Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

Летом мы уезжали в Архангельское. Нас сопровождали многочисленные гости, и многие из них оставались на весь сезон. Моя симпатия к ним определялась степенью их интереса к этому чудесному месту. Я боялся людей, нечувствительных к его красотам, которые приезжали туда лишь есть, пить и играть в карты. Их присутствие казалось мне профанацией. Чтобы избежать таких, я скрывался в парке. Я бродил между боскетов и фонтанов, никогда не уставая любоваться пейзажем, где искусство и природа так счастливо дополняли друг друга. Его ясность успокаивала мои сомнения, беспокойство, укрепляла надежды. Часто я доходил до театра. Сидя в почетной ложе, я представлял себе спектакль, где избранные актеры играли, пели, танцевали для одного меня. Я видел себя своим предком, князем Николаем и полным хозяином нашего прекрасного Архангельского. Иногда я поднимался на сцену и сам пел перед воображаемой публикой. Порой мне случалось так замечтаться, что начинало казаться, что меня действительно слушает весь внимательный зал. Когда я возвращался к действительности, казалось, я раздваиваюсь – часть меня самого издевалась над этой нелепостью, другая грустила об исчезнувшем очаровании.

Архангельское нашло друга и обожателя не только в моем сердце, но и в художнике Валентине Серове, приехавшем туда в 1904 году писать мой портрет. Это был обаятельный человек. Из всех великих художников, каких я встречал в России и за рубежом, он оставил самое яркое и живое воспоминание. С первого посещения я отнесся к нему дружески. Его восхищение Архангельским легло в основу нашего взаимопонимания. В перерывах между сеансами я уводил его в парк. Сидя в боскете, на одной из моих любимых скамеек, мы откровенно беседовали. Его передовые идеи не прошли без влияния на развитие моего ума. Он же считал, что если бы все богатые люди походили на моих родителей, то революции не было бы против кого бороться.

Серов не опошлял своего искусства и соглашался на заказы, если только модель ему нравилась. Так, он отказался писать портрет светской женщины, известной в Петербурге, потому что ее лицо его не вдохновляло. В конце концов он уступил настояниям этой дамы, но, закончив последний сеанс, взял кисть и «надел» на нее огромную шляпу, закрывавшую три четверти лица. Когда модель запротестовала, Серов насмешливо ответил, что именно в шляпе заключается весь интерес портрета[90].

Он был человек одновременно слишком бескорыстный и слишком независимый, чтобы скрывать свой образ мыслей. Он мне рассказывал, что, когда писал портрет царя, императрица раздражала его постоянным наблюдением. В один прекрасный день, исчерпав терпение, он вручил ей палитру и кисть и предложил продолжить работу.

Этот портрет, лучший из портретов Николая II, был растерзан во время революции 1917 года, когда исступленная толпа наводнила Зимний дворец. Один мой друг-офицер принес мне несколько обрывков, которые он подобрал во дворце и которые я благоговейно храню.

Серов был очень доволен моим портретом. Дягилев просил его у нас на выставку русского искусства, которую он устраивал в Венеции в 1907 году, но известность, приносимая мне портретом, не нравилась родителям, и они попросили Дягилева убрать его с выставки.

Каждое воскресенье после обедни родители собирали крестьян с семьями во дворе. Дети получали лакомства, а их родители подавали свои просьбы и жалобы. Они доброжелательно выслушивались, и очень редко эти просьбы не выполнялись.

В июле бывали большие народные праздники с песнями и танцами. Эти праздники радовали всех. Мы с братом принимали в них живое участие и каждый год с нетерпением их ожидали.

Простота наших отношений с крестьянами, свидетельство дружеских чувств, которые у них не исключали уважения, удивляли всех наших иностранных гостей. Художник Франсуа Фламенг, будучи с визитом в Архангельском, был этим буквально потрясен. Он был так восхищен, что сказал матери, прощаясь: «Обещайте мне, княгиня, что, если моя карьера художника кончится, вы позволите мне быть в Архангельском почетной свиньей!»

Однажды в конце каникул мы с братом стали свидетелями странного случая, тайна которого никогда не разъяснится. Мы должны были сесть в Москве в ночной поезд до Петербурга. После обеда простились с родителями и сели на тройку, которая должна была отвезти нас в Москву. Дорога пересекала лес, прозванный Серебряным и растянувшийся на километры, необитаемый и без признаков человеческой жизни. Была лунная ночь, ясная и сияющая. Внезапно, в тиши леса наши лошади встали на дыбы, и мы увидели поезд, тихо проходивший между деревьями. Вагоны были освещены, и мы могли различить людей, сидевших внутри. Наши слуги перекрестились: «Это дьявольская сила!» – пробормотал один из них. Мы с Николаем были ошеломлены: никакая железная дорога не пересекала этот лес, но мы вчетвером видели таинственный поезд.