, княже, найду.

Поскольку Голтяй оставался в некотором обалдении от увиденного и от потенциальных прибылей, мне пришлось втолковать ему основные принципы будущей работы и втюхать долевое участие от банка.

Крестовоздвиженское братство у нас, скорее, касса взаимопомощи, чем банк, потому как церковь весьма не одобряет имание лихвы, то бишь процентов. Но есть и плюс — пайщики-то все солидные люди, при положении и небольших «частных армиях» и вовремя не вернуть взятое чревато среди прочего неиллюзорным шансом получить на свою голову вооруженную разборку. Так сказать, воспитание кредитно-финансовой дисциплины методом непосредственного удара. Вот и к Добрынскому в вотчину я поехал отчасти по делам банка — уж больно он на соседей жаловался.

Двенадцать месяцев в году,Не веришь — посчитай.Но всех двенадцати милейВесёлый месяц май! [26]

Люблю май. Самый кайф — не жарко, не холодно, все цветет, зелень чистая-чистая и такая нежная, что прямо с ветки съесть можно. А уж в Ополье красота неописуемая — поля, мягкие холмы, волнистые увалы, ширь, через которую издалека тянутся пальцы матерого леса, села да церкви… Уже густо стояли озимые, светлели недавно посеянные яровые пашни, высоко-высоко, так, что и не видно, заливался жаворонок.

Я пустил Скалу шагом, заслушался и пробило меня такое острое чувство Родины, что защемило сердце и перехватило горло. Вот она, моя земля, кровью и потом политая, хлебородная, никем уже не оспариваемая, основа мощи княжества. Отсюда хлеб, отсюда сила, за Ополье я готов драться, как за детей своих, Юрку и Ваньку.