Родители, наставники, поэты

На часок у Чапыгина

Среди тех, кто ушел навсегда, кто меня приветил в дни моей литературной молодости, кого я любил нелицемерно, был самородок русский Алексей Павлович Чапыгин.

В том же небольшом доме на улице Литераторов подле Ботанического сада жил мой большой друг Антон Григорьевич Ульянский, человек неправдоподобной биографии, талантливый писатель, благороднейший из всех, кого я знал. О нем необходимо писать особо, и нс одну главу, а несколько, может быть, целую книгу. Маленький очерк я уже написал и опубликовал, но — этого мало для человека такой большой жизни и трагической судьбы, каким был Ульянский...

А сейчас мы — я и Антон Григорьевич — стучим в дверь комнаты, где живет Алексей Павлович. Никто не предлагает нам войти. Мы стучим громче, настойчивее:

— Дома нет, ушел, — говорю я.

— Дома, — спокойно и уверенно возражает Антон Григорьевич. — Видишь, нет записки, он всегда пишет, что ого нет дома, ежели куда ушел. И просит написать, кто был, — вон, в ящике бумага, на веревочке карандаш...

На всякий случай мы глядим в щелку. Темно. Ключ в замке повернут так, что закрывает замочную скважину.

Антон Григорьевич стучит еще раз. Стучу я. Минуты три спустя слышим голос Алексея Павловича:

— Потерпите, гости! Главу кончаю, еще две-три минуты!

И — немного погодя:

— А кто там?

Мы называем себя. Слышим мягкие шаги человека з туфлях. Поворот ключа, дверь открывается. Одновременно включается свет в бедно обставленной квадратной комнате, в ней у окна письменный стол, справа кровать, налево у степы стол, на нем шкафчик вроде сундучка, у степы подле двери шкаф, так называемый платяной. Несколько старинных икон — вот и все убранство жилья весьма известного исторического романиста, автора «Степана Разина» и «Гулящих людей», повестей и рассказов.

На Алексее Павловиче серые в полоску брюки и нижняя рубаха. Он, похоже на то, спал, а не работал — это он сказал неправду. Антон Григорьевич извиняется — мы разбудили, пришли не вовремя, не в тот час, когда хозяин свободен...

— Говорят вам, что работал! Не давалось, а кто-то, слышу, стучит. Думаю — подождут, а ежели некогда, напишут на бумажке, по какому делу были, и уйдут. Садитесь. ребятки.

Мы садимся в отдалении от стола. Алексей Павлович снова ложится на кровать. Взглядом он спрашивает: зачем явились, .по какому поводу. Ни чаю, ни «закусить» не предлагает: отроду скуповат, ему как никому другому известно, чего стоит ложка каши, которую он не так давно не вволю ел. Сейчас он при больших деньгах: вторым изданием вышел роман о Разине, в журнале печатаются автобиографические очерки «Жизнь моя», издательство недавно заключило с ним договор на новый роман.

У Алексея Павловича я не впервые: если считать наверное и точно — в сороковой раз. И только сегодня замечаю то, чего, как ни странно, по замечал раньше, не хотел замечать, хотя это и бросается в глаза: нигде ни одной книги. Ни одной. На столе стопка бумаги, большой блокнот, чернильница, карандаш, перья, газеты.

Где же книги?

— Что, ребятки, скажете? — обращается Алексей Павлович и ко мне и к Ульянскому, поочередно переводя взгляд с одного на другого.

— Да просто так, захотелось посидеть у вас, поговорить, — отвечаю я, и со мною, согласно кивая головой, молча отвечает Ульянский.

— Пришел к другу моему Антоше, — продолжаю я, — и нам захотелось повидать нашего дорогого Алексея Павловича Чапыгина, узнать что он делает, чем намерен порадовать нас в ближайшее время...

Алексей Павлович польщенно оглаживает свой подбородок, ладонью проводит по усам — они у него, как у малороссийского Дида.

- Что ж, давайте, давайте разговаривать, только мне через полчаса надо уходить, — нерешительно, из-за малой привычки к вранью произносит Алексей Павлович и для подкрепления только что сказанного хлопает крышкой золотых часов: недавно купил и еще не может привыкнуть к дорогой вещи. — Ровно через тридцать минут, — еще раз говорит он.

Да мы хоть сейчас уйдем, — бормочет конфузливый, деликатнейший Антон Григорьевич. — Особых разговоров к вам нету, просто так...

А меня разозлило это «через полчаса надо уходить», хлопанье золотой крышкой часов. Я ему и брякнул:

— Который раз захожу к вам, Алексей Павлович, и все понять не могу — где же ваши книги?

— Мои, дружок, книги, или — как понимать — вообще разных авторов книги? — в наступательном тоне спрашивает Алексей Павлович.

— Да вот... — мне, что называется, вожжа под хвост попала, — дарил я вам свои книги, — я перечислил все пять моих книжек, — хотя бы о них скажите: где они? Ну, и вашего, само собой, сочинения...

— Моего сочинения тут, в шкафу, — отвечает Алексей Павлович, — а твои где-то тоже тут. Тебе чего это они потребовались? Показать?

Милостиво разрешаю:

— Не надо, извините, я просто так...

Он тоже снисходит, благодарно вздыхая.

— Мои книги, ребятки, в библиотеке. Главным образом, в Публичной. Как что понадобится — я иду и беру, что надо. Вот, — он вынимает из верхнего ящика письменного стола билет на право посещения Публичной библиотеки, помахивает им, победно вскидывает голову, — дескать, такое видели? А у пас и у самих в кармане такие же билеты имеются, но мы помалкиваем.

— Я читаю не беллетристику, я читаю книги исторические, — продолжает Алексей Павлович, удобнее, располагаясь на кровати. — Вы знаете, какие я книги пишу? То-то! А беллетристика — я ее век знать не знал и теперь знать не желаю.

Тут можно было бы поспорить, привести в качестве примера и довода больших беллетристов прошлого столетия, ио Антон Григорьевич незаметно наступает мне на ногу — помалкивай, не ввязывайся! И — обращаясь к Алексею Павловичу:

— Читал я роман ваш «Разин Степан», и он показался мне чистейшей воды беллетристикой!..

«Не выдержал!» — думаю я и жду, что скажет мой дорогой Антоша дальше, ибо Чапыгин сердито молчит, посапывая носом.

— И «На лебяжьих озерах» беллетристика, и рассказы ваши, Алексей Павлович... Хорошая беллетристика, высший сорт, но вполне приятная для чтения беллетристика. Нда-с! Иное дело, что у вас нет домашней библиотеки, но ее нет у вас по каким-то иным причинам, а вовсе не потому, что вы не держите беллетристики. Просто — не хотите иметь и не имеете!

— Ух, прокурат! — не без раздражения восклицает Чапыгин и привстает на кровати. — Диалектик, кошкин сын! А я-то думал...

— Вы нам, Алексей Павлович, почитайте новые записи в вашей «Улице моей души», — прерывает Антон Григорьевич. — Страсть как хочется послушать!

«Улица моей души» — тетрадь, куда Чапыгин заносит всякую мелочь, где-либо услышанную или пришедшую в голову «самостоятельную ерунду», как он выражается, — преимущественно весьма соленую. Он достает из ящика своего стола толстую тетрадь, перелистывает ее и, авансом смеясь над тем, что нам предстоит услыхать, принимается за чтение. Интересно, хорошо написано, весьма талантливо, но попадаются записи пошловатые. Говорю об этом без стеснения, Алексей Павлович недовольно морщится и читает еще и еще. Как и всякого литератора, Чапыгина хлебом не корми, но дай вволю почитать что-нибудь свое терпеливому слушателю!

Проходит не менее сорока минут, да мы еще сидели до чтения минут двадцать...

— Вам пора уходить, Алексей Павлович, — напоминаю я. — Мы сейчас покинем вас, спасибо и извините за беспокойство.

Чапыгин нас не отпускает. Он просит немного, с часок приблизительно, посидеть, послушать отрывок из пьесы, которую он пишет. Но этого не хочется нам, у нас имеются кое-какие дела — пора и в путь! Я поднимаюсь со стула. Алексей Павлович вздыхает, глядя на меня. Аптон Григорьевич сидит — ему хочется послушать пьесу, он сам пишет что-то для театра. Делая мне знаки глазами, он ближе к кровати придвигает свой стул и спрашивает:

— Пьеса, надо думать, историческая?

— Четырнадцатый век, дружок!

И хохочет.

— Актеры язык сломают, ежели пьеса пойдет! У меня действующие лица но тому времени говорят. Вот, слушайте. Борисов, сиди смирно! Никуда я не пойду, бог с ними, с делами! Лень подниматься, а лучше вам почитаю. Да но вертись ты, Борисов! Больше того, что есть, не вырастешь! Так вот, ребятки, слушайте внимательно: действие первое...

Читал он это действие не менее часа, а когда кончил, изрядно утомившись, спросил, каково наше мнение. Хорошо воспитанный, деликатный Антон Григорьевич сказал, неподдельно страдая от своей откровенности:

— В зрительном зале, Алексей Павлович, никого, ни души! Все домой убежали, Алексей Павлович!

— С чего ж они так? — хохотнув, спросил Чапыгин.

— Со скуки, ничего не понять, никакого действия. Скука. Это еще хорошо, ежели публика просто уйдет, — опа может деньги обратно потребовать!

Алексей Павлович отложил тетрадь, задумался. Он был, несомненно, огорчен: отзыву Ульянского он верил, да и как было не верить тому, что и сам смутно чувствовал. Кроме того, Ульянский не был одинок в своей оценке -так же рассуждали и все другие слушатели этой хотя и талантливой, но абсолютно лишенной сценических достоинств пьесы.

— Значит, скучно? Это недостаток серьезный, скука — она рак. Там, где скука, там смерть, понимаю... Кстати заметить, пишу не для театра, а для чтения, но все же подумываю и о постановке на сцене... Чем черт не шутит, пока господь-бог спит!..

Посмотрел на нас, ожидая слова или хотя бы улыбки...

— А ты, Борисов, тоже скучал?

— Скучал, Алексой Павлович. Может быть, оно и гениально, по скучно и ничего не понять — язык у вас четырнадцатого века, что ли, сами сказали...

Алексей Павлович торопливо поднялся с кровати, стал одеваться. Оп заявил, что все же решил уйти часа на два но одному важному делу. Мы поблагодарили за внимание, извинились и ушли, чувствуя себя нехорошо, словно это мы написали скучный первый акт пьесы, словно мы виноваты в том, что откровенно высказали наше мнение.

— А ты как думал — мы виноваты, само собой, — сказал уже на улице Ульянский. — Надо было молчать, что мы понимаем, ну что? Ничего мы не понимаем, да еще в четырнадцатом веке. А Чапыгин —он художник, сила. Смотри, как за живое у пего взяло!