Родители, наставники, поэты

Знакомства, знакомства...

Федор Сологуб, Валентин Кривич — сын Иннокентия Анненского, Александр Степанович Грин, Алексей Павлович Чапыгин, Михаил Зощенко, Корней Иванович Чуковский и его сын — Николай, начинающий беллетрист; Всеволод Иванов, Николай Тихонов.

Это мои новые знакомые. К ним необходимо прибавить Михаила Слонимского, Николая Паршева, Сергея Нельдихеиа — безалаберного человека, высокого поэта; Костю Вагинова, незабвенного моего друга Антошу Ульянского...

Когда меля демобилизовали и я летом двадцать второго года покидал Пуокр — предложено было мне выбрать ту или иную работу в Петрограде или в губернии. Я отказался. На меня удивленно посмотрели и спросили, с чего ж это я отказываюсь от солидных, интересных предложений и что буду делать в ближайшее время, на какие средства буду жить.

— Буду писать, — отвечал я и на просьбу о подробностях добавлял: — Стихи и рассказы, я уже состою в Союзе поэтов, у меня много приятелей и знакомых среди литераторов. Служба будет мне мешать, да и — что я умею? Стучать на машинке? Быть делопроизводителем? Секретарем? Ух, какая профессия! Надо бы лучше, да нельзя!

И хорошо, что я отказался от службы. Хотя и трудно было материально — стихи не кормили, но зато я имел все необходимое для начинающего писателя: атмосферу, среду, общение с темп, кто если и не был авторитетом, то, во всяком случае, бесспорно являлся старшим, умевшим чему-то научить и помочь. Хотя всю мою жизнь я полагался на собственные свои силы, и только изредка судьба баловала меня большими и малыми находками.

— Все эти книги когда-то принадлежали моему отцу, — говорил Анненский-Крнвич, шагая со мною от волки к полке. — Лично я приобрел не более ста книг, все они могут поместиться в кармане костюма и шубы...

В самом деле, книжечки стихов издавались в первые годы нэпа в таком формате, что двадцать, к примеру сказать, таких книжечек составляли по толщине обыкновенный том, сборник, книгу в обычном понимании. Сборники стихов Ахматовой, Георгия Иванова, Ирины Одоевцевой. Марины Цветаевой, Николая Клюева можно было вложить в жилетный карман. «Вторник Мэри» и «Эхо» Кузмина были тощими и невесомыми. «Путешествие в хаос» Вагинова на ветру на улице нужно было крепко сжимать в пальцах, чтобы несколько талантливейших страничек не улетели, подобно крохотной птичке.

Я приезжал в Детское Село к Валентину Иннокентиевичу, и он рассказывал о своем отце, о жизни в дореволюционном Царском Селе, читал стихи свои и неопубликованные своего отца.

Приходили и сидели до глубокой ночи, а иногда и до утра Мандельштам, начинающий прозаик Борис Лавренев, критик и литературовед П. II. Медведев, живший неподалеку от Кривича В. Я. Шишков, из Павловска приезжал серьезный, подающий надежды прозаик Н. В. Баршев. Не редкость было видеть в этой компании А. Л. Волынского, Николая Клюева.

На старинный манер — с самоваром и домашними пирогами — сооружалось чаепитие, кто-нибудь исчезал на полчаса и возвращался со своей долей в общий котел: большинство свою долю привозили из города.

Аким Львович Волынский доставал из кармана пиджака своего два-три мандарина, которые незамедлительно и съедал, как говорил Баршев, «собственноротно». Щедрее всех был Лавренев (еще и потому, что в то годы деньги к нему не шли, а бежали) — оп ставил на стол коробку с сотней папирос «Госбанк» или «Самородок», несколько бутылок вина.

За чаепитием читали стихи, прозу. Наибольшим успехом пользовался 'здесь Осип Эмильевич Мандельштам. Читая, он приподнимался, чуть отделяясь от стула, дирижируя размеру стиха руками и качанием головы, взглядом, как говорил Константин Ватинов, провожая каждое выпущенное на волю слово.

Я просил Мандельштама прочесть «Петербургские строфы», стихи старые, 1913 года, по все любили их и тоже хотели послушать в исполнении самого автора.

Осин Эмильевич, словно вслушиваясь во что-то, припоминая. возможно, а вернее всего, ожидая, когда явится «нужное ритмическое состояние» (его подлинные слова), долго по начинал чтения. Наконец, он, улыбнувшись, поднимал голову и полупараспов читал:

Над желтизной правительственных зданий

Кружиласъ долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани, Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке Зажглось каюты толстое стекло. Чудовищна, как броненосец в доке, Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира.

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира, Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска:

На площади сената — вал сугроба, Дымок костра и холодок штыка...

Черпали воду ялики, и чайки Морские посещали склад пеньки, Где, продавая сбитень или сайки, Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход — Чудак Евгений — бедности стыдится, Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Осип Эмильевич любил похвалу, поощряющую улыбку. Ему приходилось ответно улыбаться всем и каждому и «на бис» читать еще и еще и новые и старые стихи свои. Потом читал кто-нибудь другой, иногда и я звонкоголосо преподносил мой белый стих, славословя по молодости и малому опыту пичужные радости.

Я подружился с Константином Вагиновым — поэтом породистым, по выражению Кузмина: его стихи напоми-нали по своим ассоциациям что-то полусонное, что-то уже слышанное, но иначе переданное, милое, невнятное, — может быть, немного Мандельштама, чуть-чуть (в начале пути) Вертинского — те его песенки, которые сочинял он сам, и очень много своего, вагиновского. В моем альбоме несколько до сих пор не напечатанных стихов Кости, вот одно из них —

За ночью ночь пусть опадает,

Мой друг в луне

Сидит и в зеркало глядится,

А за окном свеча двоится,

И зеркало висит, как птица, Меж звезд и туч.

«О, вспомни, милый, как, бывало,

Во дни раздоров и войны, Ты пел, взбегая на ступени Прозрачных зданий над рекой». И очи шире раскрывает, Плечами вздрогнет, подойдет, И сердце, в скрипку превращаясь, Унывно в комнате поет.

А за окном свеча бледнеет,

И утро серое встает,

В соседних комнатах плесканье, Перегородок колыханье, И вот уже трамвай идет.

Собирал книги Вагинов по какому-то своему принципу: не те, что были редкими, — на это у него не было средств, и не те, которые ему могли нравиться, — такие он получал в подарок от любящих его, — оп приобретал, к примеру сказать, разрозненный томик на французском или немецком. Какого автора? Только и именно того, о ком он сам впервые узнал, взяв в руки книжку.

— Надо же посмотреть, в чем тут дело. Да и год издания, смотри! — тысяча восемьсот тринадцатый...

Он знал латынь, греческий, на его полках стояли редкие издания и на этих языках в переплетах из свиной кожи, с застежками, напечатанные лет двести — двести пятьдесят назад.-

Летом двадцать третьего года он пригласил меня на вербный базар на площади у Исаакиевского собора.

— Покажу диковинку, Леня, пойдем!

Диковинка заключалась в том, что книги на этом базаре продавались на вес. На килограммы. От двугривенного до рубля килограмм, смотря по тому, какого рода литература укладывалась на чашку весов. Стихи и рассказы, отдельные номера толстых журналов («Русское богатство», «Вестник Европы», «Заветы», «Современный мир») —но двугривенному за килограмм, годовые комплекты и приложения к журналам — до рубля и чуть дороже.

Здесь мы познакомились с хозяином развала старой книги — книги если не редкой, то все же кем-то разыскиваемой, — Александром Яковлевичем Герцем, много позже он возглавлял торговлю старой книгой на Литейном и Большом проспекте.

Ватинов рылся в книжной груде, откладывая в сторону какую-нибудь чепушинку, диковинку, — попадалась стоющая и весьма, непонятно каким манером попавшая сюда книга. Я, например, раскапывая курган из журналов и брошюр, обнаружил Розанова с дарственной надписью А. С. Суворину. Ватинов спустя несколько минут нашел Юрия Беляева с автографом, надписанным артистке Грановской. Мне же посчастливилось найти в книжной груде фотографию Лины Кавальери с надписью на итальянском языке.

— Это опа своему парикмахеру подарила, — прочел Ватинов. — Любопытно, как будут ценить ее — на вес или всего лишь полтинник?

Какое там! Не полтинник, а всего лишь гривенник взял с меня за Кавальери безусый, толстогубый помощник Герца.

На этом вербном базаре (впервые вообще в истории торговли) на вес продавали сирень и черемуху... Двадцать копеек килограмм. Свежая, душистая, часа полтора назад сорванная.

Рядом с корзиной стоял кувшин с водой — продавец нет-нет да и вспрыснет цветы...

Я выбрал плотную, виноградную гроздь белой сирени.

— Будете взвешивать или... — спросил я продавца.

— Восемь копеек, — обозрев мою душистую покупку, ответил продавец. — Для ровного счета берите и эту ветку.

Подал мне великолепное лиловое приложение к белой сирени, и я уплатил «для ровного счета» грпвенник.