Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

Наш московский дом был построен в 1551 году царем Иваном Грозным[88]. Тогда он был окружен лесами и служил ему охотничьим приютом. Многокилометровый подземный ход связывал его с Кремлем. Строили дом Барма и Постник, которым Москва обязана своим знаменитым храмом Василия Блаженного. Чтобы быть уверенным, что они никогда не повторят такого чуда, Иван Грозный наградил художников и затем приказал обрезать им языки и руки и выколоть глаза. Жестокости этого безжалостного государя всегда сопровождались угрызениями совести и суровым покаянием; он был, кроме прочего, человеком редкого ума и большим политиком.

Царь никогда не жил в этом доме подолгу. Он устраивал там великолепные праздники и возвращался в Кремль подземным ходом. Этот лабиринт секретных помещений имел множество выходов, позволявших ему появляться в то время и в том месте, где его меньше всего ожидали.

У него была богатейшая библиотека, которую он приказал замуровать в подземелье, чтобы уберечь от довольно частых пожаров. Из свидетельств историков известно, что она и поныне там, но многочисленные обвалы сделали напрасными все попытки отыскать проходы к ней.

После смерти Ивана Грозного это здание оставалось заброшенным более полутора веков. В 1729 году Петр II подарил его князю Григорию Юсупову.

Реставрационные работы, предпринятые моими родителями в конце прошлого века[89], открыли знаменитый подземный ход. Проникнув туда, обнаружили длинное помещение, где к стенам были прикованы ряды скелетов.

Дом был выкрашен в яркие цвета, в старом московском стиле. Он выходил одной стороной на парадный двор, а другой в сад. Все залы были сводчатые и украшены живописью, в самой большой была коллекция прекрасных золотых монет; портреты царей в скульптурных рамах украшали стены. Остальное состояло из множества маленьких комнаток, темных переходов, крошечных лестниц, ведущих в подземные тюрьмы. Толстые ковры поглощали все звуки, и тишина усиливала впечатление тайны. Все в этом доме возбуждало память о грозном царе. На втором этаже, в том же месте, где находилась часовня, раньше были ниши с решетками, а в них скелеты. Мне казалось, что души этих несчастных должны часто посещать эти места, и меня в детстве часто охватывал страх, что я увижу призрак какого-нибудь казненного.

Мы не любили этот дом, где трагическое прошлое было столь живо, и никогда долго не жили в Москве. Когда отца назначили генерал-губернатором, мы поселились в пристройке, соединенной с главным домом зимним садом. Сам дом был предназначен для праздников и приемов.

Некоторые тогдашние москвичи отличались оригинальностью. Отец любил окружать себя чудаками, общество которых его рассеивало. Это были в большинстве своем члены разных обществ, где он числился почетным председателем: собаководов, птицеводов и, особенно, центра пчеловодства, члены которого, пчеловоды, принадлежали к очень распространенной в России секте скопцов, кастратов. Один из них, старик Мочалкин, руководивший центром, часто приходил к отцу. Он внушал мне некоторый страх, со своим лицом старой женщины и высоким голосом. Но совсем другое дело было, когда отец привез нас в его пчелиное заведение. Встречала нас добрая сотня пчеловодов-скопцов. Нам предложили вкусный завтрак, сопровождавшийся очень хорошим концертом, данным этими мужчинами с женскими голосами. Кто может представить себе сотню старых женщин, одетых мужчинами и поющих детскими голосами популярные песни? Это было одновременно трогательно, комично и грустно.

Другим курьезным персонажем был маленький, круглый, лысый человек по имени Алферов. Его прошлое было довольно бурным. Он был пианистом в доме терпимости, затем продавцом птиц. Последняя профессия стоила ему нескольких столкновений с правосудием, когда он выдал за экзотических птиц простых обитателей птичьего двора, выкрасив их в ослепительные цвета.

Он всегда свидетельствовал нам свое величайшее почтение, при входе опускаясь на колени и не оставляя этой позы до появления хозяев. Однажды слуги забыли доложить нам о его приходе, и он целый час ждал нас на коленях посреди зала. Во время еды он вставал всякий раз, как один из нас с ним заговаривал, и не садился, пока не ответит на наши вопросы. Это стало для меня игрой, от которой я никогда не уставал. Отправляясь к нам, он надевал старую одежду, которая когда-то должна была быть черной, но которой время придало неопределенный цвет. Несомненно, это была та же, которую он некогда носил, командуя танцами женщин легкого поведения. Твердый, очень высокий воротник почти скрывал уши, на шее у него висела огромная серебряная медаль, память о коронации Николая II. Другие медальки покрывали его грудь – это были призы, которые он получил на конкурсах за своих якобы экзотических птиц.

Отец несколько раз привозил нас к нему, где несчетные клетки с соловьями висели под потолком. Алферов руководил их пением с помощью инструмента собственного изготовления, частями которого он ударял друг о друга. Он дирижировал своими певцами как руководитель оркестра, останавливал их и заставлял продолжать по своему желанию и даже по ролям. Я никогда не слыхал ничего подобного.

В Москве, как и в Петербурге, родители держали открытый стол. Мы знали одну даму, знаменитую своей скупостью, которая устраивала себе приглашения к тому или иному из друзей на все дни недели, кроме субботы. Она преувеличенно хвалила кухню хозяйки дома и кончала просьбой взять с собой остатки блюд, которых было всегда много. Даже не дожидаясь ответа, она звала слугу и приказывала отправить блюдо в свою карету. В субботу она собирала друзей и угощала их остатками того, что ела у них же в течение недели.