Осколки легенд. Том 2

Глава 1

– Так и не видишь? – спросил шаман у сидящей рядом с ним на бревнышке женщины. – Или как? Сегодня шибко сияет, глазам больно. Холода скоро придут. Сильные!

– Не вижу, – буркнула Павла, сворачивающая самокрутку. Папирос в этих краях не водилось, а курить хотелось, потому в ход шло то, чем были богаты местные жители. Впрочем, она еще со времен гражданской привыкла к простому правилу – радуйся тому, что есть, ведь и этого-то могло не быть, даже относительно привольное житье конца двадцатых – середины тридцатых годов, с ресторанами, квартирой на Садово-Черногрязской и веселыми московскими ночами эту привычку из нее не вышибло. А пребывание в тюремной камере, когда она почти три месяца каждую ночь ждала, что вот-вот скрежетнет дверь, и она в компании с другими заключенными отправится в последнюю поездку, которая завершится у свежеразрытого рва где-нибудь в Бутово или в Коммунарке, только укрепили ее в верности этого правила. – Темное небо, да звезды светят, вот и все.

– Значит, сердится на тебя до сих пор богиня Сациен, – констатировал шаман, пыхнув трубочкой. – Не дает прощения за упрямство твое и глупость. Плохо.

– Да уж чего хорошего, – поежилась бывшая сотрудница отдела 15-К, а ныне ссыльная поселенка Веретенникова. – Что полярное сияние я не вижу – это ладно, невелика беда. А вот что я свое отражение в воде перестала наблюдать, меня очень нервирует. С зеркалами-то тут беда, а я все же женщина.

– Сациен ее владычица, – пожал плечами старый саам. – Ей решать, чье лицо в ней есть, чье нет. Раз тебя нет – значит, не надо. А ты радуйся, что она только лицо забрала. Могла и душу взять. А без души жить плохо. Без души человек как зверь становится.

– Ой, да ладно тебе. – Бывшая оперативница лизнула обрывок от газеты пятилетней давности с завернутой в него махоркой-крупкой, немалый запас которой ей недавно подарила одна из местных жительниц. Она ей от мужа осталась, а того несколько годков назад заломал медведь. – Знаешь, сколько народу вроде и с душой, но, по сути, такие звери, что им самый лютый волчара в подметки не годится? Не сосчитаешь.

– Дура ты, – беззлобно заметил шаман. – Столько лет прожила, а главного не поняла. Когда душа есть, то рано или поздно спрос с нее будет. Что хорошего сделал, что плохого – все Байве вспомнит, когда перед ним встанешь. А с волка какой спрос? Каким его Мец-хозин создал, таким и живет.

Веретенникова вздохнула, понимая, что они с шаманом, похоже, снова говорят на разных языках, и чиркнула спичкой, чтобы прикурить самокрутку несмотря на то, что эту ее привычку тут никто не одобрял. Не курение, имеется в виду, а расход полезного в хозяйстве имущества для столь пустяшного дела, то есть спичек. Обитателями маленького поселка, затерянного на Кольском полуострове, подобное расточительство воспринималось как крайняя степень безумия. Есть же кресало, вот прикуривай от него. Спички-то зачем жечь?

Но Павла была упряма. Она научилась тут многому из того, что раньше ей, вроде бы ко всему привычной, казалось если не невозможным, то не сильно нужным, и только три вещи она не могла для себя принять: прикуривать от устройств, придуманных еще в каменном веке; того, что на боку нет кобуры с пистолетом, и полного отсутствия информации о происходящем в стране и мире.

Последнее, пожалуй, было самым мучительным. Павле даже иногда казалось, что подобное изуверство входило в планы того, кто отправил ее сюда, в эту невероятную глушь. Ей-богу, наверное, ей легче было бы в лагере, где-нибудь в Орехово-Розово или под Кемью. Да, в тех гиблых местах вот так не посидишь, не покуришь, но там хоть какие-то крохи сведений о том, что происходит в стране, можно получить.

Да ладно в стране, тут более-менее какое-то понимание есть. «Чистки» наверняка продолжаются, в аппарате НКВД – гарантированно. Новый нарком Берия наверняка выжигает каленым железом остатки тех, кто ему достался в наследство от старой власти точно так же, как Ежов в свое время уничтожал ставленников Ягоды. Новая метла всегда чисто метет, так было и так будет. Впрочем, Павле до этого более дела нет никакого, потому что из тех, с кем она столько лет работала бок о бок, а то и стояла плечом к плечу, почти никого в живых не осталось. Осенью 1937 года специальное отделение при 9 отделе ГУГБ НКВД, по сути, перестало существовать, за какой-то месяц из жизни ушли почти все, по отношению к кому она могла употребить слово «друзья», и она осталась на свете одна.

Нет, присутствовал шанс, что хотя бы отдельские уцелели. Не факт, разумеется, но вроде про них на допросах вопросы не задавали. И если она права, то это очень хорошо, потому что если нет, то много народу может помереть не от пуль и снарядов на поле боя, а в тылу, от морового поветрия или обескровливания. И еще неизвестно, какая смерть хуже. А эти ребята, хоть большей частью и неумехи, конечно, потому как молодняк, но все же что-то знают, что-то умеют. Тот же Ликман не совсем безнадежен, у парня есть и хватка, и норов, без которого хорошим оперативником не станешь.

А без того и другого им никак не обойтись. Все ведь как в старой пословице обстоит: «Кому война, а кому мать родна». Когда горя людского столько, что хоть залейся, разная пакость из темных углов свое рыло высовывает, чуя, что ей есть чем поживиться безданно, беспошлинно. Человеком больше, человеком меньше – кто их искать станет, когда счет потерь на тысячи идет, а то и на десятки тысяч?

Но нечисть да нежить ладно, есть и похуже вражины. Есть «Аненербе», которое наверняка сидеть сложа руки не станет, всячески помогая наступающим частям вермахта как на передовой, так и за линией фронта. И тамошние спецы, бесспорно, куда хуже любого гуля или семьи вурдалаков. Эти на мелочи размениваться не станут, они мыслят масштабно. И, что совсем скверно, спецов хороших у них хватает.

А наши профессионалы тайной войны, увы, попали в жернова власти, которые перемололи их в песок. Не все, конечно, но многие, в том числе и она, майор госбезопасности Веретенникова. Просто непосредственно ее в последний момент кто-то вытащил из той мясорубки, в которую были брошены ее друзья и соратники.

Павла много думала на этот счет, прикидывая так и эдак, кто же этот загадочный «некто», но так и не смогла прийти к хоть какому-то внятному выводу. Менжинский, который ей благоволил, давно скончался, с Вышинским она как в 1936 году разругалась, так больше и не общалась, Каганович… Ну, он хоть мужик из настоящих, но не стал бы рисковать головой ради нее, что, в принципе, разумно. Если за всех любовниц, которых взяли по пятьдесят восьмой статье, впрягаться, то сам рано или поздно отправишься остроги пересчитывать. И это в лучшем случае.

А остальные все потенциальные заступники с таким уровнем влияния на события кто в могиле, кто сидит.

Ну не «хозяин» же ее судьбой заинтересовался? Нет, она его знает лично, их еще аж в 1918 году под Царицыным Минин познакомил, да и после дорожки переплетались, если можно, конечно, это так назвать. И когда Стеллецкий библиотеку Ивана Грозного искал, и когда тень Лжедмитрия Первого повадилась таскаться по Кремлю и его окрестностям, то и дело пугая уборщиц, буфетчиц и Демьяна Бедного, который любил побродить в темное время суток в Александровском саду, изыскивая вдохновение. И в этих случаях, и в кое-каких других она сама «хозяину» доклады о ходе расследования делала. Да и на разные мероприятия ее Бокий с собой частенько брал, зная то, что ее с ног даже литр водки, причем принятый с ходу, не собьет. Такая вот особенность организма.

Но что до нее «хозяину»? Веретенникова – простой винтик в государственной машине, даже не несущая ось, какой смысл ее судьбой интересоваться тому, кто думает о судьбе целой страны? Так что это не он, здесь кто-то другой колоду тасует.

Но кто? Нет ответа.

Впрочем, с какого-то момента этот вопрос ее интересовал все меньше и меньше, забили любопытство мытарства, километры и хвори. Одних лагерей она сменила пять штук. Сначала Павлу отправили под Акмолинск, где она по колено в ледяной воде часами рубила камыш. Но продлилось это недолго, поскольку всплыло простое обстоятельство – она не являлась членом семьи врага народа, потому делать здесь ей было нечего, лагерь-то этот под них был заточен. Мало того, она, как выяснилось, собственно, не являлась даже врагом народа в полной мере, так как ее пятьдесят восьмую пункт 1а заменили на пятьдесят восьмую пункт 1 г, то есть прямую измену родине ей больше в вину не вменяли. Она теперь сидела за недонесение о готовящейся измене, что, в принципе, здорово меняло дело, правда, при этом совершенно не меняло срок. Как «червонец» навесили, так и остался.

Дальше последовали Печора, Кемь, Потьма – и пересылки, пересылки, пересылки. В Сегетском лагере железное здоровье Павлы дало сбой, и она свалилась с воспалением легких, отключившись от реальности почти на три недели. Ну а придя в себя, с удивлением обнаружила, что находится в деревенской избе, с печкой, половичками и котом-мурлыкой. Было дело – даже заподозрила, что или с ума сошла, или там, за темной чертой, что-то на самом деле есть.

А оказалось все просто. Ее перевели с лагерного заключения на ссыльное поселение, определив местом отбытия наказания крохотный поселок Лихово на Кольском полуострове. Жило тут всего несколько русских семей да десятка два саамов. Ну а вокруг тундра с живностью, озера с рыбой, то ли холмы, то ли невысокие горы на горизонте да небо бездонное над головой. И все, больше ничего. Ни электричества, ни репродуктора, ни газет, ни новых людей. Разве что раз в пару месяцев заскочит участковый уполномоченный Семенов проведать, как тут у них дела, четыре раза в год лавка с мукой, сахаром, солью и дробью приедет, да экспедиторы за песцовыми шкурками и деликатесной рыбой в сезон нагрянут.

И все. И снова никого нет. И время, кажется, тут навсегда остановилось, то ли двадцатый век на дворе стоит, то ли пятнадцатый – не поймешь. Именно тогда Веретенникова и пришла к выводу, что таинственный «некто» вовсе ее не спасал, напротив, он придумал для нее самую страшную казнь – существование мухи, навеки застрявшей в застывшей смоле. После страшных рубок гражданской войны, после Каховки, Бухары, Самарканда, Москвы двадцатых годов и самых темных углов страны, где творились дела, о которых никто никогда не узнает, оказаться в этом болоте… Ад и то ей казался более веселым местом пребывания. Причем любой из существующих: хоть христианский, хоть мусульманский, хоть вовсе Навь.

А уж когда Семенов заявился не на своем мотоцикле, а на полуторке, в компании с вымотанным донельзя пожилым майором и рассказал, что СССР уже две с гаком недели как ведет войну с Германией, а после забрал с собой всех мужиков призывного возраста, ей стало совсем тошно. Настолько, что хоть в петлю лезь. Она даже стала подумывать о том, чтобы через тундру добраться до ближайшей «железки», там упереть у какой-нибудь гражданки документы и с ними направиться в сторону передовой. И, возможно, так поступила бы, кабы не саам Лухта, разрушивший ее планы. Лухта был нойда, то есть шаман, причем сильный, он-то и сказал Павле, чтобы она ни о чем таком не думала даже. Не отпустит ее отсюда богиня Сациен, покрутит по тундре и обратно приведет. Или вовсе погубит, может и такое случиться. Шибко она на Павлу сердится за то, что та в свое время полезла куда не надо и из ее источника воды напилась, той, на которую людям даже смотреть нельзя.