Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

К одиннадцати часам в новом помещении все было готово. Комфортабельно обставленный и освещенный, этот подземный зал утратил свой мрачный вид.

Самовар уже дымился на столе среди тарелок с пирожными и сластями, особенно нравившимися Распутину. Блюдо, полное бутылок и бокалов, стояло на одном из сервантов, старинные фонари с цветными стеклами освещали сверху комнату, тяжелые красные портьеры были опущены. В гранитном камине потрескивали дрова, и пламя отбрасывало отблески на стены. Казалось, что ты отделен от всего остального мира и, что бы ни произошло, события этой ночи останутся навсегда погребены в тиши этих толстых каменных стен.

Звонок оповестил меня о приходе великого князя Дмитрия Павловича и остальных друзей. Я провел их в столовую. Они несколько минут молча рассматривали место, где Распутин должен был найти смерть.

Из шкафа с лабиринтом я достал коробку с ядом и поставил ее на стол с пирожными. Доктор Лазоверт надел свои резиновые перчатки, взял крупицы цианистого калия и растолок их в пудру. Потом, приподнимая верх пирожных, он посыпал их нижние части дозой яда, достаточной, по его мнению, чтобы вызвать немедленную смерть множества людей. Давящая тишина царила в зале. Мы все с волнением следили за движениями доктора. Оставалось положить цианистый калий в бокалы. Решили сделать это в последний момент, чтобы он не выдохся и не потерял силы. Надо было создать видимость, что наш ужин уже заканчивается, поскольку я предупредил Распутина, что у нас будут гости. А я, пока мои друзья поднимутся курить в мой кабинет‚ останусь один внизу, и мы с ним устроимся в подвальной комнате. Все было приведено в небольшой беспорядок: стулья отодвинуты, чай разлит в чашки. Условились, что Дмитрий, Пуришкевич и Сухотин, когда я уеду за «старцем», уйдут на первый этаж и заведут граммофон, выбирая веселые арии. Я думал, что это поддержит хорошее настроение Распутина и отдалит от него все подозрения.

Окончив приготовления, я накинул шубу и натянул до ушей меховую шапку, совершенно скрывавшую мое лицо. Доктор Лазоверт, переодевшись в костюм шофера, запустил мотор, и мы сели в машину, ждавшую во дворе перед задним крыльцом. Когда мы доехали до Распутина, мне пришлось договариваться с дворником, не решавшимся меня впустить. Как мне было рекомендовано, я пошел по черной лестнице, она не была освещена; я поднимался на ощупь и с большим трудом нашел дверь квартиры «старца».

– Кто там? – закричал он из-за двери.

Я вздрогнул.

– Григорий Ефимович, – ответил я, – это я за вами приехал.

Я услышал, как Распутин подходит к дверям. Цепь звякнула. Тяжелый запор заскрипел. Я чувствовал себя очень скованно.

Он отворил, и я вошел на кухню.

Было темно. Мне показалось, что кто-то следит за мной из соседней комнаты. Я инстинктивно поднял воротник и надвинул шапку на глаза.

– Чего ты прячешься? – спросил Распутин.

– Но разве мы не сговорились – никто не должен знать, что вы сегодня отправитесь со мной?

– Правда, правда. Я тоже никому из своих ни слова, даже отослал всех «тайников»[163]. Ладно, иду одеваться.

Я вошел с ним в спальню, освещенную только лампадой, горевшей перед иконами,

Распутин зажег свечу. Я заметил, что его кровать была смята.

Возможно, он только что отдыхал. Возле кровати лежали его шуба и бобровая шапка, на полу высокие валенки.

Распутин был одет в рубашку из вышитого васильками шелка. Толстый малиновый шнурок служил ему поясом. Его широкие бархатные штаны и сапоги казались совсем новыми. Волосы были прилизаны и борода расчесана особенно тщательно. Когда он подошел ко мне, я почувствовал сильный запах дешевого мыла; видимо, в этот вечер он особенно тщательно занимался своим туалетом. Я еще никогда не видел его таким чистым и причесанным.

– Григорий Ефимович, пора ехать, уже полночь.

– А цыгане, мы к ним поедем?

– Не знаю, может быть, – ответил я.

– У тебя сегодня никого не будет? – спросил он с некоторым беспокойством в голосе.

Я успокоил его, сказав, что никого ему неприятного не будет и что моя мать в Крыму.

– Не люблю я твою мамашу. Она меня ненавидит. Она подруга Лизаветы. Обе против меня интригуют и клевещут на меня. Царица сама мне часто повторяла, что они мне враги. Знаешь, даже сегодня вечером Протопопов ко мне приходил и просил не выходить в эти дни. «Тебя убьют, – заявил он. – твои враги готовят удар». Но это понапрасну; они ничего не добьются, не такие у них длинные руки… Ладно, хватит болтать. Пойдем.

Я взял с сундука шубу и помог ему надеть.

Бесконечная жалость к этому человеку вдруг овладела мной. Мне было стыдно грязных способов, ужасной лжи, к которой я прибегнул. В тот момент я презирал самого себя. Я спрашивал себя, как мог задумать такое подлое преступление. И уже не понимал, как на это решился.

Я с ужасом смотрел на свою жертву, спокойную и доверившуюся мне. Как же его ясновиденье? Чему послужил его дар предвидения, чтения чужих мыслей, если он не видит страшной ловушки, расставленной для него. Можно сказать, что судьба затемнила его разум… чтобы свершилось правосудие…

Но внезапно я, как при вспышке света, увидел картины гнусной жизни Распутина. Угрызения совести и чувство раскаяния исчезли и уступили место твердой решимости довести до конца начатое дело.

Мы вышли на темную лестничную площадку, и Распутин закрыл за собой дверь.

Я снова услышал лязг запора, разнесшийся на пустой лестнице. Мы очутились в полной темноте.

Я почувствовал его пальцы, грубо схватившие мою руку.

– Я тебя лучше проведу, – сказал «старец», ведя меня по лестнице.

Его рука причиняла мне боль, хотелось закричать и убежать, но меня охватило какое-то оцепенение. Я не помню, что он еще говорил и отвечал ли я ему. В тот момент мне хотелось только одного: скорее выйти, вновь увидеть свет и больше не чувствовать ужасного прикосновения этой руки.

Когда мы оказались на улице, ужас мой пропал, и я обрел вновь свое хладнокровие.

Мы сели в машину и отправились.

Я поглядывал, следуют ли за нами агенты, но ничего подозрительного не видел, все было безлюдно.

Мы развернулись, чтобы подъехать к Мойке, и очутились во дворе, где машина остановилась перед тем же задним крыльцом.