Родители, наставники, поэты

Табельный день

— О, как по люблю я тех людей, которые собирают книги как некую коллекцию, умножают се постоянно и тем хвастают даже! Будем собирать находки!

— Как это — находки? — спросил я Мандельштама.

Я провожал его — не знаю, до жилья ли его или до дома друга, — но я и Ваганов шагали в ногу с Осипом Эмильевичем по тротуару Загородного проспекта. Был тихий июньский вечер двадцать четвертого года, когда еще не было ни автобуса, ни троллейбуса и даже не бегали такси, по много было извозчиков и очень мало автомобилей, что же касается грузовиков, то о них только шли разговоры, что вот, дескать, скоро вместо ломовых появятся огромные автомобили.

Мандельштам разъяснил, как собирать находки.

— Вы часто читаете стихи и прозу? — спросил он нас.

— Я редко читаю, в неделю раза два, — ответил Вагинов и не без испуга взглянул на нашего высокого спутника.

— А я каждый день, — отрывисто и четко, как рядовой ротному командиру, воскликнул я и молодцевато поглядел на Мандельштама.

— Важно не часто и не редко, но так, чтобы чувствовать слово, его плоть. Для этого, думается мне, много и часто читать и не надо. Опасно делать чтение профессией. Так вот, — встрепенулся он, — читаю я, скажем, книгу и вижу такую фразу: «О, несчастное лоно природы, как изнасиловали тебя дачники-профессионалы!» Выписываю — это находка! И на полку ставить не надо!

— А вот Леня, — указывая на меня, перебил Вагизов, — хорошо сказал недавно: коровьи глаза бесталанности... Правда, хорошо?

— Хорошо, по это не находка, это всего лишь топкое наблюдение, которое и мне знакомо. Есть находки белые грибы, и есть поганки. Вот пример поганки: бодрое утомление... Находка, да, но — потом пахнет, и физиономию придумавшего видишь, но — поганка классическая.

— Скажите, Осип Эмильевич, откуда это, — спросил Вагинов, — он жадно рыдал на могиле, а потом, когда пришел в себя, твердо решил в актеры идти: рыдание вот как удалось! Чье это?

Мандельштам мгновенно остановился, попросил повторить сказанное.

— Это уже связка золотых ключей, — сказал он. — И видишь, и чувствуешь, и понимаешь. Даже понимаешь, а что такое понятие в стихотворении? Дурно, ежели все понятно! Нужно, чтобы было что-то, пад чем следует воображением поработать! Поработать! — по складам проговорил Мандельштам. — Как некое кушанье — надо его еще до еды довести, оно всего лишь полуфабрикат, так сказать.

— А вы только ради находок и читаете? — задал я вполне бестактный вопрос.

— В жизни моей я читал много и часто, — Мандельштам взъерошил свой петушиный хохолок невдалеке от макушки, неодобрительно оглядев меня, а мой друг Костя Вагинов педагогически ткнул меня кулаком в бок, — дескать, такой вопрос, заданный Осипу Эмильевичу Мандельштаму, граничит с издевательством. — Для чего вы читаете, для самообразования или чтобы убить время? Кстати, убивают время те именно люди, которым время вот как нужно, только они воображают, что они иначе кончают с временем, что у пих иное оружие, и что время всегда ложится под их пулю.

— Выходят же книги! Хочется же читать! Как же без книг! — горячо заговорил я. И, набравшись отчаянной храбрости, добавил: — Не все же такие образованные и мудрые, как вы, Осип Эмильевич! Вы даже и возражаете как-то так, что получается нечто совсем по другому поводу. Я говорю, что снег белый, а вы рассказываете о грехопадении первого человека... И не согласны, что снег белый, по не скажете, какого же он, по-вашему, цвета, а все как-то с подковырочкой, как любила говорить моя бабушка...

— С подковырочкой? — воскликнул Мандельштам. — Находка! И за нее я извиняю ваше выступление на кафедре таблицы умножения. Видите ли, у Льва Толстого все сплошь находки, и чтобы не утомлять читателя, он .вводит героя, у которого через каждые пять-шесть страниц тоже находки. Переводишь дыхание, читая восклицание Наташи Ростовой: «А вот она я!» Да мы же и без этого видим, что это она, но — у Толстого на сей случай припасено кое-что для читателя, а своего читателя его сиятельство любит. И не человечество он наставляет на путь истинный по своему методу, а только читателя — того, кто читает его книги — именно и только его книги!

— Но ведь читаете же вы книги! — не унимался я, а Костя даже руками всплескивал и даже стонал.

— Мало, голубчик, мало. Одну книгу в триста страниц читаю три-четыре педели. Лет через сорок-пятьдесят авторов появится так много, у каждого будет не менее пятишести книг, — кого же читать? Тут нервные болезни из-за книг начнутся! Следовательно, нужно перелистывать, просматривать книгу, и на том месте, где внимание ваше зацепилось, остановиться: по находка ли? Например, у Пушкина: луна во вкусе Жуковского. Ах, какая находка! У него же облака ждут появления солнца, как придворные... Нога скелета в ботфорте, как пестик .в ступке. Ведь мы сами делатели искусства — читатели мы плохие!..

Но помню, до какого дома на Загородном проводили мы нашего парадоксального спутника. Вагинов — очень мягко, ибо был он человеком отлично воспитанным и чутким, — принялся выговаривать мне: нехорошо, Леня, разве так можно, Лепя! Ведь как-никак мы провожали и разговаривали знаешь кого, знаешь с ком? Ведь пять минут назад мы оставила Осипа Эмильевича Мандельштама! Маичдель-шта-ма, — в разрядку проговорил Вагапов. А ты с ним, как г Колбасьевым! Он этого не забудет! Он будет мучиться таким обидным для себя отношением...

Разговаривая о книгах, поэтах и припоминая то, что сказал нам только что Мандельштам, добрели мы до дома № 105 по каналу Грибоедова, который тогда назывался еще так, как назвали его две сотни лет назад, — Екатерининским каналом. В доме № 105 жил Ватинов. Я зашел к нему и немедленно же мы начали читать друг другу свои стихи. Жена Вагинова — добрейшая и сострадательней шая Александра Ивановна — заменила нам аудиторию. Спустя час «заглянул по пути» талантливый жизнелюб, еще по перешедший на прозу, Коля Чуковский: по меткому определению Вагинова, оп зазвонил в свои ямбы и хореи, такие земные л душистые.

— А это у тебя что здесь? — спросили мы, указывая на пакет, — Коля поставил его в уголок.

— на Покровке купил — глядите, что тут такое!

В пакете оказался Стивенсон и стихи Броунинга в переводе, изумительно изданный на своем родном языке Эдгар По...

У Кости Вагинова загорелись глаза—человек очень и очень молодой (было ему тогда только 25 лет), оп стал еще моложе: один вид книг делал его счастливым. Чуковский вслух стал читать стихи По, пританцовывая, щелкая пальцами и делая размашистые жесты. Костя блажеппо улыбался и только мпе оставалось, догадываясь о содержании, •вслушиваться в ритм четырехстопного ямба, звучавшего на английском порою так же, как и металлический ямб Пушкина и как сдержанный, сверкающий слепящими бликами ямб Лермонтова.

Тот июньский вечер был для меня счастливым, полным находок: провожая Колю Чуковского до его дома (тогда оп, еще холостой, жил с родителями своими на Кирочной улице), мы встретили Александра Иосифовича Доливо-Добровольского, талантливого новеллиста, коллекционера, человека гостеприимного и крайне бедного, одинокого...

— Ко мне, друзья! — предложил он.

С удовольствием отменным приняли мы соблазнительное приглашение. Доливо-Добровольский жил там, где сегодня кинематограф «Баррикада», в комнате по соседству с Акимом Львовичем Волынским. Все имущество Доливо-Добро Вольского заключено было в трех больших чемоданах: в одном — белье, в другом бумаги, письма, книги, в третьем самое драгоценное — редчайшая коллекция эстампов и гравюр числом до полутора тысяч экземпляров. В этой колекции были подлинники Даниэля Ходовецкого — знаменитого немецкого художника конца XVIII века, иллюстратора Шиллера, Гёте, Руссо. Выставку его гравюр Александр Иосифович устроил у себя год спустя, об этой выставке писали в газетах, журналах; у Всеволода Рождественского, если не ошибаюсь, есть стихи, посвященные Доливо-Добровольскому и его нежнейшему Ходовецкому.

— Любуйтесь моими книгами и гравюрами, а я пойду заваривать чай, — сказал он нам.

Да что тут чай, — кстати сказать, мой любимый напиток — забывались и голод и жажда, когда перед тобой первое издание Лафонтена с его автографом, когда Коля Чуковский не устает поражаться тому, что в его руках Вобан, на обороте титула которого сказано, что этот экземпляр принадлежал лично Петру Первому.

— Враки! — воскликнул Чуковский.

— Зато какие! — отзывался я.

— А вот смотри — «Анекдоты о дамах для мущин», — щелкая языком и приплясывая, восторгался Вагинов, — год издания 1803. Да вы, братцы, читайте, что тут написано — Лизаиьке Чихачевой в день ее Ангела от любящего дяднчкп Григория Елагина. Имение Круглые Пруды, 8 Майя 1807 года...

— Бог мой! — схватился я за голову, — альбом со стихами Жуковского, Батюшкова, Баратынского! Да нет ли тут Лермонтова и Пушкина!..

— Это только указаны фамилии авторов, — усомнился Чуковский. — Уж очень почерки одинаковые. Тут что-то из «Юрия Милославского», начало главы...

— А вот это уже подлинник, — я протянул другу моему томик стихов Константина Случевского «Песни из уголка» с дарственной надписью Александру Иосифовичу.

Вернулся и он из кухни с двумя чайниками — в одном кипяток, в другом круто заваренный чай. Из старинного, времен Павла столика он достал тарелки с булкой и сыром, стаканы, сахар. Я немедленно, чтобы ие забыть потом, попросил любезного хозяина написать что-нибудь в мой альбом (его я назвал «Друзья и знакомые»). Среди больших и малых прозаиков и поэтов появилась в этом альбоме — я сберег его до сего дня — дарственная надпись Доливо-Добровольского:

«ЕРЕТИЧЕСКИЙ СОВЕТ. Молясь богам, не просите об избавлении вас. от лукавого. Но молите о ниспослании вам искушений и богатой соблазнами жизни. Аминь. Александр Доливо-Добровольскпй (из книги фрагментов) 19 июня 1924 г.».

Александр Иосифович был книжник-эстет, жертвовавший количеством во имя качества, собиравший только те книги, которые хранили память о том прошлом, в котором он родился, воспитывался и любил его непобедимой любовью.

— Это мои звоночки в память, — сказал он и постучал себя по лбу. — Всего книг у меня восемьдесят. Я их по продам, не променяю, не потеряю. Гравюры — эти когда-нибудь выручат меня, да кто купит? Художник Бродский вьется около меня, хочет купить, но дает гроши. Прощупывает меня еженедельно. Купец. А я больше его знаю, что такое гравюра, меня не проведешь! Прошу откушать моего чаю!

Мы не отказались от бедной трапезы и спустя час приблизительно ушли, выслушав несколько новелл хозяина: некоторые из них напечатаны в «Записках Передвижного театра» Гайдебурова, летом 1924 года.

Не знаю, что сталось с Александром Иосифовичем: в тридцатых годах он исчез, и никто, даже сосед его — Аким Львович Волынский ничего не мог сказать по поводу его исчезновения — и его, и гравюр, и книг...