Родители, наставники, поэты

Галерея книголюбов

Все акварели и рисунки карандашом на стенах моего кабинета окантованы Василием Андреевичем Меньшиковым — и акварель, и графика, и гравюры, и фотоснимки. Не менее трехсот книг переплел Василий Андреевич в ситец, шелк, бумагу.

Василий Андреевич — отличный рисовальщик, у многих знакомых моих — книжный знак его работы. Он коллекционер: «фантики» — конфетные бумажки дореволюционного времени (тысячи две, но меньше), сигарные бумажные манжетки. Книжных знаков у пего великое множество, кроме того, не менее двухсот гальванических отпечатков камей. Рисунки — графика и автографы — Бориса Михайловича Кустодиева.

Василий Андреевич в переписке с десятками людей, интересующихся коллекционным делом и книжным знаком. Несколько лет назад он проделал, без преувеличения говоря, подвижническую работу: собрал в одно большое зало двести двадцать человек — бывших учеников учительской школы, что когда-то находилась на Петровском острове в городке Сан-Галли: Василий Андреевич учился в этой школе.

Он — самородок, его бы на хорошо удобренную почву, в ему полагающиеся условия (так нс вышло), ему бы атмосферу по его уму-разуму — вышел из пего тот человек, который, как перст указующий, себе подобных организовал бы, им создал бы условия и атмосферу.

У него богатое собрание дореволюционных журналов, редких книг по искусству и библиографии, его жилье — это музей, куда я вхожу всегда благоговейно и с бьющимся радостно сердцем.

Его жилье — квадратная комната в шестнадцать метров, в ней стоит обязательно-непременная мебель: две кровати — его и жены, стол, диван, кресло, стул, — все остальное «пространство» занято экспонатами для души и сердца. В комнате можно повернуться только не сходя с того места, на котором стоишь. Трое пришли в гости — и сидите, не двигаясь. Ежели хотите что посмотреть — скажите, хозяин чуть ли не по воздуху доставит вам требуемое. Василию Андреевичу нужен самый крохотный простор — хотя бы еще одну комнату, пусть метров восемь, хотя бы...

Но — кому нужно, у того и нет.

Жаждущий да пребывает в жажде.

Здоровья и долгой жизни, друг мой добрый Василий Андреевич!

Крепко верю: мы еще дождемся Дня, когда справим твое новоселье!

Человек, о котором поведу сейчас речь, так же, как и Меньшиков, золотые руки — иначе не назовешь Евгения Павловича Брандиса: он образованный, трудолюбивый, пытливый литературовед, талантливый повествователь-беллетрист, зоркий и принципиальный критик. Ему свойственно умение организовать нечто пребывающее в полухаосе, он в состоянии прочесть лекцию о своих любимых писателях и прочесть ее так, что слушающий завтра же пойдет в библиотеку и возьмет рекомендованное, рассказанное не одному ему лектором.

Десять лет назад Евгений Павлович весьма ощутимо помог мне: ему дали на рецензию рукопись моего романа о Жюле Верне — недели три спустя я получил эту рецензию за подписью «Е. Брандис». На двадцати четырех страницах рецензент не употребил ни одного отрицательного по моему адресу эпитета, пи словечка не сказал ни ЗА, ни ПРОТИВ — он всего лишь привел в некую систему все промахи мои, ляпсусы, органические и неорганические ошибки, вранье истовое и такое, что еще возможно и простительно допустить... Следовало сделать выводы, и я их сделал: исправил все ошибки, немало наделав новых (для второго издания надо же было что-то оставить).

Вот эта доброжелательная прямота сдружила меня с Брандисом. Двумя годами позже он раздобыл редкую английскую книгу о жизни Стивенсона (я работал над романом об этом писателе), а немного времени спустя писал обо мне в «Звезде» и преподносил мою особу читателям во вступительной статье к моей новой книге.

И не одна, а четыре вступительные статьи подписаны «Е. Брандис», и каждый раз виртуозно по-другому, на что требуется не только умение и артистизм, по еще и некое, дай бог каждому (имею в виду отношение лично ко мне) чувство к «опекаемому статьей»...

Евгений Павлович книголюб. Его недавнее увлечение — фантастика, научная главным образом. Для него, как и для меня, табельный день тот, когда в лавку писателей приходит из Москвы контейнер, когда в нашу книжную лавку идешь, как хозяюшка на базар за мясом (а может быть, и свежую рыбку добудешь)...

— Что нового в нашей лавке? — спрашивает меня по телефону Евгений Павлович.

И то, что ново и интересно для меня, — ново и интересно и для него.

Константин Иванович Коничев — человек уникальный не только в масштабе Союза писателей, не только в сфере книжной. Он из тех самородков наших (земля оскудевает и в тайниках ее скоро уже не отыщешь подобного самоцвета), которых ближние и дальние не замечают, — впрочем, они всего лишь делают вид, что не замечают самобыт-пых исконно-русскпх людей — душой и сердцем русских, но — обстоятельства заставляют потом их заметить и запомнить и даже часто вспоминать среди ветоши человеческой.

В ранней молодости Коничев спас тонущую девушку у себя на родине, на Севере. Спустя много лет она, уже женщина и мать, говорила своему сыну, указывая на Константина Ивановича: «Вот этот человек спас меня, и если бы не он, то и тебя, сынок, на свете не было бы...»

Коничев сохранил чувство русского слова, бытовавшего и еще кое-где живущего, на Севере главным образом. Он, возможно, единственный знаток побасенок, .прибауток, острых словечек мужицкого северного обихода, — он и в обычной своей речи употребляет слова-алмазы, сумев уберечь свой язык от переговорных значков и тупоумной, даже одобренной «специалистами» в газетах, языковой пошлости, вроде «летайте самолетами»...

Константин Иванович любит книгу особой привязанностью. Очень не каждую и не всякую — в этой любви своей оп человек трудный, раздражающий, как говорили в недавнюю старину, мало начитанный, но много зато наслышанный. Все, что касается царя Петра и его великих деяний, оп знает назубок. А. Н. Толстой, к сожалению, не обращался к Коничеву за помощью и справками, а Коничев не догадался без зова прийти как-нибудь к автору «Петра» и сказать:

— Спрашивай, не лазай за книгами в архивы и хранилища, — я-то на что?!

Сейчас Константин Иванович пишет (а, возможно, уже и написал) после романа о книгоиздателе-просветителе русском — Сытине, большую повесть о Петре на Севере.

Этот труд наверное удастся ему много ярче всех предыдущих его зачинов о великих россиянах и россиянами приглашенных из-за границы. Рано или поздно, он должен написать историю своей родной Вологодчины. К этой теме он постепенно, не торопясь, подходит: Петр на Севере — своеобразный пролог к будущей книге.

На Гулярпой улице, на шестом этаже огромного дома живет пианист Лесман Моисей Семенович. Подниматься нужно по лестнице имени Достоевского, а ежели выразиться точнее — Раскольникова, того самого, которого создал Федор Михайлович и точно ио такой же вот лестнице пустил однажды в квартиру старухи-процентщицы.

К Лесмаиу приходить, заходить и просто на минутку заглядывать — дело лакомое. Он гостеприимен, как все книголюбы; любить книгу не значит ли питать чувство привязанности и уважения к человеку? К лучшему из них! Хотя книга и человек не всегда синонимы, и, наверное, Горький не обмолвился, сказав, что всем лучшим в себе он обязан книге...

— Книге — именно книге и только ей!

...С Лесманом знаком я лет тридцать пять — тридцать семь, не меньше, и тогда, давно, шкафы его не были количественно богаты, но и тогда богатство его шкафов измерялось качеством хранимого: рукописи писателей и книги стихов.

Редкое собрание рукописей и нечасто встречающаяся у кого-либо библиотека, состоящая на 98% из сборников стихотворений.

Сборники, которые уже не попадаются в букинистических магазинах много лет. Молодые знатоки книги даже и не слыхали о тех авторах, которые покоятся на полках у Лесмана.

Кому из молодежи и даже людей почтенного возраста ведомо имя замечательного поэта Алексея Константиновича Лозина-Лозинского? Он умер (покончил с собою) пятьдесят лет назад очень молодым человеком. Я тщетно искал один из сборников этого поэта — «Благочестивые путешествия». Узнал об этом Моисей Семенович и однаж-ды, придя ко мне, с видом равнодушно-усталым протянул мне книгу.

Какую? А вот эту самую, весьма драгоценную нс только для меня одного...

Он не продал ее мне — он ее подарил!

Акт среди книжников почти небывалый.

Давно и долго искал я эту книгу, и вот — она стала находкой, как находкой становятся иногда слова и целые фразы в работе: ищешь — нет их, и вдруг они словно сами, без зова, приходят, когда и не ждешь и не думаешь о них. Тот день был для меня табельным, и таким он, наверное, был и для доброго дарителя, ибо ему понятно то чувство, которое не все. впрочем, разделяют и испытывают: дарить приятнее, чем подарки получать...

Недавно я преподнес Моисею Семеновичу рукопись Александра Грина — страничку черновика одного из его рассказов. Как будто мы теперь квиты. Как будто отдарили друг другу...

Геннадий Самуилович Гор лет двадцать писал романы, повести и рассказы о людях Севера, о живописи этого края, о красках и полотнах редких, иногда левых — настолько, что он и сам не доверял своему вкусу, который, впрочем, у него и не пошлый и не дурной.

Геннадий Самойлович не книжник, не приобретатель, не собиратель — он книжник, у которого все, что имеется, разворовывают, берут на педелю и до сих пор забывают вернуть, а он, приходя ко мне, печалится по этому поводу и мечтает о том, что когда-нибудь вновь добудет ту, которую у него в прямом смысле зачитали...

Геннадий Самуилович всесторонне образован — настолько, что недавно стал увлекаться научной фантастикой.

У Гора великолепная библиотека — по искусству, живописи главным образом. Он из тех людей, у кого можно попросить книгу — он сперва подумает, потом улыбнется,, потом расскажет о ее ценности и редкости и, наконец, протянет ее просителю, указав те страницы, которые следует прочесть непременно.

Много лет назад пришел к Чапаеву молодой человек и, назвав себя врачом-невропатологом, заявил, что послан к нему, Чапаеву, организовать медпункт и все прочее, спасающее жизнь раненых его бойцов. По воспоминаниям (пока что, к сожалению, только устным) уже состарившегося ученого и врача — Бориса Александровича Фаворского — ежедневно он жил под страхом расстрела — за то, что тяжело раненные бойцы-«чапаевцы» медленно, а чаще скоро умирали. Но Василий Иванович все же видел в молодом враче подлинно-русского, советского человека.

— Он меня храбрости научил, у него я брал примеры отваги и мужества, — говорит Борис Александрович. — Но характерец был... — спаси и помилуй! Однако — что пройдет, то будет мило...

Борис Александрович собрал библиотеку мемуаров. У него и на русском, и на немецком, и еще на каком-то языке. Он интересуется и прошлым медицины, находя, что в каком-то случае она, медицина, была силой, а в каком-то только сегодня силу набирает, и та сила, что была, к сожалению, уже исчезла невозвратно.

В Ленинграде сегодня немного подлинных знатоков-книголюбов, и те, что еще не так давно стояли на левом фланге первой шеренги, силой обстоятельств и времени переместились ближе к центру, а некоторые так и правофланговыми стали. Впрочем, имена их почтенны, они в любое время могли и могут быть украшением галереи русских библиофилов. Где-то в тени, скромно, но с достоинством держится редкостный ленинградский книжник Ивам Сергеевич Наумов.