Пожарная застава квартала Одэнматё

Сакуратай покосился на Сарувака, тот смиренно вздохнул и согласился.

— Все удовлетворены? — спросил Сакуратай. — Значит, на том и разойдемся.

Чем ему остался обязан Сарувака за устройство этого примирения, я так и не узнал.

Коноикэ, тяжело опершись на скрипнувший столик, поднялся с места и не прощаясь пошел к выходу:

— Камисори, забери деньги, — бросил он, уходя.

Камисори, не глядя на меня, приблизился к столу и, морщась от боли в перевязанной груди, медленно собрал со стола монеты в рукав и ушел, не поднимая на нас глаз. А я и не чаял увидеть его еще раз живым.

Канкуро не был рад решению своего отца.

— Я не сделаю этого! — решительно отказался он. — Вы отдали ему мой гонорар, пусть, но сделать из меня его девку я не позволю.

— Ты сделаешь это, — угрюмо ответил господин Сарувака.

— Не сделаю!

— Сделаешь. Или я от тебя откажусь. Ради тебя самого. Хотя бы жив останешься.

Оба свирепо молчали, безупречно выдерживая невыносимую паузу, как и положено выдающимся актерам.

— Хорошо. — Канкуро, тяжело вздохнув, поклонился отцу. — Я сделаю.

Даже я понял, что только ради общего спокойствия он сделал вид, что смирился.

Представления продолжались, как им и следовало, что бы ни происходило вокруг.

Ставили верную, надежную классику: «Минамото но Ёсицунэ против монаха Бэнкэя на мосту Тысячи мечей», в которой излагалась каноническая версия, где взбеленившийся беглый монах Бэнкэй отбирал меч у каждого ступавшего на мост Годзё и собрал так аж груду в девятьсот девяносто девять мечей. Но тысячным мечником оказался не кто иной, как ловкий юноша Ёсицунэ, наследник древнего воинского рода, прибывший в Киото никому не известным, и на нем-то Бэнкэй и сломался и судьба его навсегда переменилась.

Канкуро настаивал на новом прочтении. Сарувака ругался и запрещал все, что выдумывал Канкуро.

Я иногда пропускал Нагасиро на репетиции. Хаясу мне не препятствовал, видимо, рассчитывая на мое благоразумие.

В один из тех дней меня неожиданно позвал к себе хозяин театра.

— Господин Исава, Канкуро нужно гулять, его голосу полезен свежий воздух. Прошу вас, на него уже покушались, составьте Канкуро компанию.

— Конечно, господин Сарувака.

— И этого кабукимоно, Нагасиро, прихватите. Он может быть полезен.

Мог ли я отказать? Надо ли говорить, как рад оказался Нагасиро? Пожалуй, я мог считать себя теперь вполне отдарившимся за введение меня в это общество.

Наша прогулка началась утром прямо от театра, мы шли до замкового рва и далее уже не спеша прогуливались вдоль широкого, как иная река, рва, поглядывая на затянутые черным мхом огромные валуны на той стороне, составлявшие наклонный вал выходящей к воде крепостной стены.

Канкуро шествовал впереди, похлопывая по ладони сложенным веером. На спине его белого кимоно искусный мастер начертал черной тушью в стиле театральных афиш мускулистых зубастых рогатых демонов, азартно топивших в бушующем море бочки для сакэ с надписью «Торговый дом Коноикэ» на каждой.

Канкуро ни с чем не смирился.

Нагасиро неброско следовал за нами, не собираясь нарушать свой обычай угрюмого молчания даже ради беседы с предметом своего поклонения.

— Ты владеешь малым мечом? — спросил я тогда у Канкуро.

— От вас ничего не скроется, господин Исава.

— Ты где-то учился?

— У отца. Моего предыдущего отца. Господин Сарувака, мой батюшка, замечательный человек и право носить свой меч заслужил, но владеет он им только на сцене.

— Значит, ты происходишь из семьи самураев?

— Воины следуют за Кабуки с момента его появления. Основательница Окуни странствовала с воином Нагоя Сандзабуро. Он принес ей личную присягу на сухом дне реки Камо в Киото в год, когда она впервые выступила перед лицом наместника Ставки в старой столице. И следовал за нею всю свою жизнь. Мне приятно вспоминать, что я происхожу из его рода.

— Понятно, — пробормотал я.

— Нагасиро! — Канкуро обернулся к нашему попутчику, широко взмахнув веером, а я сильно удивился тому, что Канкуро помнит его имя. — У тебя есть мнение по поводу нашей обновленной пьесы?

— Ваша новая роль передает должный дух, — угрюмо, но вежливо произнес Нагасиро, приблизившись к нам. — Раньше ваш Ёсицунэ был комичен, почти смеялся, разделывая беднягу Бэнкэя. А теперь видно, что он герой, несокрушимо следующий своим путем.

— Недавно со мной произошли некоторые напряженные события, и в связи с ними я завел определенно плодотворные знакомства, полезные для создания верного впечатления, — озорно произнес Канкуро, прикрыв рот сложенным веером. — Ну же, господа! Смотрите веселей! Не пристало столь образцовым представителям этого города пребывать в печали, будьте эдокко, получайте радость от своей жизни! Пожары и поединки — это буйные и прекрасные цветы Эдо, его цвет и его вкус! Без них жизнь стала бы невыносимо пресна! Вам ли быть в печали? Все хотят быть такими, как вы, будьте достойны этого признания.

Должен сказать, это было неожиданно. Мы с Нагасиро переглянулись. Я недоумевал, а тот, вдруг белозубо ухмыльнувшись, закинул на плечо красные ножны с мечом, что нес в руке, развернул плечи и с дерзкой улыбкой, широко расставляя ноги, зашагал вперед вразвалочку навстречу почтительно расступавшейся толпе, бросавшей вслед боязливые и восхищенные взгляды, которые я ранее относил на счет нашего спутника-актера.

И я тяжело задумался.

Что? Что это значит? Значит, быть эдокко? Мне действительно оставить прошлое и так же дерзко смотреть вперед, забыть Какэгава и все, что было до того, и жить на этих улицах каждый день как последний, в готовности к смерти? Разве я могу сказать, что это место не по мне? Разве не так и должен жить воин в наши мирные времена?

Я огляделся, и до меня окончательно дошло, я окончательно понял, что уже никуда из этого огромного и недоброго города не денусь. Я допустил, что достиг конца пути, что я действительно умру здесь, может, погибну на этих улицах, в драке, или от огня, или от своей руки. Может, и от голода. Но здесь.

И смирился с этим.

Но вряд ли я полюблю пожары или драки. Я уже не молод для таких молодецких утех.

А ведь и не думал, что старого воина можно научить новым штукам, но театр научил. Научил, как мне жить дальше в этом новом страшном и прекрасном мире, как найти в нем свое место, а точнее — себя.

Надо быть героем своей истории и следовать по ней до конца, каким бы он ни был.

Меня рассчитали концу месяца, как и было уговорено. Господин Сарувака обещал позвать при случае снова, что я благоразумно не принял во внимание, подарил мне кошелек, в который сложил заработанные мной восемь бу — один к одному, все как положено, и это кроме бесплатно просмотренных мною спектаклей без счета.

Служители театра, люди в черном, внезапно поднесли мне на прощание бутылку сакэ в соломенной оплетке. Пришлось ее тут же открыть и налить всем хотя бы по одной. Хаясу на это безобразие только степенно кивнул.

А еще на прощание я получил подарок от Канкуро. Это была свежеотпечатанная черной тушью на желтоватой бумаге афиша, где юноша представал в спектакле о воинах в непривычной роли степенного и медлительного седого воина-старика.

Канкуро все еще продолжал учиться всему у всех и продолжал расширять свои амплуа…

Я подарил эту афишу Нагасиро — он это заслужил. И тот это оценил.

Так настал конец этого странного месяца — и уже пришло время цветения камелий. И я покинул театр, успокоившись душой, готовый жить дальше. В этом огромном городе.

В Эдо.