Родители, наставники, поэты

На нарах в третьем запасном пехотном полку

Хмурое осеннее утро. .Пропущенный сквозь сито дождь подобно пыли въедливо оседает на вонючих солдатских шинелях, портит и без того дурное настроение. Каждые двадцать-тридцать минут пробегают мимо учебного плаца поезда, гудки будят в душе милые, домашние воспоминания... Сегодня вторник, увольнительная будет выдана, возможно, только в субботу вечером или утром в воскресенье: все зависит от дежурного но роте.

Солдаты спасаются сном или анекдотами — весьма и крепко посоленными, игрою в карты «на потом» в смысле расплаты. Я и мои товарищи вольноопределяющиеся — «вольноперы» в просторечии — читают книги, хотя и очень трудно читать в казарменной обстановке: на весь взвод, на четыре полукоридора из четырех двухэтажных пар в каждом (всего во взводе не менее ста человек) приходится одна под потолком лампочка, да и то угольная не свыше .пятнадцати свечей. Такая же лампочка на столе у взводного, но там читать не будешь — полуграмотный хам Сидоренко ненавидит «образованных» сильно и навсегда.

Я читаю Достоевского («Идиот». Книга уводит меня из казармы третьего пехотного запасного полка в Новом Петергофе (полк расквартирован в бывших Каспийских казармах) и ведет, куда она хочет. Федор Михайлович писатель по из тех, кого мы называем поэтичными, и не из добрых, он жесток, и для чтения даже про себя труден, особенно в моем возрасте, а мне девятнадцать лет. Достоевского читаю потому, что его надо знать непременно, читаю впервые, а я солдат, месяца через полтора-два могут отправить в военное училище или школу прапорщиков, а там уж не так нескоро «дадут прапорщика» — первый офицерский чин, и недели через две — пожалуйте на фронт! Некие предчувствия томят душу, мало ли что может случиться в ближайшем будущем, а я еще и Достоевского не знаю!..

— Вольнопер Борисов! — слышу скрипучий, противный голос взводного. — Чего глаза портишь! Иди сюды и здесь читай! А чего читаешь?

Подхожу к взводному, встаю, как полагается по уставу, докладываю:

— Читаю роман Достоевского, господин взводный!

— А! Достоевского, — делая ударение там, где ему нравится, бормочет взводный. — Слыхал. Пробовал — скука, — верно ведь, а?

Жду, когда разрешат стоять вольно, а потом и отпустят. Но — вдруг в голову господина взводного влетает опасная для меня мысль: он спрашивает, имеется ли на книге ротная печать, знает ли командир роты подпоручик Еланский о том, что я читаю роман Достоевского...

В конце концов он отбирает у меня книгу и дает команду «Кругом, шагом арш!» На следующий день в обеденный перерыв меня приглашают в ротную канцелярию

Вхожу, не чуя ни бед, ни тем более радостей; громко объявляю, что, вот, по вашему приказанию... и т. д. Справа от окна в полумраке сидит кто-то очень и очень знакомый в шинели, на его плечах погоны поручика. Или это такое страшное сходство или в трех шагах от меня и в самом деле известный всей России...

— Давайте, вольноопределяющийся, ваши книги, я поставлю печать, — голосам усталым, абсолютно равнодушным к тому, какие именно у меня киши, говорит подпоручик Еланский, лицом похожий на Гаршина, только борода пореже да глаза нс столь бесспорно изобличают талант и ум...

— У меня, ваше высокоблагородие, — говорю я, — только одна книга —- роман Достоевского «Идиот».

— Давайте вашего Достоевского. Идите и принесите. Поскорее, через пять минут я уезжаю.

— Книгу отобрал у меня господин взводный, — говорю я. — Разрешите взять ее у него?

Спустя две-три минуты получаю мою книгу (взводный вздумал читать Достоевского...), Еланский ставит печать на титульном листе сверху, справа. Минуту спустя в отделении вольноперов гуляет молва: в ротной канцелярии сидит писатель Куприн. Известие это доходит до ушей всего взвода, затем и всей пашей шестой роты. Я и мои товарищи по парам — Рузаев, Сапегов, Брук — мы выбегаем из роты и стоим неподалеку от двери, в которую входят господа офицеры всей казармы (в пей три роты). Минут через пять выходит подпоручик Еланский, за ним Куприн. Военная форма ему, как говорится, нс к лицу, опа на нем, как хомут. Куприн идет вперевалку, о чем-то совещаясь с Еланским.

Я и мои товарищи выстраиваемся в ряд, руки по швам, равнение на приближающихся офицеров.

Куприн издали улыбается нам, мы — ему. Нам всем делает строжайшую гримасу наш командир роты. Мы вскидываем головы и ловко берем под козырек. Глазами, впрочем, мы едим Куприна, но никак по прямое наше начальство.

— Будете в отпуске, загляните в Гатчину, — говорит Куприн, кладя руку мне на плечо. — Я живу на Елизаветинской, в самом конце, в десяти шагах от Варшавской линии. Любите Достоевского? Гм... Читать его на нарах в солдатской казарме... Оригинал!

Из грудного кармана шипели Куприн вынимает бумажник, достает оттуда три пятирублевых кредитки, протягивает мне.

— Это на вас на троих; на что-нибудь сгодится, мальчишки. Трудно служить, а?

Забавно, что в ответ мы все трое молча пожимаем плечами — как по команде. Сапогов, не отнимая руки от козырька фуражки, щелкает пальцами и кашляет, Куприн по-родственному оглядывает нас и, тяжело вздохнув, качает головой и словно себе самому говорит:

— Попались на крючок, мальчишки, попались! Ах, вы, сироты, сироты!.. Ну, живите, будьте счастливы! Помните, что все же родине служите, — это кое-что, мальчишки!

Мы в ответ опять ни слова, все произошло как-то не по-военному, по-домашнему, душевно и весьма и очень неправдоподобно.

На следующей неделе после описанного счастливого для меня события ротный командир пожаловал мне отпуск с пяти часов субботы до девяти утра понедельника — с тем, чтобы я побывал у Куприна.

И вот как пригодились эти пять рублей: в Гатчину туда и обратно; папиросы сортом выше тех, что я обычно курил; банка земляничного варенья взводному «на память о Петрограде» — установился обычай одаривать взводного, когда увольнительная давалась более, чем на двенадцать часов.

Бережно храню запись советов, которые получил от Куприна в его доме в Гатчине: ничего не меняю в этих записях; полагаю, что тогда, пятьдесят один год назад, мне удалось интонационно-дословно записать речь Куприна.

— Покупай, сирота, желтые книжечки «Универсальной библиотеки» — знаешь такие, покупал? Там на титуле,—имеешь понятие о титуле? — так вот, на титуле стоит фамилия хозяина этого издательства: В. Антик. Хороша фамилия, а? Собирай все, ежели копейки водятся, отбор потом сделаешь. Уже делаешь? Ой, какая ты сирота славная! Есть где-то у меня коньяка малая толика — хвати!

— Я, как ты вскоре поймешь, не библиофил, не собиратель книг, я ставлю на полку ту книгу, которая читана мною и перечитана и еще читаться будет. Дошлых алкоголиков-собирателей книжных не понимаю и душа к ним не лежит. Бог с ними — книги надо не собирать, но отыскивать и ставить на полку те именно, которые однажды помогли, и, может быть, придется обратиться к ним еще раз. И не только один раз, а два и три!

— Видишь ли. сирота, — начитанность всегда большая опора таланту. Жизнь жизнью, а литературу вот как надобно знать! И тот, кто упрекает, что, дескать, жизни не знаешь — сам ее нюхал не с того места... — бойся этих упрекателей! Сторонись их и нс слушай!

— А то — жизнь знаешь, а начнешь дело делать — машинку, которая утром будит, изобретешь! Будильник давно уже имеется: не нужна машинка!

— Писать ты, сирота, будешь. По глазам вижу — будешь. Вот что война, это плохо, особенно для тебя, для твоего поколения... Ты за Георгиями и вообще за орденами не гонись — пусть они тебя настигнут, попятно? Кто за ними гонится, недорого тот ценится... Надо бы тебе найти себе место — такое место, где народ настоящий кругом, где ему так же тяжко, как и в окопах. Он сейчас воюет, а в сердце голос до поры до времени затаен... Молод ты еще, вижу. А я с тобой лясы-балясы точу, сирота!..

— Ты больше ума набирайся, прислушивайся к тому, о чем подле тебя говорят и шепчутся, — в особенности к тому, ежели шепчутся: шепотом-то, сирота, больше скажут, чем громким голосом. Ну, а книги... я вот знаю книжников, библиоманов — они книги покупают, последние штаны снимут за книгу, а сами книгу не читают. Да, да! Почти все так называемые книголюбы плохо знают, чти внутри книги, — они только внешность ее знают. Не одного и не двух таких знаю, сирота, верь мне! У одного — не назову его фамилии — книг тысяч двадцать, а оп только одно «Новое время» читает...

— Как на будущее свое смотришь? Туманно? Эх, сиро та, сирота, стихи пишешь? Нет, не надо, не читай, не надо, я сам стихи сочинял, тоже, как ты, страсть как любил ближнему своему гадость учинить - почитать ему этак с полчаса сноп вирши... Стихи в молодом возрасте вроде кори — надо пройти, переболеть непременно!

— Вот, говоришь, сирота, что Лермонтов и, скажем, Фет тоже корью страдали и на всю жизнь... А пожалуй, стихи — это в самом деле корь, назовем так, к примеру, а занятие поэзией — это дело поэта, божьего избранника, иначе говоря. Непонятно? Поедешь домой —в вагоне обдумай. Не всякая мысль сразу смысл свой раскрывает — приучайся думать, обдумывать, размышлять, этак крепче умом будешь. Мозги постоянно должны в тряске быть.

— А что это все о книгах и книгах! Такой молодой тебе надо больше жить, любить, чтобы и тобой интересовались, а ты все книги да книги, точно евнух из Стамбула, ей-право! Смотри, чтобы книги жизни не заслонили, красоты ее, радости... Если любишь что-то, то— нараспашку, понял? А книга — она распашки не требует, к ней довольно одной привязанности, так полагаю. Ведь все-таки книга от жизни, а но наоборот!

— Вот поговорил с тобой и забыл, что война у нас. У тебя там в Новом Петергофе в третьем запасном офицеры — народ хороший. Еланский, мой приятель — душа-человек. Командир полка полковник Попов — тоже человек не на тройку с минусом... Вижу, не хочется тебе офицером быть, верно? Не хочется? А я так понимаю, что вообще невозможно, не за что любить военную службу. К ней можно привыкнуть, втянуться в нее, ежели другого в жизни не нашел, по чтобы любить... Был я офицером, знаю нашу матушку-пехоту. Но люди наши военные — народ дорогой, это да. Люди в шинели — золота кусок каждый. Самородки, сирота!

В полупустом вагоне поезда, возвращаясь в Петроград из Гатчины (я ехал по Балтийской линии), чувствовал я себя заново родившимся, словно получил в первый же час рождения некие дары, которыми следует умело распорядиться. Эту радость, свежесть и окрыленность тушила мысль, что я все же на военной службе, несвободен в степени абсолютнейшей. Завтра надо рано вставать, чтобы успеть в полк к десяти утра, а там — плац, шагистика, тоска до полудня, потом наскоро обед, чистка винтовки, сон минут на тридцать. С двух до шести снова плац...

И — подобно молнии — ослепительная, до жути острая мысль: есть книги! Во что бы то ни стало надо жить. Жизнь так хороша, что пи одна книга, но словам Куприна, еще об этом не сказала, по сумела стать знаменем, живым сосудиком бытия, по — все книги, взятые вместе, особенно русские, преотлично свидетельствуют — КАКОЕ СЧАСТЬЕ ЖИТЬ!..’