Родители, наставники, поэты

Памятная библиотека на Петербургской стороне

Следует и даже необходимо помянуть добрым словом маленькие библиотеки на Малом проспекте, на Ружейной улице... — две-три комнаты, десять-двенадцать стеллажей: в предреволюционные годы чего-либо более значительного не видел я ни у Семенникова на Большом проспекте, ни в так называемых «именных» библиотеках — имени Пушкина, Некрасова, Гоголя, в библиотеке попечительства о народной трезвости в Народном Доме.

В библиотеке Семенникова был недешевый абонемент новых, только что вышедших книг. Читателями были студенты, курсистки, педагоги. Учащиеся брали книги в библиотеках именных, где требовался один рубль в качестве залога и пятачок в месяц за чтение одной книги. Больше трех не выдавали. В этом была некая, сегодня уже непонятная мне, экономическая мудрость,

А что нужно было школьнику не моложе двенадцати и не старше шестнадцати лет? Классики, главным образом, русские и иностранные. Не те, что знакомы по хрестоматии, а, например, Федор Достоевский, .Пев Толстой, Антон Чехов. «Петербургские трущобы» Крестовского, непутевые рассказы Лейкина — к чести .моего поколения должен сказать, что, прочитав одну его книгу, больше уже по хотели, а ежели читали вторую, то ради пробы — вдруг она окажется лучше первой!

Нет, не оказывалась... Из иностранцев читали Мопассана, Флобера, Додэ, Бальзака; о Стендале узнали только в советское время... Ах, как читали Дюма, Стивенсона, Жюля Верна, Эдгара По — этих великолепных окрылителей воображения, родных и драгоценных с первого же раза. Мы не лицемерили, откровенно говорили, что, по нашему мнению, Дюма очень большой, высокоталантливый писатель, а Стивенсон нисколько не ниже (даже много выше) иного почитаемого везде и всюду классика.

С девятьсот восьмого но тринадцатый год я еженедельно приходил в библиотеку Народного Дома, одну книгу приносил, другую уносил. Чтением моим отчасти руководила заведующая библиотекой Валентина Георгиевна Трофимова. Если я задерживался на Бальзаке или Золя, горбатая, большеголовая заведующая (всегда в темпом платье, с высокой прической) говорила мне:

— Вы, Борисов, уже третий месяц читаете Бальзака. Так нельзя. В голове образуется каша из прочитанного, тем более, что содержание всех французских романов более или менее однообразно, почти даже одинаково, об одном и том же... Подрастете — это вы хорошо поймете и меня по раз и не два вспомните. Разница, как увидите сами, в количестве действующих лиц, ну и, конечно, в силе таланта: один француз — Поль де Кок, другой значительно больше — Гюго пли Бальзак. Сейчас возьмите Райдера Хаггарда. А потом снова берите своего Бальзака...

— А Бальзак, по-нашему, большой писатель? — спрашивал я.

— Может быть, даже и великий, только я так не думаю, не чувствую, голубчик Борисов. Великих писателей не так уж много — талантливых больше, их очень часто принимают за гениев.

— Ну, а все-таки, кто из французских писателей великий — по-вашему?

— Во Франции великих нет. Великие только в России и в Англии. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Лев Толстой, Достоевский, Некрасов. Все это бесспорно великие, а почему, ужо поймете. В Англии Шекспир, Диккенс, Байрон...

— Во Франции Виктор Гюго, — предъявил я свое мнение, хотя оно моим нс было: где-то такое слыхал, читал об этом, а, любя Гюго, охотно согласился.

— Гюго — узко национальный писатель, следовательно, не великий, — возразила Валентина Георгиевна.

— Что такое узко национальный? — спросил я, совершенно не понимая этих слов, хотя в отдельности каждое было мне понятно.

Валентина Георгиевна объяснила, кто такой, по ее мнению, Виктор Гюго. Много позже я и сам стал так думать, хотя от критики ничего похожего не слыхал.

Все же уносил я домой те книги, какие мне нравились. Вдруг я полюбил Пшибышевского. То же произошло и с товарищами моими, — видимо, было нечто в духе времени, очень двусмысленного в культурном понимании, что толкало молодежь непременно на декадентов, художников не добрых и никаких не воспитывающих. То же было И в живописи и в театре, и только музыка осталась «при своих» — могучих и настоящих великанах, влиявших и повлиявших на Запад и Америку.

С большой охотой стал я читать Джека Лондона, романы о путешествиях, приключениях. Особенно горячо полюбил (и сразу назвал его родным) Кнута Гамсуна,

Был счастлив в тот день, когда узнал, что очень много книг у Дюма, и огорчился, когда очень скоро одолел его романы в издании Сойкина: сказали, что собрание сочинений Дюма что-то не менее ста двадцати томов, а нам дали только сорок восемь...

Чтение, лишенное системы, чтение запоем ради чтения. Впрочем, не ради чтения, конечно же, — оно уводило от скучной, однообразной действительности, давало почти реально представимое ощущение иной действительности, где все было не так, как за окном. Наверное, на таком психологическом конфликте построил свой мир Александр Грин. Он не нашел способа спасти себя, но подарил читателю якорь и спасательный круг, компас и географическую карту своего земного государства.

И Грина спасла книга, как и многих людей, которых должна была задавить одноцветная реальность. Не в живописи же он заявил о себе, и не в музыке, а в музыке своя реальность, и только музыке позволительно официально и безнаказанно «уводить в миры иные». Музыка бессловесна, ио ее волшебный язык понимается каждым по-своему, и нет недовольных.

Одновременно с тягой к книге меня влекла и музыка: в доме моем, — иначе говоря, в квартире родителей — не было музыкальных .инструментов, — не считать же музыкальным инструментом балалайку, на которой я, забросив гитару, недурно играл, да и то в минуты скуки и озлобления на окружающее, как я говорил, население...

Я рано набрел на Грина, и он сразу же объявился мне родным и близким; как и большинство моего поколения, я изнурительно трудился над созданием своего Зурбагана, Гель-Гью и Лисса. У нас ничего не получалось, а вот у Грина так хорошо получилось, что он в радости и тоске первооткрывателя которое уже десятилетие громко зовет: «Ко мне! Сюда! Скорее! Вот где хорошо! Идите все, места хватит!»

Грин появлялся в «Огоньке», «Сатириконе», «Аргусе», иногда выходила его книга. Критика о нем «отзывалась» в небольшой рецензии, констатируя: да, одарен бесспорно. На большее у критики но хватало ни разума, пи дарования. Дарование Грина было большое и надолго, если не на весь век, сужденный всей русской литературе, в которой он, хотя и свой кровно, все же некоторыми почитается приемышем...

Читатель в сердце своем отвел ему солидное помещение, куда впускались имена высокие, почтенные и временем апробированные. Что касается меня, то, узнав его адрес, я писал ему, но, как выяснилось несколько лег спустя, он часто менял адрес свой, и письма мои или не доходили или он читал их в те минуты, когда утешить его могло нечто более существенное...

...По алгебре, геометрии и физике учиться я стал все хуже и хуже, эти предметы не окрыляли меня, не давали радости, они только объясняли то, что в жизни, наверное, никогда не пригодилось бы мне.

По литературе, истории, языкам и географии я неизменно получал пятерки — даже без усилий и труда.

— Ты у нас читатель-почитатель, — по раз говорил мне преподаватель русского языка и литературы, добрейший и любимейший Петр Николаевич Бонин. — Какие новые книги отыскал?

И вел меня, обняв за талию, в учительскую. Я называл недавно открытых мною Уайльда, Ростана, Короленко, Раскатова (серия романов «Антон Кречет»), Леонида Андреева, Иннокентия Анненского, Будищева — талантливого романиста и рассказчика, ныне, к сожалению, забытого всеми...

— О, господи! —грузно вздыхая, отзывался Петр Николаевич. — Какой винегрет, какая непотребная смесь!

— Плохие писатели? — несколько задиристо и озадаченно -пытал я хорошего, всеми любимого учителя.

— Каждый в отдельности достоин высокой оценки, Борисов, но все вместе не то, что тебе нужно. Потом поговорим по этому поводу.

По этому поводу был у меня великолепный разговор с одним из читателей библиотеки в Народном Доме. Горбатый, с глазами такими светлыми, лучистыми, что невольно жмуришься, глядя в лицо этому человеку, — оп не однажды разговаривал со мною, советовал прочесть некоторые пьесы Островского и Чехова, не рекомендовал Потапенко и Ясинского, которые в то время читались и перечитывались читателями-почитателями...

— Я принес вам, друг мой, список того, что вам надлежит прочесть в ближайшие полгода, — сказал оп как-то раз и, взяв под руку, повел к скамье в вестибюле Народного Дома, сел сам и указал на место рядом с собою. — Вот этот список, здесь всего лишь двадцать книжек, принимая во внимание, что вы не свободны, вы учащийся. А вот это два билета на представление в драматический театр Народного Дома — приходите с мамой или папой, увидите «Собор Парижской Богоматери». Читали? Квазимодо .помните? Так вот, Квазимодо буду играть я.

Я и рот раскрыл во всем его объеме, и глаза, как говорили тогда, оквадратил.

— Вы артист! — воскликнул я. — Правда?

— Правда, милый юноша. Моя фамилия Ратов, зовите меня Сергеем Михайловичем. А вас как зовут?

Спустя неделю я сидел с отцом и матерью в пятом ряду партера и каждый раз, как появлялся Квазимодо, громко и надоедливо сообщал отцу:

— Вот он, Сергей Михайлович, папа!

В списке, им составленном, большая часть книг была мною ужо давно прочитана, остальные я прочел в полтора месяца, чем весьма огорчил его. Мне приятно было это огорчение, я чувствовал, что он меня полюбил и уже обо мне заботится. Он сказал недовольным, выговаривающим тоном, сильно по-актерски играя даже для меня одного..

— Так нельзя! Это не чтение, это шпагоглотание, это фокусы на открытой сцене! Это уже спорт, состязание, кто кого. Извольте дать мне отзыв хотя бы о... ну, скажем, о романе Жеромского «История греха»... Подумать только, он (глядя насмешливо в мои глаза) прочел эту толстенную книгу в три дня! В три дня!

Я молча кивнул головой и, подумав, сказал:

— Могу пересказать некоторые главы, Сергей Михайлович, если потребуете. Три дня — все же не три часа...

— Верю, что ты можешь пересказать, но через час-два все позабудешь. Видишь ли, свидание с книгой — это встреча, которая должна быть длительной, памятной на всю жизнь. Сколько книг, столько и встреч, каждая разная, на другую непохожая. Книга —это такая редкость, такое чудо, такое... такое...

Он даже в лоб меня поцеловал, а на прощанье вручил два билета на инсценировку «Дворянского гнезда» Тургенева. Сергей Михайлович играл Лемма. Горбатый, широкий в плечах, большеголовый — зрителю партера он казался человеком обычного среднего роста, а в некоторые моменты даже и высоким.

— Когда писатель в своей книге говорит о чем-то значительном, он искусным, хорошо ему ведомым поворотом повышает стиль своего письма, и ты невольно и послушно, даже читая про себя, повышаешь свой голос. Замечал? Так вот и я — в «Дворянском гнезде» Тургенев дал Лемму несколько таких эпизодов, где оп, будучи даже горбатым, как я, кажется высоким, ибо он в этот момент человек, как никогда раньше. Пусть и маленький, в ином смысле, пусть страдающий, но действительно человек.