"Л" значит Лили. Часть I

Кажется, пронесло, решила Лили, прислушиваясь к его шагам, и приподняла скатерть. Филин все еще сидел под столом — желтые глаза округлились, пестрые перьевые «уши» стояли торчком... Будь он человеком, она бы приняла их за изумленно приподнятые брови.

— Ну извини. Не могла же я позволить, чтобы он тебя увидел. Это, знаешь ли, запрещено.

— Кууу-кууу-кууу, — убежденно заявил филин, переступая с лапы на лапу. Распушил хвост и только что не покрутил крылом у виска. — Куу-куу.

Потом он расправил крылья и опасливо выбрался из-под стола, перелетел на подоконник и сунул письмо практически ей под нос. И застыл живой статуей, исполненной оскорбленного достоинства.

— Куу-ку?

Лили взяла в руки конверт. Черт с ним, с Поттером, надо хотя бы выяснить, чего он хочет, раз его посланец так старался... Сургучная печать легко сломалась пополам, но вместо плотного листа пергамента внутри оказалось что-то тонкое, неожиданно шуршащее...

Газетная вырезка? Но кто ее прислал? И зачем? Ничего не понимая, Лили пробежала статью глазами: скандал в почтенном семействе, брошенный жених проявил необычайную сдержанность, его родители глубоко потрясены случившимся... И в самом конце, аккуратно обведенное красными чернилами: «Местонахождение невесты остается неизвестным».

Взгляд сам собой скользнул выше, зацепился за знакомую фамилию: «мистер и миссис Макмиллан предпочли воздержаться от комментариев». О Боже, родители Эммы! Так это она невеста? Они решили выдать ее замуж, и она сбежала из-под венца? Дичь какая-то... Лили помотала головой, но дурацкая заметка и не думала исчезать. Даже после проверяющих чар. Выходит, Эмма действительно сбежала с Саймоном? Что же они теперь будут делать — поженятся в Гретна-Грин, как в дурных викторианских романах? И родителям придется принять выбор блудной наследницы?

— Куу-куу-куу, — напомнил о себе филин. — Куу?

— Да, конечно, — спохватилась Лили. — Сейчас я тебе что-нибудь принесу...

Она убрала газетную вырезку обратно в конверт и сделала пару шагов к двери, но филин отчаянно защелкал клювом, раздувая белую грудь, и почти зашипел.

— Но еда есть только на кухне... Нет? Дело не в этом? Тогда я не понимаю.

Он разразился целой серией своих «куу-куу» пополам с щелканьем и бульканьем, но наконец сдался и махнул на нее лапой. В два прыжка оказался рядом, выхватил конверт у нее из рук, тяжело захлопал крыльями и каким-то образом умудрился просочиться в неплотно прикрытое окно. Лили осталось только растерянно глядеть ему вслед — он что, не захотел оставлять в ее руках возможную улику? Столько предосторожностей, и все ради того, чтобы их с Эммой переписку нельзя было отследить?

— Смотрите, мистер Эванс! — послышался возбужденный голос Вернона. — Филин, и какой здоровый! Откуда он тут взялся? И что это у него в клюве, какая-то бумажка?

Лили захотелось побиться головой о стол. Петунья ее точно убьет — ну или как минимум покусает, чтобы заразить своим петунизмом. Бедный мир, он просто не вынесет двойной дозы такого совершенства! Честно говоря, он и одну-то с трудом выносит...

Но в глубине души она все равно обрадовалась тому, что Эмма прислала ей весточку. И желала им с Саймоном удачно добраться до Гретна-Грин или куда они там собираются.

* * *

Стараниями папы и Вернона у рождественского обеда появился неожиданный привкус. Душновато-занудный привкус большой политики — много внешней и щепотка внутренней. Прошлая война с Исландией, будущая война с Аргентиной, жестокие южноафриканцы и неблагодарные родезийцы, Национальный фронт, бастующие пекари и пожарники — все это смешалось в таких причудливых пропорциях, что было совершенно непонятно, как они сами в этом не путаются. Мама вздыхала и незаметно подкладывала мужчинам добавки, а Петунья то хмурилась в тарелку, то сердито косилась на Лили, не в силах простить ей того филина. Не сработали даже похвалы ее кулинарным талантам — сестра оставалась молчалива и непреклонна.

На каком-то Джереми Торпе, который то ли пытался, то ли все же не пытался кого-то убить,(6) Лили окончательно потеряла нить рассуждений. А заодно и аппетит — как они могут говорить об этом... так спокойно, что ли? Как о погоде или театральной постановке. Это же страшно — когда один человек нанимает другого, чтобы причинить вред третьему... и еще страшнее — когда этот нанятый близкий тебе человек, и во всем остальном он в общем-то неплохой и неглупый, но тебя все равно не послушает. И ты сидишь и точно знаешь, что до преступления осталось каких-то шесть часов, но ничего не можешь поделать. Только гадать, кому эти террористы собираются подлить Северусово зелье. Какому-то политику, чтобы дискредитировать его в глазах избирателей? Хорошо, если так — потому что если это, допустим, окажется аврор, который перепутает преступников с мирными обывателями...

Может, стоит написать в отдел охраны правопорядка? Анонимно сообщить им о том, что задумал Малфой... ага, и молиться, чтобы тот не выдал Северуса. Там ведь тоже не дураки работают, наверняка раскопают, кто сварил ему зелье...

— ...а я говорю, что таких надо вешать! — повысил голос Вернон, и Лили вздрогнула, снова прислушиваясь к общей беседе. — Вместе со всем их потомством — все равно ничего путного из них не вырастет!

— Ну, как раз потомства-то у них и не будет, — хмыкнул отец, а мама возмутилась:

— Джордж! Ну не при девочках же! — и глазами показала на них с Петуньей.

Заинтересовавшись, Лили отложила в сторону вилку и нож.

— Но вы подняли любопытный вопрос, — продолжал отец. — Можно ли наказывать ребенка за грехи его родителей? За тот, так сказать, стартовый капитал, с которым он начинает свою жизнь?

Вернон отправил в рот кусочек жареной индейки, тщательно прожевал, положил себе еще соуса и лишь тогда ответил:

— Тут все решено до нас и за нас. Еще в Писании сказано: «Да падут грехи отцов на головы детей».

Отец оживился, в его глазах полыхнул азарт человека, севшего на любимого конька:

— Второзаконие, как же, как же... Однако точная цитата звучит иначе. «Ненавидящих Меня», не забыли? То есть речь идет о наказании детей, которые впали в тот же грех, что и их родители.

— Я о том же, — пожал плечами Вернон. — У некоторых грех в крови — ничем не вытравишь.

— И как вы будете отличать этих «некоторых»? — увлекшись, отец взмахнул вилкой, точно дирижер — палочкой. — Чтобы не быть голословным, давайте я приведу пример. Один человек любил чужую жену. Казалось бы, банальная житейская ситуация, но он не смирился с ее выбором, а воспользовался подвернувшейся возможностью, чтобы избавиться от соперника чужими руками. Подстроил его смерть, чтобы заполучить вдову. Которая, между прочим, ждала ребенка. Как бы вы решили судьбу этого преступника?

— А что тут решать? Убийца — он убийца и есть... — хмыкнул Вернон, вытирая усы салфеткой.

— Ты забыл упомянуть, что Вирсавия была беременна вовсе не от мужа, а как раз от Давида, — кисло заметила Петунья, хмуря белесые, тщательно подрисованные брови. — Кроме того, они были наказаны: плод их греховной связи долго не прожил.

Отец кивнул, признавая ее правоту.

— Однако в конечном счете Господь простил своего избранника и снял с него грех, как только тот раскаялся. Он остался царем, и именно от них с Вирсавией ведет свой род Иисус Христос. От Соломона, сына грешной Вирсавии — не красавицы Ависаги, не Мелхолы, первой жены Давида, и не Ахиноам, которая родила ему первенца. Окажись Вирсавия верной супругой — и мы, возможно, остались бы без Спасителя. И уж точно без царя Соломона.

Петунья поджала губы — прямая и чопорная в своем закрытом черном платье. За спиной у нее сверкала и переливалась огнями нарядная рождественская елка.

— Пути Господни неисповедимы. В своей бесконечной милости Он способен даже самое дурное обернуть к благу, — заявила она, с такой силой ткнув вилкой в кусочек индейки, что зубчики скрипнули по тарелке.

Лили выронила нож, даже не успев его толком взять. Кажется, Петунья достигла новых высот в своем петунизме... А Вернон и глазом не моргнул — только погладил ее по руке, и на его широком, грубоватом лице застыло немое восхищение.

Отец пригубил яблочный сидр, пряча усмешку за высоким бокалом.

— Самое дурное, вот как? Но ты же не будешь отрицать, что женщина прежде всего ищет в своем мужчине опору и защитника. Того, кто способен обеспечить семью, того, с кем меньше хлопот, — в его глазах плясали смешинки. — Урия Хеттеянин был для нее недостаточно хорош: ни денег, ни внешности, ни особых перспектив, кроме как сгинуть в очередной войне. Если верить Нафану, она и оставалась с ним только потому, что с детства его знала. Он не мог предложить ей безбедную жизнь или дать положение в обществе — в отличие от всеми обожаемого царя, за которого... как это говорится? «Любая бы ухватилась»? — он пожал плечами. — Так что с вашей женской точки зрения выбор очевиден.

Петунья молчала, держась за руку Вернона. Ее щеки медленно заливала краска.

— А по-моему, она его просто не любила, — выпалила Лили — и смутилась, когда к ней обратились все взгляды. — В смысле, этого Урию. Своего мужа. Иначе она бы... не выбирала. Ну, между ним и царем. Потому что когда любишь... когда и правда любишь — даже в голову не приходит, что можно по-другому. А со Спасителем... ну, Господь и сам бы разобрался. Хорошему же не обязательно рождаться из дурного, верно?

Ответа она так и не дождалась. Петунья цеплялась за жениха, как утопающий за соломинку — ничего не понимая, Лили опустила глаза и увидела на тарелке новую порцию индейки с овощами. Ну вот, стоило только на секундочку отвлечься, как ей уже подсунули добавки.

— Рекомендую попробовать утиный паштет, — нарушила тишину мама, обводя весь стол внимательным взглядом. — Не хлебом единым — это, конечно, хорошо, но и забывать о хлебе насущном тоже не стоит.

После этого разговор как-то сам собой съехал на более приземленные материи. Сначала сравнивали цены на продукты в Коукворте и в Лондоне, отец немного рассказал о делах на фабрике, а Вернон похвалил мамин яблочный сидр. Потом все перешли в гостиную — включили радио и сначала слушали музыку, а затем обсуждали выступление королевы. Высокие напольные часы пробили четыре — Лили взглянула на них, машинально отметив, что до назначенной Северусом встречи остается совсем мало времени, и надо что-то решать с авроратом. Но в этот момент мама принесла десерт, и уйти, не попробовав ее пудинг и печеные яблоки, было просто немыслимо.

Наконец настал черед подарков, и Лили поймала себя на том, что неприязненно косится на сестриного жениха. Насколько все было бы проще, встречай они Рождество без него! Тогда бы она смогла рассказать, что мамина поварешка — волшебная, и сама помешает кипящий суп и не даст его пересолить. А отцовские носки заколдованы сообщать владельцу, когда их пора стирать, и сами запрыгивают в корзину с грязным бельем, если он их туда не положит.

Однако при Верноне объяснения были невозможны. А ведь он еще и комментировал, и отпускал неприятные шуточки! В конце концов она схватила свои подарки (сережки от родителей, перьевая ручка от Петуньи) и под тем предлогом, что хочет убрать их на место, сбежала в свою комнату. Не зажигая свет, подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу и закрыла глаза. Деревянный подоконник под ладонью был твердым и гладким — и волокнисто-шершавым там, где краска успела облупиться. Внизу продолжал о чем-то говорить Вернон; его голос накатывал басовитым рокотом, точно гул машин или шум прибоя...