Родители, наставники, поэты

Об Александровском рынке и Анне Анемподистовне Михайловой

О себе я так скажу: я книголюб истинный, по силе страстной любви к книге ничем и ни в чем не уступлю прославленным книжникам, — может быть, моя страсть значительно шире глаза округляла на драгоценность в переплете из какой угодно кожи, но я по воспитанию, по социальному происхождению и малому образованию моему не имею данных на то, чтобы назвать себя книголюбом — профессионалом, знатоком и докой.

В голубиной стае я воробей.

Мой голос слаб, но все же я запевала.

Не помню, как звали продавцов книг в Александровском рынке — туда ходил я с полтинником в кармане, намереваясь приобрести что-нибудь пригодное для ума и сердца дилетанта. До сих пор, спустя более полувека, памятно мне оскорбительное мое ощущение, когда я, смотря на себя в большом зеркале в лавочке букиниста, встречался со взглядом хозяина — взор во взор, и хозяйский холодный взгляд спрашивал:

— Утащил? Украл? Ройся, ройся, а я все вижу!..

Угол падения равен углу отражения: имею в виду плоское зеркало. Этот физический закон я проходил в четвертом классе. Книг я не воровал пи у кого никогда. Ио в то, ныне отдаленное время мне хотелось, вопреки физическому закону отражения в плоском зеркале, украсть что-нибудь хотя бы на гривенник... Уж очень оскорбителен был взор хозяина. Пропадало всякое желание продолжать сладострастную охоту за книгами.

За какими?

Я искал Шмелева, Дюма, альманахи, песенники, подбирал Блока, Чехова, Некрасова. Одному моему школьному товарищу отчаянно повезло: он собрал у букинистов Александровского рынка всего Чехова в издании Суворина, несколько книжек Пушкина в нервом издании, почти всего Гоголя пятидесятых годов. И все это за анекдотическую цену: что-то не больше пятнадцати рублей. Или товарищ мой врет пли букинист не понимал в книге ни уха пи рыла, как говорили в народе. Наверно — ни то ни другое, просто такое время было, оно продолжалось недолго, оно не вернется никогда.

Запах старой книги... О нем я опять хочу говорить. С ним ничто не сравнится. Я могу силой воображения вызвать этот запах и надолго задержать его. Он кружит голову, зовет на новые книжные разведки, по — куда идти, где искать?..

Анна Анемподистовна Михайлова, бывшая жиличка в квартире моих родителей, рябая злая женщина лет сорока пяти, пришла однажды к нам в гости. Отец спросил, что она сейчас делает, на какие средства живет.

— Александровский рынок кормит, — ответила она, прикладываясь то к рюмке с наливкой, то к стакану с пивом. — Слава те господи, живу, питаюсь исправно и в аккуратности. Досыта не наедаюсь, но гусей жареных испробовать могу всегда и в гости к себе позову, хоть завтра, милости прошу!

Отец из деликатности не спрашивал, за что именно кормит ее Александровский рынок, за какие услуги. Моя мать невзначай, по женско-хозяйской логике, спросила, много ли Анна Анемподистовна зарабатывает?

— От меня зависит, от меня, да от дома, куда господь направит, — ответила гостья. — Бывает, и сто рублей вытяну, а случается, больше тридцати не сосчитаю, да и то великое судьбе спасибо!

Длительная пауза. Гостья пьет и закусывает. Догадываясь, что родителям моим хочется знать о подробностях ее житья-бытья, опа, наконец, угостившись, прихлебывая кофеек из вместительной чашки с надписью «Пей и еще проси!», неторопливо начинает повествовать:

— Езжу, дорогие мои, и невдалеке и далеко. Интересуюсь, само собой, домами с чердаками и мезонинами, куда лишний скарб сваливают. Само собой, бельевые корзины притягивают меня — тянут, чемоданы вместительные, саквояжи, с двумя замками которые... И ежели хозяевам — и ему и ей — вместе под сто шестьдесят, — самое разлюбезное дело: все читали, отчитали, позабыли, перечитывать недосуг, живут по привычке, потому, что кто-то их на землю пустил, а помирать не больно-то охота, и даже не помнят, что у них на чердаках и в закутах. Ну, тут являюсь я и говорю: «Не имеется ли у вас книг и журналов старинного, не нашего времени? «Нива», «Родина», «Живописное обозрение», романы, приложения, выпуски?.. Иногда попадаешь на жилу, иногда больше как рублей на десять не укупишь.

Родители мои все еще не догадываются, в чем тут дело.

— Разное жалованье, выходит, получаете, — говорит отец. — От местности...

— Местность, конечно, ролю играет, но больше собственная смекалка, а от хозяина проценты, — тихим голосом, доверительно сообщает гостья. — Кое-что для себя самой приобретаю — поди, проверь меня! Отдаю не тому, кто послал, а другому: этот завсегда больше даст. Букинисты-рыночники — публика жилистая, прижимистая, к ним большая знать ходит — генералы, статские советники, сенаторы с баками, купцы — из тех, которые хорошо русский язык знают...

— Мой Леонид на книгах помешался, — указывая на меня, говорит отец. — Не иначе, по вашим стонам пойдет, Анна Анемнодистовна!

— Что ж, мое дело доходное, чистое, Илья Васильевич, — умиленно возглашает гостья, закуривая дешевую папиросу. — Конечно, знать надо книгу, начитанность надо иметь, вот пущай ваш Леонид вникает! А я помогу. Начитанность — она образованию подстановка, я так понимаю по опыту жизни, дорогой Илья Васильевич!

Начитанность...

В давно прошедшие дни моей юности и чуть позднее это слово бытовало не только в среде «того поколения», по и у молодежи: начитанный — значит знающий, имеющий понятие понемногу обо всем, не пустой человек, не брандахлыст, не пижон, который сегодня только одну приключенческо-милицейскую, с позволения сказать, беллетристику поглощает...

Начитанными, самодеятельно-образованными были мои родители и даже бабушка, воспринимавшая книгу на слух, ибо была безграмотная. О себе она говорила — тоном вполне скромным — так:

— Не читаю я, а слушаю, — я наслушанная, вот кто я! Ну, и не совсем потому дура!

Году в пятнадцатом Анна Анемнодистовна открыла свою книжную торговлю в передвижных шкафах, если так можно выразиться: сегодня ее два шкафа о шести полках подле Балтийского вокзала, спустя неделю — по соседству у вокзала Варшавского, немного времени пройдет, и снова шкафы на старом место — у входа в сквер напротив Балтийского вокзала.

— Пассажира ловлю, он всегда книгу купит, с ним надо только умело поговорить, а нужна ему дребедень в дорогу, такую больше и держу, подержанную, само собою, по с виду чистенькую, идет опа за новую, да еще со скидкой процентов в сорок, а то и вся половина цены. А дурак — оп скидку любит, такая у пего денежная религия в наследство богом дадена! Кроме того, пассажир любит разноцветную обложку, формат малый, чтобы и толстота была, само собою, и чтобы в карман влезала...

— И ничего, жить можно? — спросил я.

— Книга, голубь мой сизый, человека не подведет, она товар святой, — серьезно ответила Анна Анемподистовна. — Книга может медленно идти, она может не всякая идти там, где мне хочется, — книга сама места выбирает, но она всегда человека прокормит. А мне что нужно? Мне кусок хлеба нужен. Сахару кусочек к чаю. Пачка папирос на день. Ну, иногда наливочка, само собою!

И смотрит на графин, на солидную рюмку слева от своей тарелки, на соленые грузди и судке.

Много лет спустя особу эту с улыбкой вспоминал в беседах со мною Федор Григорьевич Шилов — серьезный знаток книги. Нс раз и не двадцать «аншеф-баба», по его титулованию, выполняла и его книжные поручения, путешествуя по селам и городам соседних с Ленинградской областей. По отзыву Федора Григорьевича, боевая аншеф-баба дело свое знала, была незаменима по добыче ходкой в мещанской среде книги, за прибытками для кармана своего особенно лихо не гналась, по, не забывая себя, раньше всего помнила нужду пославшего ее.

— Это любопытно, что вы ее знали и даже помните, — говорил мне Федор Григорьевич Шилов. — Кто сегодня ее помнит? Остаются имена, а такие, как Анна Анемподистовна, забываются. Надо бы особый список составлять всех рядовых и унтер-офицеров продажи книжной и в этот список по алфавиту заносить...

Вот я и начал этот список.