Родители, наставники, поэты

Удивительнейший дворник

В 1912 году в доме № 22 по Съезжинской улице дворником был неприметный с виду человек лет тридцати двух, низкорослый, с реденькой бородкой, про которую мальчишки, и я в том числе, говорили, что была она гуще, да однажды половину Сюк выдрал: Сюк — собака домовладельца, яро невзлюбившая дворника за то, что по ночам он вслух распевал псалмы и молитвы и тем не давал покоя псу, квартировавшему в трех шагах от дверей дворницкой, в маленьком домике-конуре.

Бывало, после полуночи звонишь, звонишь дворнику, желая попасть домой, во двор, дергаешь за ручку звонка, слышишь, как где-то далеко пляшет языкатый звонок, а Яков Матвеевич все не идет, чтобы открыть калитку. Минут двадцать, а иногда и полчаса стоишь на улице и ждешь, и все напрасно. Наконец, вот он, Яков Матвеевич, идет, и на ходу продолжает бубнить что-то духовное, церковное.

Отец мой однажды отругал его довольно свирепо, пригрозил пожаловаться господину Симакову — домовладельцу. Яков Матвеевич выслушал отца, опустив глаза и сложив ладошки вместе.

— Вы все сказали, господни Борисов? — спросил он отца, когда тот замолчал. — Все? Тогда знайте, господин Борисов, что я молился богу и за себя и за вас, и на меня грех жаловаться: бог накажет. Вы поняли, господин Борисов?

Кончилось тем, что мой отец послал дворника ко всем чертям, и тот, перекрестившись сам и перекрестив отца, смиренно, с песнопением каким-то, скромненько зашагал позади своего обидчика, никак не желая опередить его.

В 1913 году мои родители переехали на Зверинскую улицу, — дом, в котором мы жили на Съезжинской, сломали и на его месте возвели каменный шестиэтажный. В начале войны (имею в виду 14-й год) я случайно встретил на улице Якова Матвеевича, он пригласил меня к себе «отпить чайку», я согласился и, купив какой-то снеди, вместе с бывшим дворником отправился к нему на Пушкарскую улицу: он теперь работал курьером в каком-то департаменте.

— Вот мое жилье, — сказал он, вводя меня в сводчатый полуподвальный коридор, в конце которого расширение его в обе стороны и называлось жильем. Оно все было заполнено стопками книг —слева, и связками книг, перевязанными веревкой, — справа. В углу перед Спасом горела лампада синего стекла. Пахло, как в монастыре, чем-то хлебным, воском и тем запахом, о котором так картинно сказал где-то Лесков: («Пыль спрессовали и всем гостям но куску в нос сунули...»

— А что это у вас за книги? — спросил я Якова Матвеевича.

Он не спеша снял пиджак и повесил на гвоздик у окна, гребенкой расчесал свою соломенного вида бородку и только тогда, опустившись на табурет, ответил:

— Описания храмов России-матушки. Еще годик-другой — и будет у меня полная Публичная библиотека всех храмов и часовен, обитающих в России. У меня уже числом этак более пяти тысяч...

— Пять тысяч! — воскликнул я, взглядом окидывал книги. — Должно быть, очень тоненькие книжки у вас?

— Не более двадцати страниц, а есть которые и по восемь. На обложке мы видим храм, о коем идет описание. Только по одной Псковской губернии, которая есть родина моя, собрал я сто осьмнадцать книжек. Новгородская губерния пока что у меня одна часовня и пятнадцать храмов. А всего...

— Каким же образом Вы все это собрали? — заинтересовался я, уже по-иному глядя на дворника. — Вам кто-нибудь помогал?

— Все средства мои трачу на приобретение, а способ легчайший, дорогой Леонид Ильич: ходят по дворам собиратели на построение храмов, у них и ость эти книжки, я им даю деньги, они мне помогают, присылают, — у меня всегда для них гостиница — и стол и харчи. Милости прошу! Мошенников среди них нету. Вы, между прочим, дядю Власа поэта Некрасова слыхали? Ага! Даже наизусть знаете? Так вот — эти дяди Власы мои первейшие помощники...

Яков Матвеевич встал, театрально провел рукой перед собою слева направо и справа налево, закрыл глаза и топом священника, возглашающего что-то на амвоне, проговорил:

— Это труды мои за девятнадцать лет, и спокину я мир грешный, когда достигну Сибири...

— Оттуда книги доставать трудно? — догадался я.

— Вполне правдиво твое слово — Сибирь беднее храмами, чем, скажем, наш Север, и даже беднее южных губерний, да и сибиряки — народ скупой, невеселый и не молитвенный — ужасный порою народ, особливо, когда к нему стучишься в дом: не пустит...

Иногда я заходил к Якову Матвеевичу, но скоро наступило время идти мне на военную службу, а когда я, вспомнив о бывшем дворнике, вздумал навестить его, дом на Пушкарской улице оказался, как и большинство деревянных домов на Петроградской стороне, сломанным. И только спустя три года удалось мне узнать кое-что о судьбе Якова Матвеевича.

Я отыскал его дочь, портниху, и она сказала мне, что отец ее умер от злейшего недоедания в начале восемнадцатого года, а книги его... — вот тут следовало спросить у мамы, а мама умерла в семнадцатом году, книги увезли за границу: какие-то господа в цилиндрах разговор вели с мамой по поводу книг, и заплатили что-то много: мама жила на эти деньги до самой смерти.

— И папа был еще жив?

— Так ведь ему и надо было сколько поддержки! Он сперва этим господам одну пачку отдал, потом другую, потом он умер — вскоре после мамы, и я, сказать по совести, каким-то гражданам, нашим продала остальные: месяца два рынком жила, масло покупала, хлеб. Говорили люди знающие, что я вот как сильно продешевила, и родители продешевили: отец редчайшую коллекцию собрал, в мире будто бы такой не были...

Несколько книжек собеседница моя сберегла: в зеленой обложке описание храма Пресвятые Богородицы в городе Старице, в такой же обложке описание храма князя Владимира в Михайловом Погосте Псковской губернии — я эту книжечку выпросил (продавать мне не продавали): с детских лет знаком мне этот собор, а кто его строил и когда, об этом узнал я из маленькой книжки, написанной К. М. Успенским, изданной в 1901 году во Пскове.