Загадка и магия Лили Брик

О подробностях он рассказывал Лиле в письме: «Вор снял номер против меня в Истрие и, когда я на двадцать секунд вышел по делам моего живота, он с необычайной талантливостью вытащил у меня все деньги и бумажники (с твоей карточкой, со всеми бумагами!) и скрылся из номера в неизвестном направлении. Все мои заявления не привели ни к чему, только по приметам сказали, что это очень известный по этим делам вор. Денег по молодости лет не чересчур жалко. Но мысль, что мое путешествие прекратится, и я опять дураком приеду на твое посмешище, меня совершенно бесила».

По чистой случайности именно в это время Лиля выбивала для Маяковского деньги в государственном издательстве, которое выпускало собрание его сочинений. Не имея никакой информации о краже, она подняла на ноги всех, от кого это зависело, чтобы снабдить Маяковского деньгами для дальнего путешествия. В счет будущих платежей издательство отправило для него деньги на адрес советского посольства в Париже, где ему выдали авансом ту сумму, о переводе которой пришло сообщение из Москвы. Приунывший было Маяковский снова стал почти богачом, небольшую сумму дал еще в долг Андре Триоле.

Маяковский успел на отходивший в Мексику пароход, а Эльза, с помощью которой он обивал пороги полицейских участков, безуспешно пытаясь напасть на след вора, наконец-то вздохнула спокойно и уже через несколько дней отправилась в Москву.

Обратно в Париж ее пока не тянуло — ей удастся задержаться в Москве больше, чем на год (неоднократным продлением визы занимались, как видно, «друзья»), и стать свидетелем конца затянувшегося первого акта драматичной любовной истории. Той истории, свидетелем начала которой и даже участницей она тоже была.

Покидая Францию и направляясь к американским берегам, Маяковский уже знал, какие события происходят дома за его спиной. «Как на Волге? — сдержанно спрашивал он в письме, отправленном за два дня до отплытия парохода «Эспань», который увозил его в Мексику. — Смешно, что я узнал об этом случайно от знакомых. Ведь это ж мне интересно хотя бы только с той стороны, что ты, значит, здорова!»

Что же именно он узнал — «от знакомых?». То есть, скорее всего, от Эльзы, которая поделилась с ним секретом, сообщенным Лилей в письме, адресованном лично ей. Скорее всего… Приходится сделать эту оговорку, ибо аутентичного документа нет. Точнее, он мне не известен. Приходится разгадывать ребусы, хотя разгадать вот этот проще простого. К великому сожалению, в гигантской переписке двух сестер не осталось почти ничего от тех жарких лет, которые и вынесли Лилю Брик на авансцену истории. За все двадцатые годы в толстенном русском томе осталось лишь три письма, во французском — полном! — одиннадцать, при этом за 1924 и 1925 годы ни одного (сделаем поправку на то, что часть времени в эти годы Эльза провела в Москве)! Возможно, Лилин архив ею же самой подвергся «прополке»…

Если это так (другого объяснения не нахожу), то что и зачем захотелось ей скрыть от будущих дотошных биографов? Задаю вопрос (неизвестно кому) и знаю, что ответа на него быть не может.

Так вот, что же узнал Маяковский? Он узнал, что Лиля, не сочтя нужным его предупредить, вместе с Краснощековым уехала отдыхать на Волгу. Точное место, где влюбленные укрылись от людских глаз, так и осталось замком за семью печатями: старый подпольщик, Краснощеков еще не забыл правила конспирации.

Разумеется, оба нуждались в отдыхе: Лиля — после какой-то операции, которой она все же подверглась, Краснощеков — после нескольких лет, проведенных в тюрьме. В полном уединении они провели на еще не загаженной отбросами Волге, на ее великолепных песчаных пляжах, полных три недели: с 19 июня по 10 июля 1925 года. Те самые три недели, которые Маяковский, ничего не зная о том, где Лиля, провел на океанском пароходе — с остановками по пути: в Испании, на островах, в Гаване. В тот день, когда Лиля и Краснощеков вернулись в Москву, и он добрался, наконец, до Мехико-Сити.

Годы спустя Лиля и Василий Абгарович Катанян вместе с Луэллой Краснощековой посетили в Переделкине Корнея Чуковского. Шел рассказ об ее отце, о правде и неправде в его злополучной истории, о том, как страдала Лиля, метаясь между одним и другим. Слушая их, Чуковский думал лишь об «одном» — не о другом. О том, кого хорошо знал, высоко ценил и любил. Когда гости ушли, он записал в своем дневнике: «Из-за рассказов о судьбище <Маяковского> не сплю, и самые сильные снотворные не действуют».

Вот и Мексика. Через четыре дня ему исполнялось тридцать два года. Советник советского полпредства принес поздравительную телеграмму, пришедшую из Москвы. Это был первый и последний раз, когда под обращенным к нему посланием всего из двух слов — «поздравляем целуем» — подписались (все вместе!) шесть человек: Лиля, Ося, Эльза, Елена Юльевна и сестры Маяковского Люда и Оля. Пройдет совсем немного времени, и одни из подписавших телеграмму уже не станут скрывать лютой ненависти к другим, подписавшимся вместе с ними.

И мать Маяковского — Александра Алексеевна, — и сестры (обе старше, чем он) — Людмила и Ольга, — конечно, хорошо знали и об отношениях между Маяковским и Лилей, и об образе жизни, который вел их брат, залетев в чужое гнездо, вместо того чтобы вить свое, как все «нормальные люди». До встречи с Лилей и Осипом, до того, как отношения в этом треугольнике приняли особый, ни на что не похожий, характер, Маяковский был близок с семьей, в которой прошло его детство. Бывал в материнском доме на Пресне, случалось, и жил там, забегал поесть — Александра Алексеевна готовила вкусные грузинские блюда: ведь он был родом из Грузии, где работал его рано умерший отец.

Войдя в совершенно другую среду с ее духовностью, культурными запросами, литературными интересами, он стремительно отдалился от родных, с которыми было скучно, во-первых, и дискомфортно, во-вторых: они осуждали его выбор, Бриков на дух не выносили и вступили с ними в контакт лишь от безвыходности. Материнское отношение с обеих сторон было, в сущности, одинаковым: и мать Лили, и мать Маяковского считали, что их дети заслуживали лучшей доли. Обе смирились, и обе — скрепя сердце. В то время как Лиля стремилась к примирению с матерью, к восстановлению отношений, Маяковский на своей «стороне» поступал прямо наоборот.

Сестры особо остро воспринимали это отчуждение, считая, что именно Лиля настроила Маяковского против них. На самом деле все было наоборот: она пыталась сглаживать конфликты, умоляя его во время скитаний по России и заграницам посылать родным хотя бы открытки. Он сам ни малейшей потребности в этом не ощущал. Небольшие суммы, которые они от него получали, при почти полном разрыве человеческих отношений, принимались не с благодарностью, а с обидой. До открытой войны между Бриками и женской частью семьи Маяковских пока еще не дошло, но зерна ее уже были посеяны.

Американскую визу Маяковскому все-таки дали. Он выехал в Нью-Йорк почти в тот же день, в какой Елена Юльевна отправилась из Москвы в Лондон, к месту своего постоянного жительства и постоянной работы. Казалось бы, теперь-то и наступило для Лили полное раздолье — остаться на даче, встречаться без помех с Краснощековым… Но и это «супружество», фатально надломившее ее отношения с Маяковским, уже утратило прежнюю остроту и немножко приелось. Ни «милый, дорогой, любимый Щенит-Волосит» (прозвище Маяковского в письмах Лили к нему), ни сохранивший ей верность после всех своих невзгод Краснощеков не могли поменять ее натуру, требовавшую новых встреч и новых увлечений.

На короткое время она оказалась в плену покорившего тогда Москву солиста Большого театра Асафа Мессерера: публика ломилась на балет «Корсар», где этот двадцатидвухлетний танцовщик приводил ее в восторг своими умопомрачительными прыжками. Было бы странно, если бы, неравнодушная к таланту и к мужской красоте, Лиля не воспылала к восходящей звезде мимолетной, но бурной страстью.

Еще короче был крохотный романчик с блистательным молодым филологом Юрием Тыняновым, только что ошеломившим литературную среду своим первым биографическим романом. Злые языки говорили, что взаимность, которой он ответил на ее любовную инициативу, была всего лишь «гонораром» за какую-то публикацию, устроенную Лилей вовсе не бескорыстно. Всерьез эту версию принять невозможно: в таких гонорарах Лиля никогда не нуждалась, любой мужчина считал за честь, если она на него обращала — пусть на день, пусть на час — благосклонный взор.

Она стремилась в Италию, хотя и писала Маяковскому, что «адски» хочет в Нью-Йорк. По мнению врачей, ей очень бы пригодилась лечебная грязь знаменитых итальянских курортов. Предвидя обычные сложности, она написала хорошо ей знакомому Платону Керженцеву, советскому послу в Риме, прося о содействии. В Америке хлопотать за нее было некому — возможности эмигрировавшего в США Давида Бурлюка, который не смог помочь Маяковскому, были предельно скромны. Визу в Штаты не давали ей, визу в Италию — ему. Ни в Америке, ни на Апеннинах их встреча не могла состояться. Каждому предстояло провести какое-то время в разлуке друг с другом.

Теперь уже очевидно, что вовсе не вспыхнувшая внезапно любовь, а потребность в разрядке, стремление избавиться от одиночества и унижения толкнули Маяковского на очередной мимолетный роман, который оказался вовсе не мимолетным — хотя бы из-за своих последствий. Его познакомили с русской эмигранткой немецкого происхождения Елизаветой Зиберт, которая непостижимым образом из забытой Богом Уфы добралась до Нью-Йорка и, выйдя замуж за американца, превратилась в Элли Джонс. Ей только что исполнился двадцать один год, но она уже успела с мужем разойтись, оказавшись, так же как Маяковский, «свободной от любви».

Роман вспыхнул сразу и был, как обычно в подобных случаях, бурным и страстным. Косвенным, но весьма убедительным свидетельством увлеченности Маяковского служит внезапно оборвавшаяся переписка с Лилей. Вопреки давней традиции, он не писал ей по целым неделям, отозвавшись, наконец, после нескольких ее телеграмм: «Скучаю Люблю Телеграфируй», «Куда ты пропал?», «Милый мой Щеник, я тебя люблю и скучаю».

Элли могла уделять Маяковскому лишь время, свободное от работы. Ему трудно было с этим мириться: женщина, даже если отношения с ней длились очень короткий срок, должна была принадлежать ему безраздельно, — таким он был всегда, до своей последней минуты. Уязвленный — без всяких к тому оснований — в очередной раз, он заперся в комнате, где жил, не желая ни с кем общаться. Хозяин квартиры знал телефон Элли. Он позвонил ей: «Господин Маяковский не выходит из дому уже три дня. Что делать?» Элли тотчас примчалась. «Не оставляй меня, — попросил Маяковский, — я не могу быть один. Бросай работу, останься со мной».

Мысль о том, что значит бросить работу для одинокой женщины в чужой стране, ему в голову не приходила. Пять лет спустя он скажет те же слова — другой женщине, для которой ее работа тоже значила очень много. Все повторится, только финал будет другим…

В это же самое время пришла еще одна беда. 27 августа на озере Лонг-Лейк под Нью-Йорком при загадочных обстоятельствах утонули бессменный заместитель Троцкого в годы гражданской войны Эфраим Склянс-кий и председатель правления акционерного общества «Амторг» (по сути, советский торгпред в Соединенных Штатах, с которыми еще не были установлены дипломатические отношения) Исайя Хургин, отец только что родившейся девочки. (Впоследствии эта девочка станет известным редактором и литературоведом Маэлью Исаевной Фейнберг.) Якобы под сильным порывом ветра лодка перевернулась, и отличные пловцы пошли на дно…