Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

Наш петербургский дом находился на набережной Мойки. Фасад его выделялся своими пропорциями. Очень красивый внутренний двор, полукруглый и с колоннадой, одной стороной выходил в сад.

Это жилище было подарено императрицей Екатериной II моей прабабке, княгине Татьяне. Дом был наполнен произведениями искусства, как настоящий музей, и осматривать его никогда не надоедало. К несчастью, изменения, сделанные моим дедом, сильно его изуродовали, только несколько салонов, бальный зал и картинные галереи сохранились с ХVIII века. Эти галереи вели в маленький театр в стиле Людовика ХV.

В нем шли представления, а после спектакля там накрывали ужин – исключая дни больших приемов, собиравших иногда более двух тысяч человек. Ужин тогда подавали в галереях, а фойе предназначалось для императорской фамилии. Эти приемы всегда удивляли иностранных гостей. Их поражало, что в частном доме можно предложить стольким приглашенным горячий ужин на севрском фарфоре или серебряной посуде.

Наш старый метрдотель Павел никому не уступал привилегии прислуживать императору. Он был уже очень стар и подслеповат и частенько проливал вино на скатерть. В последний раз, когда на Мойке принимали государя, он отсутствовал: от него постарались скрыть этот прием. Царь заметил его отсутствие и с улыбкой сказал матери, что в этот вечер скатерть имеет шанс остаться чистой. Но в конце концов старый Павел появился, как привидение, с манишкой на груди, и неверными шагами направился прямо к креслу государя. Там, на своем месте, он оставался до конца ужина. Чтобы сберечь скатерть, Николай II заботливо поддерживал руку старика, когда тот наливал ему питье.

Павел служил у нас больше шестидесяти лет. Он знал всех знакомых моих родителей и обходился с ними в зависимости от своих симпатий и антипатий, никогда не считаясь с их достоинствами или рангом; приглашенный, не пользовавшийся его расположением, мог остаться без вина или десерта. Когда генерал Куропаткин[87], руководивший неудачными военными действиями на Дальнем Востоке в 1905 году, случался среди гостей, наш старый метрдотель поворачивался к нему спиной, выражая свое презрение, плевал на пол и отказывался обслуживать его за столом.

Назову еще Григория, нашего главного швейцара, в треуголке с плюмажем и алебардой. Этот был менее суров к незадачливому генералу. Однажды в 1914 году мы принимали вдовствующую императрицу; Григорий приблизился к ней и сказал: «Знает ли Ваше Величество, почему при назначении командующих армиями был забыт генерал Куропаткин? Если бы он получил командование, он мог бы искупить свой ошибки в войне с Японией». Императрица передала сыну слова нашего швейцара. Через две недели мы узнали, что генерал Куропаткин получил командование дивизией!

Наши домашние были очень преданы нам и усердно исполняли свои обязанности. В эпоху, когда дома еще освещались свечами и лампами, в осветителях состояло довольно большое число слуг. Слуга, руководивший этой командой, был так огорчен введением электричества, что с горя запил и вскоре от этого умер.

Наши слуги набирались отовсюду понемногу: арабы, татары, негры и калмыки оживляли дом своими пестрыми костюмами. Все они были под присмотром Григория Бужинского. Когда большевики пришли грабить наше жилище, этот верный слуга показал, как безгранично он был предан нам: он умер под пытками, но так и не выдал палачам тайников, где были спрятаны наши драгоценности и другие ценные вещи. Жертва оказалась напрасной, потому что все было найдено несколько лет спустя, но это не умалило его подвига, и я хочу воздать здесь должное героической верности Григория Бужинского, который не отступил перед ужасной смертью, чтобы не предать своих хозяев.

Подвалы Мойки были лабиринтом бронированных комнат, герметически закрывавшихся, специальное устройство позволяло заливать их водой в случае пожара. В этих подвалах хранились не только бесчисленные бутылки вина лучших марок, но и столовое серебро и фарфоровые сервизы для больших приемов, а также многочисленные произведения искусства, которым не нашлось места в галереях и в салонах. Из них можно было бы создать музей, и я возмущался, видя их заброшенными в пыли и забвении.

На первом этаже находились апартаменты отца, выходившие на набережную Мойки. Они были довольно уродливы, но буквально набиты произведениями искусства и ценными безделушками: картинами старых мастеров, миниатюрами, бронзой, фарфором, табакерками и прочим. В это время я не очень увлекался произведениями искусства, но моей страстью, несомненно наследственной, были каменья. Одна из витрин содержала три статуэтки, которые мне особенно нравились: Будда, вырезанный из рубина, Венера из сапфира и бронзовый негр, держащий корзинку, полную драгоценных камней.

Рядом с рабочим кабинетом отца находился мавританский зал, выходивший в сад. Этот зал, щедро украшенный мозаикой, был точной копией комнаты в Альгамбре: мраморные колонны окружали центральный фонтан, вдоль стен стояли диваны, покрытые персидскими тканями. Мне нравилась эта комната своим восточным, полным неги стилем; Я любил здесь предаваться мечтам, В отсутствие отца я устраивал там живые картины. Сидя на диване, в драгоценностях матери, я представлял себя сатрапом, окруженным рабами… Однажды я сочинил сцену, изображавшую наказание непокорного раба – в данном случае Али, одного из наших слуг-арабов. Он, распростершись, делал вид, что молит о прощении. В тот момент, когда я занес кинжал, чтобы поразить виновного, открылась дверь и вошел отец. Нечувствительный к моим режиссерским талантам, он ужасно рассердился и закричал: «Вон отсюда!» И все мы, и сатрап, и рабы, убежали, толкаясь. С тех пор мне был запрещен доступ в мавританский зал.

С противоположной стороны от апартаментов отца, в конце анфилады залов, находился музыкальный салон, где покоилась коллекция скрипок и где никто никогда не музицировал.

Комнаты матери были на втором этаже и выходили в сад. На этом этаже были также парадные залы, гостиные, бальный зал и картинные галереи, примыкавшие к театру. Моя бабка с отцовской стороны, брат и я жили на третьем этаже, где была также домашняя церковь.

Настоящим сердцем дома были комнаты матери. Они казались как бы отблеском ее утонченной личности, отражением и продолжением ее доброты и милосердия. В ее спальне, обтянутой голубым узорчатым шелком, стояла мебель розового дерева, украшенная инкрустациями; в длинных витринах хранились ее украшения. В приемные дни двери были открыты, и всякий мог полюбоваться на великолепные драгоценности матери. Эта комната заключала тайну: в ней часто слышался голос женщины, звавшей каждого по имени. Горничные прибегали, думая, что хозяйка их зовет, и никого не находили. Мы с братом сами много раз слышали эти таинственные призывы.

В малой гостиной стояла мебель, принадлежавшая некогда Марии-Антуанетте, стены украшала живопись Буше, Фрагонара, Ватто, Гюбера Робера и Грёза, люстра горного хрусталя была из будуара маркизы де Помпадур. Самые ценные безделушки были рассеяны по столам и витринам: золотые или эмалевые табакерки, пепельницы, аметистовые, топазовые, нефритовые, в золотых оправах, инкрустированных камнями. Мать обычно находилась в этой комнате, всегда полной цветов. Если она была вечером одна, мы с братом там с ней обедали. Накрывали круглый стол, освещенный хрустальными канделябрами. Светлый огонь, мерцающий в очаге, и пламя свечей заставляли сверкать кольца на тонких пальцах матери.

Я всегда с умилением вспоминаю наши вечера счастливой близости в этой очаровательной малой гостиной, изысканном обрамлении изящной женщины. Мы испытывали тогда минуты полного счастья. Нам было невозможно в тот миг предвидеть или просто представить себе несчастья, ожидавшие нас в будущем.