Перед изгнанием. 1887-1919

Глава XXVI

Эмиграция в Крым. – Обыск в Ай-Тодоре. – Свидание Ирины с Керенским. – Революционные дни в Санкт-Петербурге. – Императорская семья увезена в Сибирь. – Последний визит к великой княгине Елизавете. – Таинственные ангелы-хранители. – Революционные сцены в Крыму. – Арест родных Ирины в Дюльбере. – Задорожный. – Освобождение заложников. – Краткий период эйфории. – Слухи об убийстве государя и государыни. – Предсказания ялтинской монахини

Жизнь в Петербурге день ото дня становилась все более гнетущей. Революционные идеи будоражили все головы. Они были распространены даже среди зажиточных классов и среди тех, кто считал себя консерватором, В статье под названием «Революция и интеллигенция» русский писатель Розанов[172], сохранивший независимость мысли, описал смущение либералов перед победой Советов: «Присутствуя с величайшим удовольствием на революционном спектакле, интеллигенты желают забрать в гардеробе свои меховые пальто и вернуться в свои уютные дома, но шубы украдены, а дома сожжены».

Весной 1917 года многие покинули Петербург, ища убежища в своих крымских имениях. Великая княгиня Ксения и трое ее старших сыновей, мои родители, Ирина и я последовали общему движению. В то время революционная волна не достигла еще юга России, и Крым был относительно безопасен.

Мои юные шурья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что при известии о революции русские, жившие в двух соседних деревнях, пришли, распевая «Марсельезу» и размахивая красными знаменами, поздравить их со сменой режима. Г-н Никиль, их швейцарец-воспитатель, собрал всех детей и их гувернанток перед балконом, откуда выступил с речью. Моя страна, сказал он, республика уже триста лет, и там все счастливы; он желает такого же счастья русскому народу. Бурные приветствия встретили эту речь. Бедные дети, крайне смущенные, не знали, какую сторону принять. Все кончилось мирно, и манифестанты ушли, как и пришли, с пением «Марсельезы».

Вдовствующая императрица с моим тестем и своей младшей дочерью, великой княгиней Ольгой Александровной и ее мужем, полковником Куликовским[173], тоже приехала в Ай-Тодор.

После ареста императора императрица Мария, не желая совсем удаляться от сына, упорно отказывалась уезжать из Киева. По счастью, посланник правительства объявил находившимся в городе членам императорской семьи приказ покинуть Киев. Местный Совет согласился на эту меру, и отъезд был тотчас решен.

Было нелегко принудить к этому императрицу.

Жизнь в Крыму текла мирно до мая. Тем временем, поскольку наше пребывание там угрожало затянуться, я счел нужным поехать посмотреть, что стало с нашим домом на Мойке и госпиталем, устроенном у нас на Литейном. Итак, поехав в Петербург с шурином Федором, захотевшим меня сопровождать, я воспользовался этим путешествием, чтобы забрать две картины Рембрандта, одни из лучших портретов нашей галереи: «Человек в большой шляпе» и «Женщина с веером». Вынув их из рам, я свернул полотна в рулон для удобства перевозки.

Наше возвращение в Крым проходило в самых неприятных условиях. Толпа солдат, демобилизовавшихся собственной властью, вместе с оружием наполняла поезд. На крышах их было не меньше, чем внутри. Вагон третьего класса ломился под их тяжестью. Все были более или менее пьяны, многие попадали в пути. Чем дальше мы продвигались к югу, тем больше поезд наполнялся многочисленными штатскими, ехавшими искать убежища в Крыму. Мы были ввосьмером, в том числе старуха и двое детей, набиты, как сельди, в купе полуразвалившегося вагона.

Мы везли с собой мальчика лет пятнадцати, явившегося на Мойку за несколько часов до нашего отъезда. Не знаю (учитывая то, что я его никогда не видел прежде), как в поисках средств существования он прибился к нам. Он все время был рядом, одетый по-военному и вооруженный револьвером. Такой юный, он, видимо, уже получил крещение огнем и даже храбро сражался, судя по Георгиевскому кресту на его потрепанной форме. Судьба этого юного героя показалась нам интересной.

Не имея возможности за недостатком времени заняться его устройством в Петербурге, я предложил увезти его в Крым и там подыскать что-либо. Досадный порыв! Маленький и хрупкий, он не занимал бы много места, если бы сидел смирно. Но он не переставал двигаться, прыгая, как молодая обезьяна, или вылезал через окно и взбирался на крышу, откуда принимался стрелять из револьвера. Вернувшись тем же путем, он опять начинал вертеться. У нас было несколько минут передышки, когда он устроился спать в сетке. Мы тоже начинали задремывать, когда нас разбудил треск подозрительного происхождения. Наш юный лихач решительно потерял всякий стыд.

В Симферополе он затерялся в толпе, и мы его больше не видали.

Одновременно с нами приехала знаменитая Брешковская, прозванная «бабушкой русской революции», ехавшая в Крым отдохнуть от трудностей сибирского заключения. Она ехала в императорском поезде, и Керенский предоставил в ее распоряжение Ливадийский дворец. Город Ялта, весь увешанный красными тряпками, устроил этой старой мегере чудовищный по нелепости прием. Про нее ходили самые смешные истории.

Общая молва считала ее родной дочерью Наполеона и московской купчихи. Когда она шла по вокзалу, толпа приветствовала ее криками «Да здравствует Наполеон!»