Перед изгнанием. 1887-1919

Глава XXIV

Допросы. – Во дворце великого князя Дмитрия. – Разочарование

Я спал до десяти часов.

Едва я открыл глаза, пришли доложить, что генерал Григорьев, шеф полиции нашего квартала, хочет меня видеть по очень важному делу. Я быстро оделся и вышел в соседнюю комнату, где меня ждал генерал.

– Ваш приход, – сказал я, – видимо, вызван стрельбой во дворе нашего дома.

– Именно. Я пришел узнать от вас все подробности этого дела. Вчера вечером

Распутина не было среди ваших гостей?

– Распутин никогда у меня не бывал, – ответил я.

– Поскольку револьверные выстрелы были услышаны в тот самый момент, когда стало известно о его исчезновении, градоначальник приказал мне немедленно выяснить, что произошло у вас этой ночью.

Такое соединение выстрелов на Мойке с исчезновением Распутина могло иметь тяжелые последствия. Я должен был подумать, прежде чем ответить, и внимательно взвесить свои слова.

– Но откуда вы узнали, что Распутин исчез?

Из слов генерала Григорьева следовало, что городовой, испугавшись, решил сделать рапорт своему начальству и передал неосторожные слова Пуришкевича.

Я постарался сохранить безразличное выражение. Я был связан клятвой, которой мы обменялись, не разглашать наш секрет ввиду серьезности политической обстановки, и мы еще надеялись скрыть правду.

– Я счастлив, генерал, – сказал я, – что вы сами пришли разобраться, поскольку было бы жаль, если бы рапорт полицейского, который плохо понял, что ему сказали, возбудил досадные недоразумения.

Затем я изложил ему басню про собаку и револьверные выстрелы пьяного гостя, прибавив, что, поскольку полицейский прибежал на звуки выстрелов, Пуришкевич, единственный из гостей, который еще не уехал, обратился к нему и что-то стал очень быстро говорить.

– Не знаю, о чем они говорили, – заключил я, – но после того, что вы мне сами сказали, полагаю, что Пуришкевич, будучи пьян, может быть, стал говорить о собаке, сравнивая ее с Распутиным, и выражал сожаление, что это собака убита, а не «старец». Очевидно, агент ничего не понял из его слов.

Мое объяснение, казалось, его удовлетворило, но он хотел знать, кто, кроме великого князя и Пуришкевича, был у меня в гостях.

– Предпочитаю не называть их имена, – ответил я, – поскольку я бы не хотел, чтобы столь незначительное дело доставило им скуку допросов.

– Очень благодарен за сообщенные вами подробности, – сказал генерал. – Я передам градоначальнику все, что вы сказали.

Я просил его заверить градоначальника, что хотел бы его увидеть и прошу назначить мне свидание.

После отъезда шефа полиции мне сообщили, что мадемуазель Г. просит меня к телефону.

– Что вы сделали с Григорием Ефимовичем? – закричала она.

– Григорием Ефимовичем? Что за странный вопрос!

– Как?.. Разве не у вас он вчера провел вечер? – спросила мадемуазель Г. голосом, выдававшим ее чувства. – Но где же он? Ради Бога, приходите скорее, я в ужасном состоянии.

Перспектива разговора с ней была мне очень мучительна. Но я не мог отказаться, и спустя полчаса вошел в ее гостиную. Она кинулась ко мне и сказала приглушенным голосом:

– Что вы с ним сделали? Говорят, что он убит у вас, и даже, что это вы его убили.

Я постарался ее успокоить и рассказал ей историю, которую придумал.

– Все это ужасно, – сказала она. – Императрица и Аня уверены, что вы его убили у себя этой ночью.

– Позвоните в Царское Село, – попросил я, – чтобы императрица приняла меня; я ей все объясню. Только скорее.

По моему желанию, мадемуазель Г. позвонила в Царское Село, откуда ответили, что Ее Величество меня ждет.

Я был готов отправиться к императрице, когда мадемуазель Г. подошла ко мне.

– Не ездите в Царское Село, не ездите, – сказала она умоляющим голосом. – С вами беда будет, вам не поверят, что вы невиновны. Они все потеряли головы. Они злы на меня и обвиняют в предательстве. Ах! Зачем я вас послушала? Мне не следовало звонить в Царское Село. Вы не можете туда ехать!

Ее тревога меня тронула. Я чувствовал, что она беспокоилась не только по поводу исчезновения Распутина, но также и по поводу опасности, грозившей мне.

– Храни вас Бог, – сказала она тихо, – я буду за вас молиться.

Я выходил из гостиной, когда зазвонил телефон. Звонила Вырубова из Царского Села. Императрице стало плохо, она не может меня принять и просит изложить ей письменно все, что я знаю об исчезновении Распутина.

Я вышел и, сделав несколько шагов по улице, встретил товарища по Пажескому корпусу, который, увидев меня, подбежал в сильном волнении.

– Феликс, знаешь новость? Распутин убит.

– Не может быть. А кто его убил?

– Говорят, дело было у цыган, но убийца еще не найден.

– Дай Бог, – ответил я, – чтобы это было правдой.

Вернувшись во дворец великого князя Александра, я нашел ответ градоначальника: генерал Балк[164] приглашал меня к себе.

В градоначальстве царил переполох. Я застал генерала сидящим за своим столом с занятым видом. Я сказал, что пришел разъяснить недоразумение, вызванное словами Пуришкевича. Что стремлюсь сделать это как можно скорее, поскольку, получив отпуск на несколько дней, должен сегодня же вечером уехать в Крым, где меня ждет семья.

Градоначальник ответил, что объяснения, данные мной генералу Григорьеву, признаны удовлетворительными и что он не видит препятствий моему отъезду; но он предупреждает, что императрица приказала приступить к обыску в нашем доме на Мойке: выстрелы, раздавшиеся у меня и совпавшие с исчезновением Распутина, показались подозрительными.

– В нашем доме, – сказал я, – живет моя жена, племянница императора. Лица императорской семьи неприкосновенны. Никакая подобная мера не может быть произведена без личного приказа императора.

Градоначальник согласился со мной и отменил приказ об обыске.

Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. На самом деле я боялся, что во время ночной уборки многое могло от нас ускользнуть; надо было любой ценой избежать прихода полиции, прежде чем мы убедимся, что никаких следов убийства не осталось.

Уверившись пока на этот счет, я откланялся и вернулся к себе на Мойку.

Приступив к новому осмотру места драмы, я увидел, что мои опасения не были лишены основания; при дневном свете были ясно видны коричневые пятна на лестнице. С помощью Ивана я снова вымыл всю квартиру. Кончив работу, пошел завтракать к Дмитрию. Сухотин пришел после завтрака. Мы попросили его пойти за Пуришкевичем и привести его к нам, поскольку рассчитывали уехать: великий князь в Ставку, Пуришкевич на фронт со своим санитарным поездом, а я в тот же вечер в Крым.

Надо было обязательно в последний раз согласовать наши линии поведения на случай, если один из нас будет задержан в Петербурге и подвергнут допросу или аресту.

Собравшись, мы решили, каковы бы ни были новые улики против нас, держаться заявлений, которые я сделал генералу Григорьеву и повторил мадемуазель Г. и градоначальнику.

Итак, первый шаг был сделан. Открылся широкий путь для тех, кто располагал возможностью продолжать борьбу с «распутинщиной».

Мы же сделали свое дело.

Простившись с друзьями, я вернулся на Мойку, где узнал, что все слуги были допрошены в течение дня. Результат допроса был мне неизвестен, и хотя сама эта процедура была мне неприятна, то, что рассказали мне слуги, оставило благоприятное впечатление.

Я решил отправиться к министру юстиции Макарову[165], чтобы знать, чего держаться.

В министерстве юстиции царило то же замешательство, что и у градоначальника. Макаров, которого я видел впервые, сразу мне понравился. Это был человек в возрасте. Его борода и волосы были седые, лицо худое, черты приятные и голос очень мягкий.

Я объяснил ему цель своего визита и повторил, по его просьбе, рассказ, который уже помнил наизусть.

Когда я дошел до разговора Пуришкевича с полицейским, министр меня прервал:

– Я хорошо знаю Пуришкевича, он никогда не пьет; если я не ошибаюсь, он даже член общества трезвости.

– Я могу вас уверить, – ответил я, – что на этот раз он изменил своей репутации трезвенника и пренебрег обязательствами по отношению к обществу. Вчера ему было трудно отказаться от вина, поскольку я праздновал новоселье. Если Пуришкевич совсем трезвенник, как вы говорите, нескольких рюмок вина несомненно, довольно, чтобы опьянить его.

Закончив объяснения, я спросил министра, будут ли снова допрашиваться мои слуги и не ждут ли их какие-либо неприятности; это их тем более волнует, что вечером я уезжаю в Крым.

Министр меня успокоил, сказав, что, вероятно, полиция удовлетворится уже произведенными допросами. Он пообещал не допустить обысков в нашем доме и не придавать никакого значения ходившим слухам.

Я спросил, могу ли покинуть Петербург. Он ответил утвердительно и вновь выразил сожаление о постигшем меня неприятном недоразумении. Мне было ясно, что ни генерал Григорьев, ни градоначальник, ни министр юстиции не обмануты тем, что я им рассказал.

Выйдя из министерства, я отправился к своему дяде, председателю Государственной Думы Родзянко. Он и его жена[166] знали о нашем решении убить Распутина и с тревогой ждали известий от меня. Я нашел их очень нервничающими. Тетка вся в слезах, обняла меня и благословила. Дядя одобрил меня громовым голосом. Их родственное отношение вернуло мне спокойствие и мужество. В мучительные минуты, которые я переживал в одиночестве, вдали от близких, это искреннее и сердечное выражение симпатии было особенно утешительным. Но я не мог у них задержаться надолго, мой поезд отходил в девять часов вечера, а багаж не был собран.

Прежде чем уйти, я вкратце передал им подробности драмы.

– С сегодняшнего дня, – сказал я, – мы все будем держаться в стороне от событий и предоставим другим заканчивать наше дело. Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось и глаза императора открылись на правду, пока еще не слишком поздно. Более благоприятного момента не представится.

– Я уверен, что убийство Распутина всеми будет сочтено актом патриотизма, – ответил Родзянко, – и что все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну.

Когда я вернулся во дворец великого князя Александра, швейцар доложил, что дама, которой было назначено свидание на семь часов вечера, ждет меня в малой гостиной, соседней с моим кабинетом.

Поскольку я не назначал свидания никакой даме, этот неожиданный визит показался мне подозрительным. Я попросил прислугу описать мне пришедшую: она была одета в черное, но ее лица невозможно было рассмотреть под густой вуалью. Это было не такое описание, какое могло бы мне что-то прояснить. Я прошел прямо в свой кабинет. Затем приоткрыл дверь, соединявшую обе комнаты, и увидел, что особа, ожидавшая меня, была одной из самых ярых поклонниц Распутина. Я позвал швейцара и приказал сказать нежданной посетительнице, что вернусь очень поздно вечером. Затем спешно собрал вещи.

Выйдя обедать и поднимаясь в столовую, я увидел на лестнице своего друга Освальда Рейнера, английского офицера, с которым познакомился в Оксфордском университете. Он был в курсе нашего проекта и, взволнованный, пришел узнать новости. Я поспешил его успокоить.