Родители, наставники, поэты

Поклон памяти их!

Старые женщины, главным образом, продавали издания Холмушина, Сытина, Гусинского, календари Гатцук и «Петровские» отрывные. Благообразные, в пенсне на шнурке и с обручальным кольцом на левой руке, старушки любили давно и надежно насиженные места: чайные, пивные, сад Народного Дома и Зоологический, Петровский парк (говорю только о моей родной Петербургской стороне). С корзинкой на согнутой руке, подобно грибникам, а в корзинке десятка три-четыре книжек.

Умилительно до слез — хороших, драгоценных... Старушка — она называла себя распространительницей, боясь, упаси бог, чтобы ее назвали торговкой,— подходит в чайной к столику с двумя-тремя чаевничающими и говорит:

— А что дома делать будете? Книги есть? Вот то-то и оно! А у меня для вас...

И кладет на стол меж чайников и блюдец «Хиромантию и «Новейший сонник», «Кобзарь» Шевченко... Чаще всего покупают «сонник»: уровень посетителей в чайной анекдотически низок, а сны — они и царю и пастуху одинаково доступны, и еще неизвестно, у кого они ярче.

— Что стоит такая книжка? — спрашивает наслаждающийся чаем легковой извозчик, наугад раскрывает книгу (она на оберточной бумаге, толстой, точно обои), немедленно же одобрительно улыбается и уже, как говорится, готов: ловкий издатель подцедил его со всеми потрохами.

— Цена проставлена, недорого, всего сорок копеек, -говорит распространительница. — Вот вы, господин извозчик, открыли на «грибы» — это такой сон, что не дай бог увидеть грибы! Ни сушеные, ни жареные, никакие! Грибы увидеть к большой неприятности! А вот...

— Уступки не будет? — пытает распространительницу господин извозчик. — А ежели пятачок долой?

— Две копейки — мой барыш, — с достоинством говорит распространительница.

Книга продана. Полупьяной компании удается сбыть отрывной календарь (дело происходит в августе) со скидкой: вместо двугривенного за восемнадцать копеек. Барыш — три копейки.

Тараса Шевченко купил для меня мой отец: мы сидели в чайной «Ласточка» в доме № 29 по Гулярной улице (ныне улица Чайкиной). Интеллигентного вида старушка подошла к нам, пожелала хорошего аппетита и молча, ни слова не говоря о книгах своих, положила на стол «Кобзарь». Я уже хотел сказать, что книга эта у меня есть и в хорошем издании с иллюстрациями, и на бумаге значительно лучшей, чем вот эта, но отец (он слегка на взводе) немедленно купил книгу и преподнес мне.

— На, хороший писатель, за народ стоял.

Не только один Сытин имел огромный штат «хожалых», людей — Холмушин (о нем ничего не знаю) так же распространял свои издания, главным образом, среди городского населения.

— Я богаделка, — говорила мне одна такая распространительница в чайной «Белград», что много лет назад была в доме № 19 по Зверинской улице. — Обуть-одеть меня некому, харчи в богадельне такие, что с голоду непомрешь и сытым не будешь, — постоянно об еде думаю. А я воронежскую гимназию окончила, немецкий язык знаю, французский понимаю на слух... Меня сам Холмушин в дело взял, сперва на проценты, потом не понять как: имею дело со счетоводом, а тот форменный плут в манишке. А зарабатываю иногда даже пятнадцать рублей в месяц. Книга хорошо идет в пьяной компании — вы, вижу, удивляетесь, молодой человек, а тут все понятно: русский пьяный человек, ежели он добрый и щедрый, еще щедрее делается... Ему хочется подарок домой принести, а тут я — тут как тут!

— Сколько стоит? — Двадцать копеек. — Давайте! И дает двадцать пять, а то и все тридцать. Старость мою жалеет...

— А вы не пробовали у фабричных ворот с книгами вашими? — спросил отец.

— Для рабочих другая книга нужна, — последовал ответ. — Вот сейчас, смотрите.

Холмушинская распространительница подошла к сидящему за соседним столиком, что-то сказала, тот улыбнулся, стал рассматривать книги, которые одну за другой вынимала «богаделка». Минуты через три незнакомец купил холмушииские басни Крылова и какую-то еще разукрашенную во все цвета, в издании Губинского.

— Плохо ли, хорошо ли, а тут я возьму у счетовода мой пятачок, — сказала моя собеседница. — Надо думать, и ему копейка-другая очищается. Бог с ним, пусть живет, лишь бы чего от себя не придумал, а так — к тому, вижу, ,вообще торговое дело клонится... Откуда вор на земле пошел, откуда взялся? От торговли пошел, из-за прилавка вышел...

Незадолго до Октября семнадцатого года одна такая же холмушинская богаделка предложила мне и для меня и для нее «невиданную невидаль», а именно: романы и сборники рассказов Евгения Чирикова, Дмитрия Крачковского, Алексея Будищева. Потапенко и Брешко-Брешковского с дарственными автографами каким-то до сих пор неизвестным мне людям.

Имена этих писателей не звучали тогда для меня — разве что трилогия Чирикова «Юность», «Изгнание», «Возвращение» еще как-то интересовала, да и то недолго: чересчур много патоки и сладких слов вкладывал в свою эпигонскую беллетристику этот писатель. Однако я купил эти книги, взяла с меня богаделка очень немного. В летние месяцы семнадцатого года она частенько приходила ко мне, ужо серьезно заболевшему библиоманией, знакомила с новинками, главным образом, журнальными: выходило так много еженедельников, двухнедельников, поденок...

— Не знаю. чем заняться,—жаловалась холмушинская офеня. — Богадельню, похоже на то, закроют, старухи уже разбредаются, кто куда, надо мне что-нибудь по книжной части... Вы не смогли бы походатайствовать?

Что я мог?

Я был отрывочно знаком с поэтом Агнивцевым, беллетристом Анатолием Каменским: с ним познакомил меня его сослуживец по министерству финансов; часто навещал я братьев Шарлемань — Осипа и Ивана, хорошо знал Андрея Андреевича Оль и художника Лансере, Евгения Евгеньевича. И еще кое-каких, мало кому известных сочинителей и художников, акварелистов...

Что я мог?

Чтобы помочь полуголодной (точнее сказать, полусырой) книгоноше, пришлось бы говорить с каждым из тех, кого я знал. А что могли они?

На помощь пришел случай, анекдотический, смешной, невероятный. Я сочинил стишок на тему вполне злободневную по тому времени, и отправил в «Новый Сатирикон». Прошел месяц, полтора — ответа нет. Как-то купил я номер бульварного журнальчика «Трепач» (его девиз «Бей его, я его знаю»!) — издателем и редактором этого журнальчика был одаренный и всей читающей публике хорошо известный стихотворец Евгений Венский, он же Евстафий Богоявленский, — перелистываю номер и — вижу мои стишки... Название, подпись, никаких поправок и сокращений.

Обрадовался?

Нисколько, — наоборот, опечалился, загадочным для меня путем попав на страницы хулиганского, беспринципного издания. Отправился в редакцию. Опа помещалась в маленькой квартирке большого дома на Вознесенском (ныне пр. Майорова); грязная старушонка с тряпкой в руках ввела меня в убого обставленную комнату, в ней сидел и дремал сам редактор; на диване кто-то храпел, с головой покрывшись пальто.

Я приступил к расспросам, объяснениям. Мне сперва был предложен стакан какого-то хмельного напитка и к нему закуска — бутерброд с чайной колбасой. Пить я не стал. Редактор-издатель откровенно признался, что он выудил мой стишок из корзины, стоявшей под столом Аркадия Тимофеевича Аверченко.

— Попадаются вещички, — сказал Евгений Венский. — Попадаются! Аверченко — он редактор чумовой, ему давай то, что ему правится, а ему правится — и очень часто — ерунда и вздор. Почему бы ему тебя не тиснуть в номер, а? Нет, он в корзину тебя! А я подобрал, и ты благодари бога за это. И ты еще должен заплатить мне гонорий за свои стишки — да, заплатить хотя бы и натурой! Я тебе известность, сосунку, делаю, а ты за объяснении приплелся! Надо же, а!

Вместо «гонория» я попросил помочь книгоноше, отыскать ей службу. Старушка едва ноги переставляет, а какую пользу могла бы принести... Человек интеллигентный. честный, к тому же весьма оборотистый...

— Французский и немецкий знает, книжное дело вот как понимает, надо... — продолжал я свое ходатайство, но меня перебили:

— А ее не Надеждой Петровной зовут?

— Надеждой Петровной зовут, — ответил я. — Вы ее знаете?

— Да это моя родная тетка, как не знать! Присылай ее ко мне, пусть старое забудет, давно дело было... Дай-ка папироску... А что, сильно стара моя тетка?

Прошло несколько дней, и тетка Евгения Венского получила какую-то работу, кажется, в экспедиции издательства А. Ф. Маркса, знаменитого издателя «Нивы».

В семнадцатом году последний раз получпл я в подарок от отца подписную квитанцию на этот журнал: он давал третью серию сочинений Мамина-Сибиряка, первую половину сочинений Максима Горького, стихи и дневник Надсона. «Дон Кихот» Сервантеса.

На 1918 год отец уже не подписывался — и болел тяжело, и с деньгами было туго. А в 1917 году я приобрел летом много интересных знакомых, весьма ощутимо пополнил мою библиотеку. Родители уступили мне маленькую комнату — ту, в которой много лет подряд жили студенты. Я торжественным манером расставил книги на этажерке, в шкафу, на столе.

Книги прибывали и прибывали.

Мой благодетель — пушкинист Николай Осипович Лернер (с ним я познакомился в вагоне трамвая: слово за слово. стали вспоминать, называть общих знакомых) пригласил меня к себе на Лахтинскую улицу, подвел к неряшливо содержимым стеллажам и сказал:

— Моя библиотека в вашем распоряжении. Ежели что поправится — могу уступить. Продам недорого. Вот эта полка мне по нужна, вся продажная.

На полке стояли романы и альманахи, сборники стихов и разрозненные журналы. Богатейшая пушкиниана (опа уступала только собранию П. Е. Щеголева) содержалась в шкафах со стеклами, под замком, брать книги о Пушкине не разрешалось никому.

Почти рядом с Лернером, дом к дому, жил Владимир Николаевич Княжнин, поэт и великий говорун, вечно всем недовольный, брюзга и плакса, путаник и весьма вздорный, хотя и больших душевных качеств человек. Лернер был остроумен, много знал и умел знание свое между делом, в разговоре передать другому: Княжнин знал и умел мало, с ним было скучно. Часть своей библиотеки он продал Глебову, часть — весьма малую, книг сто, не больше, — отдал мне (с уплатой в рассрочку). Выплатил я мой долг ему лет через пять, не раньше.

Иногда приходил ко мне поэт Владимир Алексеевич Пяст, человек в величайшей степени забавный, интересный, хороший переводчик с французского: как поэт — полнокровный эпигон Блока, о чем долгое время и сам не догадывался. У него вовсе не было библиотеки, приобретать книги он начал только в восемнадцатом году.

— Эту книгу я у вас возьму, — говорил он, к примеру, мне. — Я начинаю собирать, как все порядочные люди, библиотеку. Этой книги у меня нет. Есть у Нельдихена. но у него взять что-нибудь затруднительно, так как в комнате его вообще вещей только восемь наименований: штаны, сборник его стихов, пиджак, пальто, сапоги, зубная щетка, пустая коробка от папирос, вчерашняя газета, подушка... Сколько я насчитал?

— Одеяло забыли, Владимир Алексеевич.

— У пего одеяла нету, — отвечал Пяст. — Его одеяло у меня, я его выиграл; однажды держали пари, в каком году умер Байрон. Нельдихен сказал, что Байрон еще жив, и сказал это совершенно серьезно.