Перед изгнанием. 1887-1919

* * *

Решив повидаться с великой княгиней, я отправился в Кремль, куда явился в полном смятении. В Николаевском дворце меня немедленно провели к ней. Я застал ее сидящей за бюро. Не говоря ни слова, я бросился к ее ногам, положил голову ей на колени и зарыдал, как ребенок. Она нежно гладила мои волосы, ожидая, чтобы я успокоился. Овладев собой, я поверил ей мое душевное волнение и все охватившие меня противоречивые чувства. Уже эта исповедь принесла мне облегчение. Великая княгиня слушала меня внимательно. «Ты хорошо сделал, что пришел, – сказала она. – Я уверена, что с Божьей помощью смогу тебе помочь. Каковы бы ни были посланные нам испытания, если мы сохраним веру в Него и будем искренне молиться, Он даст нам силы их перенести. Когда ты сомневаешься или имеешь черные мысли, опустись на колени перед образом Спасителя и помолись, ты тотчас почувствуешь Его милость. Эти слезы идут от сердца. Слушай его всегда больше, чем разум: тогда твоя жизнь переменится. Счастье состоит не в том, чтобы жить во дворце и быть богатым, всего этого можно лишиться. Настоящее счастье то, которое ни люди, ни события не могут похитить. Ты его найдешь в Вере, жизни души и отдаче себя. Постарайся сделать счастливыми тех, кто рядом с тобой, и ты сам будешь счастлив».

Великая княгиня говорила также о моих родителях. Она напомнила мне, что я – их единственная надежда, призывала заботиться о них и не оставлять больную мать. Она пригласила меня участвовать в ее благотворительных работах. Она недавно открыла больницу для женщин, больных туберкулезом, и предложила мне навестить несчастных, живших в трущобах на окраинах, многие из которых были затронуты этой ужасной болезнью.

Я возвратился в Архангельское с сердцем, исполненным надежды. Слова великой княгини меня успокоили и укрепили. Они отвечали на все, что уже давно меня мучало. Я вспоминал слова священника, с которым советовался: «Не слишком философствуй … просто верь в Бога…» Я его не послушал и бросился в оккультизм. Я сумел развить свою волю, но не нашел душевного покоя. При первом же серьезном испытании эти сила и вера в себя, которыми я так гордился, были разрушены, оставив меня несчастным и не находящим себе места. Я понимал, что я всего лишь былинка в бесконечности, не постижимой человеческим разумом, и нет другой правды, кроме доверия и послушания Божьей воле.

Несколько дней спустя я вернулся в Москву и начал работу, доверенную мне великой княгиней. Надо было посетить трущобы, где царили грязь и нужда. Во многих никогда не было солнечных лучей, там ютились целые семьи, спали прямо на земле, в холоде, сырости и грязи.

Неведомый мир открывался передо мной, мир нужды и страданий, еще более ужасный, чем тот, что раскрылся мне в Вяземской Лавре. Я хотел бы вырвать всех этих несчастных из их плачевного существования и был ошеломлен бесконечностью задачи. Я сожалел о бесчисленных суммах, издержанных на войны и научные исследования, направленные на уничтожение людей, тогда как столько несчастных были оставлены в бесчеловечных условиях существования.

Не избежал я и некоторых разочарований. Значительная сумма, которую я израсходовал, продав некоторые личные вещи, исчезла за несколько дней. Я заметил, что некоторые эксплуатируют мою наивность, другие платят мне неблагодарностью. Я понял, наконец, что всякая денежная помощь должна оказываться с умом и сопровождаться сердечностью и беззаветностью, живым примером которых была великая княгиня. Почти каждый день я стал навещать больных в московской больнице. Эти бедные люди свидетельствовали мне трогательную признательность за то немногое, что я мог для них сделать, в то время как на самом деле это я был обязан им за то, что они приносили мне, не ведая о том. Я завидовал врачам и санитарам, которые могли оказать им более существенную помощь.

Я был проникнут благодарностью великой княгине, понявшей безнадежную пустоту моей души и обратившей меня к новому существованию, но меня мучила мысль, что она недостаточно меня знает и могла сохранить на мой счет некоторые иллюзии.

Оставшись однажды с ней наедине, я поверил ей то, что, как и предполагал, она не знала из моей частной жизни. Она выслушала меня молча и, когда я кончил, поднялась, обняла и благословила. «Не беспокойся, – сказала она, – я знаю о тебе больше, чем ты себе представляешь. Потому я и заинтересовалась тобой. Тот, кто способен на многое дурное, может также сделать много добра, если он сумеет выбрать свой путь. Какова бы ни была серьезность ошибки, она искупается искренностью раскаяния. Вспомни, что душа оскверняется лишь грехами рассудка; она может остаться чистой, несмотря на слабость тела. Меня интересует твоя душа. Я хочу раскрыть ее тебе самому. Судьба дала тебе все, что может желать человек; тебе много дано, и с тебя много спросится. Подумай о твоей ответственности; ты должен подать пример и заслужить уважение. Испытания, которые ты проходишь, должны тебя научить, что жизнь – это не развлечение. Подумай о добре, которое ты можешь сделать. И о зле, которому можешь служить причиной. Я много молилась за тебя и верю, что Господь услышит меня и поможет тебе».

Сколько блистательных надежд, сколько внутренних сил дали мне эти слова!

Мать, видя, что я занят в Москве под добродетельным влиянием великой княгини, продлила мое пребывание в Архангельском. Мы были там одни. Мать проводила большую часть дня на могиле брата; отец, занятый своими делами, был вовсе невидим.

Я же работал в Москве и приезжал лишь к обеду. Вечером, когда отец уходил к себе, я оставался с матерью часто до глубокой ночи. Общее горе еще больше нас сблизило, но ее нервозное состояние запрещало говорить с ней свободно, как я любил это делать, и я страдал от этого противоречия. Возвращаясь в свою комнату, больше размышлял, чем спал. Я пренебрегал религиозными книгами, которые мне давала мать и великая княгиня: простые и глубокие слова, которые я слышал, были достаточной пищей для размышлений. До сих пор живя лишь для удовольствия, избегая страдания во всех его видах, я не понимал, что оно может быть ценнее, чем богатство и могущество. Теперь я чувствовал их тщетность. Утратив желание владеть, так же как и желание господствовать, я обрел настоящую свободу.

Отныне я решил переменить жизнь. У меня было множество планов, которые я несомненно бы осуществил, если бы не был должен покинуть свою страну. Я мечтал сделать из Архангельского художественный центр, построив в окрестностях целую серию жилищ, в том же стиле для художников, музыкантов, писателей, артистов. Там была бы академия, консерватория и театр. Сам дворец я сделал бы музеем, оставив несколько комнат для будущих выставок. Я предполагал еще украсить парк, запрудив реку, чтобы затопить окрестные поля и превратить их в огромное озеро, террасы были бы продолжены до самой воды.

Мои проекты не ограничивались Архангельским. Мы владели в Москве и Петербурге домами, в которых не жили: они стали бы больницами, клиниками, приютами для стариков. Дома на Мойке и в Москве были бы превращены в музеи, собирающие лучшие картины. В имениях в Крыму и на Кавказе я разместил бы санатории. Я рассчитывал оставить по одной или двум комнатам для собственных нужд во всех этих местах. Земли перешли бы к крестьянам; фабрики и заводы объединены в акционерное общество. Продажа всех украшений и драгоценностей, не представлявших художественного или исторического интереса, с прибавлением банковского серебра позволила бы мне основать капитал, доходы с которого сделали бы реальным осуществление всех этих проектов.

Это были лишь мечты о будущем, но они неотступно преследовали меня. Я непрерывно рисовал планы и искал новые комбинации. Я был так ими захвачен, что мне случалось видеть в мечтах Архангельское таким, каким я его воображал.

Я сообщил часть своих проектов матери и великой княгине. Последняя их поняла и одобрила, но я натолкнулся на сопротивление матери, имевшей совсем другие виды на мое будущее. Я был последний из Юсуповых, и она надеялась на мою женитьбу. Я возразил, что не чувствую себя созданным для семейной жизни и что, если бы у меня были дети, я оказался бы связанным обязательствами, не позволяющими распоряжаться состоянием по моему усмотрению. Я прибавил, что в то время, когда революционные страсти растут вокруг нас, более невозможно жить, как в эпоху Екатерины II. Вести же мелочную буржуазную жизнь в довольно пышной обстановке, на мой взгляд, бессмысленно и негармонично. Тот стиль, который я старался сохранить в Архангельском, не мог упрочиться в будущем иначе, как если бы эти роскошь и пышность перестали быть предназначенными нескольким привилегированным лицам и были бы отданы в распоряжение как можно большему числу людей, выбранному из тех, кто был бы способен этот стиль ценить и использовать.

Видя, что не могу переубедить мать и что эти споры лишь волнуют ее, я перестал говорить на эту тему.