Без Отечества…

Саблин, в попытках разобраться в происходящем, отбыл в Москву, где и был арестован.

Поговаривали о назначении старого командующего, Эбергарда, да что-то не срослось.

Командованию Антанты просто не с кем договариваться! Есть правительство в Москве, но его легитимность на Украине и на Юге России под большим вопросом. Да и в Москве идёт такая грызня за власть, притом разом бюрократическая и террористическая, что оторопь берёт. Но парламентаризм, ничего не скажешь…

Прочитав многостраничное письмо от сестёр, заработал такую стойкую головную боль, так что как бы ни было велико моё недоверие к современной фармакологии, позаимствовал в аптечке Анны лаунданум. Головная боль начала отходить, прошла дурнота, и я, одевшись и поглядев на распогодившееся небо, вышел пообедать.

Голода не ощущаю, скорее хочется проветриться, пройтись, побыть среди людей.

На улицах после недавнего короткого ливня сыро и ощутимо пари́т, отчего немного тяжело дышать, но в общем — сносно. Мостовые блестят, дворники лихо устраняют недочёты, а парижане, повеселев, улыбаются чаще обычного.

В кафе, взяв к кофе выпечку и газеты, уселся основательно и всерьёз, неторопливо листая газетные листы, смакуя кофе и поглядывая то на проходящих по улице прохожих, то на двух завсегдатаев, затеявших шахматную партию. Мысли ворочаются вяло, тяжело, но как-то основательно, приобретя глубину.

Наблюдая за игроками, размышляющими над каждым ходом и делающими пометки в тетрадях, я никак не могу поймать смутные, ускользающие ассоциации, неуловимо важные… Пожав плечами, перелистываю газету и натыкаюсь на статью, в которой обсуждается Деникин.

— Не игрок… — хмыкаю я и перелистываю дальше, но замираю…

— А ведь в самом деле, — прихожу я к выводу, — он — Фигура, а не Игрок! А я…

— А я ведь кое-что могу… — констатирую задумчиво, вспоминая студенческую Дружину и то влияние, которое я оказал на Историю. Вроде бы и немного… и далеко не факт, что проявится «эффект бабочки» и она, История, изменится неотвратимо, раз и навсегда. Но…

— Не попробую, не узнаю, — подытоживаю я и сворачиваю газету. Не знаю пока, что именно я буду делать…

Хотя нет! Начну, пожалуй, со старых, проверенных временем схем, отработанных в Москве. Кто, с кем, против кого… короткие досье и фотографии…

Поможет или нет, чёрт его знает! Но по крайней мере, приведу мысли в порядок. А дальше…

… мне очень страшно. Один раз я чудом выплыл из водоворота политики, и теперь намереваюсь снова прыгнуть туда с обрыва! Страшно… но в тоже время есть понимание, что делать же что-то нужно…

— Делай что должно и будь что будет, — пробормотал я, вставая из-за столика. Настроение… да так себе настроение, — Но чёрт возьми… а кто, если не я? По крайней мере, попробую…

По дороге из Сорбонны заскочил в магазинчик колониальных товаров, владелец которого обещался удивить меня интересным кофе с бразильских плантаций где-то в горах, и взял на пробу фунт, набрав заодно какао, шоколада, чая и специй, придирчиво перебирая и нюхая предлагаемый товар. Месье Дюбуа, старый педик, суетился вокруг, подкручивая усы и расцветая, пока я, одобрительно кивая, набираю товар.

— Простите, месье… — коротко извинился он, делая стойку на вошедшего в лавку парня, и до невозможности напоминая старую легавую, если только можно представить собаку с подкрашенными глазами, — Луиза!

— Обслужи месье Пыжоффа, Луиза, — коротко велел он племяннице, упархивая навстречу посетителю, здоровенному молодому эльзасцу с рублёными чертами мужественного лица.

— Ох, Артур, ты так давно не заходил, проказник… — послышалось из угла.

Нечасто я радуюсь невыразительности собственной физиономии, но право слово, при всей моей толерантности, наблюдать за кокетливыми ужимками морщинистого месье Дюбуа, обхаживающего потенциального любовника…

Ладно, неважно…

— Замечательный шоколад, месье Пыжофф, — вертится передо мной Луиза, держа обеими ладошками здоровенную плитку и как бы ненароком демонстрируя изгибы фигуры. Говоря «месье Пыжофф», девушка так интимно вышёптывает последние буквы, оставляя пухлые губки полуоткрытыми и вызывая своеобразные ассоциации.

— Дайте две плитки, — киваю, старательно не замечаю кокетства девушки. Я далёк от мысли, что неотразим как мужчина и обладаю неким мужским шармом.

Думаю, моя привлекательность в глазах Луизы складывается из нескольких составляющих, и прежде всего, разумеется, это достаточно условная медийность. Женщины, да и не только они, падки на знаменитостей, и хотя в Париже есть куда как более громкие имена, чем мои, но знаменитости эти, как я успел заметить, не стоят в очереди в магазинчик колониальных товаров. Ну и, разумеется, все эти кокетливые ужимки Луиза оттачивает не только на мне, но и на любом подходящем самце, уж в этом-то я нисколько не сомневаюсь.

Вторая составляющая моей привлекательности — наличие двух женщин. В Париже такие вещи почти невозможно скрыть, да и вообще, очень сложно скандализировать общество. Оно и в Москве с Петербургом встречались союзы такого рода, притом не только в богемной среде…

Здесь скорее извечное женское любопытство: а что же они во мне нашли?! Прекрасно помню из прошлой ещё жизни — пока я был погружён в какие-то проекты и не искал встречи с женщинами, они меня особо и не замечали. А стоило только в моей жизни появиться интересной даме, особенно хоть сколько-нибудь яркой, так сразу вокруг начинали роиться женщины, проявляя недвусмысленный интерес.

Распрощавшись с Луизой, непроизвольно кидаю взгляд на дверь во внутренние помещения, закрывшуюся за эльзасцем и выскакиваю чуть быстрее, чем следует. На улице, отойдя на несколько шагов, поправляю кепку, и глянув на часы, спешу домой.

Я по-прежнему живу у Анны, и она всё также не хочет слышать, чтобы я платил за жильё хоть какую-то сумму. Девушка достаточно богата, чтобы я мог не чувствовать укора совести за то, что объедаю её, но и ощущать себя альфонсом нет никакого желания.

Так что, поразмыслив, нашёл компромисс с совестью, и время от времени покупаю домой какие-нибудь лакомства, да два-три раза в неделю готовлю что-нибудь. Готовить я люблю и умею, чем во Франции никого не удивишь. А вот сами блюда…

Право слово, кого во Франции может удивить луковый суп или пирог киш? А вот харчо, расстегай или настоящий узбекский плов — ещё как! Тем более, учился готовке я не самоучкой, а посещая время от времени кулинарные курсы, беря уроки у признанных мастеров. Сам я мастером в настоящем смысле этого слова так и не стал, но десятка два блюд готовлю очень недурственно!

— Я дома! — громко сообщаю, зайдя в прихожую и закрывая ногой дверь. Руки заняты бумажными свёртками, пакетами и пакетиками, — Милая!

Никто не отозвался, и я, чертыхнувшись, сгрузил пакеты на пол и разулся. Да-да… в Европе никто не разувается, придя с улицы… помню. Вот только это скорее для гостей, так-то в приличных домах сейчас есть домашние туфли, ну или по летнему времени можно босиком.

А в уличной обуви… назвать мостовые Парижа чистыми может только неисправимый оптимист, притом главная проблема не окурки и листья, а собачьи «каштаны», которых дворники не успевают убирать. Да и лошадей пока на городских улицах предостаточно.

Подныривая под развешенные на верёвочках фотографии и краткие досье, перетаскал пакеты на кухню, и помыв руки, взялся за готовку. Обычно мы едим в одном из близлежащих ресторанчиков или бистро, но иногда, в охотку, я берусь приготовить что-нибудь этакое…

Собирается несколько человек гостей, приносят вино, разговариваем о всяком разном, а потом, если есть настроение, продолжаем в одном из кафешантанов. Мило… но несколько утомительно, особенно потому, что некоторые гости в качестве «основного блюда» видят меня.

Слава «молодого Мирабо[34]» несколько потускнела, но теперь добрая половина гостей видит во мне не революционера, а талантливого переводчика, достаточно известного эссеиста[35], и что вовсе неожиданно — поэта.

Последнее не то чтобы вовсе неожиданно, но как-то странно для меня. Казалось, ещё вчера я просто переводил… потом пошли переводы стихотворные, но несколько механистические…

… а потом, как-то очень быстро, я один из самых известных переводчиков европейской поэзии, и вот уже пишу вполне самостоятельные стихи, о которых достаточно лестно отзываются столь разные личности, как Ахматова, Маяковский и Саша Чёрный. Вот, во Франции тоже не затерялся…

Вряд ли я встану в один ряд с Великими, но осознать внезапно, что стал одним из поэтов Серебряного Века… это странно. Пусть даже «одним из» а не «тем самым», но… чёрт, это реально странно!

Может быть, через несколько десятков лет о моём поэтическом творчестве будут писать рефераты и защищать кандидатские… А я всё тот же, ничуточки, кажется, не изменившийся…

Помотав головой, я отряхнул руки от муки, навёл последние штрихи, и засунул коржи в духовку.

— Диссертации, ха… — однако же прозвучало это как-то буднично, и отчего-то стало неловко, будто я самозванец. Вот же ж…

— Ладно, — зачем-то говорю вслух, тщательно мою руки и завожу будильник, — к делу, Алексей Юрьевич… к делу!

В гостиной переплетение верёвочек, на которых, как мухи в паутине, повисли фотографии Деникина и Ленина, Троцкого и Колчака, Керенского и Гучкова…

… и ещё добрая сотня персонажей в моих тенетах. Между некоторыми протянуты ниточки, а на ниточках листочки с родственными связями, землячеством, общими моментами в политических платформах и вообще всем, что я только смог найти.

Я было затеял это дело в своей спальне, но Анна неожиданно пришла в восторг и настояла на том, чтобы перенести в гостиную. По её словам, «Я хочу понять русскую политику, а твоя паутина, Алекс, самая наглядная и самая живая экспозиция, которую только можно представить!»

… поэтому — не стесняюсь! Благо, она до сих пор не переменила своего мнения, и по-прежнему живо интересуется всем. Единственное — пришлось из-за этого все надписи делать на французском, но невелик труд…

Единственное, после сегодняшней вечеринки опять всплывёт тема «молодого Мирабо», ну да и чёрт с ней! Чуть раньше, чуть позже, а пока…

… я остановился посреди гостиной и задумался, глядя экспозицию-паутинку. Всё очень сложно…

Удалившись из Москвы, я не оборвал свои связи, но многие вещи, ранее элементарные, сейчас бы потребовали бы сверх усилий, многоходовых комбинаций и неимоверного напряжения душевных сил. А сейчас…

… всё слишком далеко. Письма? Когда они ещё дойдут… Да и ничто не заменит живого общения, разговора с глазу на глаз и того ощущения единения, которое возникает порой в мимолётных взглядах. Значит…

— Значит, — повторил я вслух, — нужно, чтобы они сами искали меня, моего мнения, моего одобрения… чтобы писали письма, искали информацию в газетах и…

Найдя в папке фотографию Лохвицкого, я положил её на столе. Затем написал на вырванном из блокнота листе имя и адрес Афанасия, потом «Легион Чести» и далее — всё, что только мне известно о Русском Экспедиционном Корпусе во Франции.

— Значит, — ещё раз повторяю вслух, — я пойду другим путём!