Пик

Дохлая снаряга

НАУТРО я спустился вниз в столовую и съел гигантский завтрак, а потом поднялся обратно в номер и принялся рыться в снаряжении.

За последние семь лет я не видел от Джоша ни одного подарка ни на день рождения, ни на Новый год, но эта куча альпснаряги, можно сказать, почти компенсировала обиду за пропущенные им праздники (ну, только почти, конечно). Все вещи были новехонькие, не ношеные, большинство из них я даже никогда в руках не держал — только на картинках в журналах по скалолазанию видел. Тут была и походная плитка, и бухты веревок, и титановые ледорубы, и кошки, и высотные рукавицы, и цифровые фотоаппараты, и регулятор для кислородного баллона с маской, и палатки, и спальники для минусовых температур, и коврики, и часы с альтиметром, и карабины, и батарейки, и жумары*, и скальные крючья, и обвязки, и каски с на лобными фонарями!

* Специальное устойство (кулачковый зажим) для подъема по веревке. Название образовано из фамилий двух изобретателей устройства — швейцарцев Адольфа Жюзи и Вальтера Марти.

Все это необходимо, чтобы преодолеть зону смерти.

Одежда в большинстве случаев была мне мала, особенно ботинки. Наверное, Джош не решился спрашивать маму, какой у меня размер, — она бы сразу догадалась, что дело нечисто. А меня он тоже спросить не мог, пока я не прошел медобследование, Джош не был уверен, что я иду на гору. Хорошо, но, если так, что бы он стал делать с этой кучей снаряги, если бы я не прошел обследование? Да, странно.

Впрочем, эта мысль тут же вылетела у меня из головы.

Я был просто без ума от снаряжения. Какая разница, что и почему, если ты сидишь на полу посреди кучи новенькой, дорогущей альпснаряги?

Два часа я убил на то, чтобы понять, как работают часы с альтиметром. Еще час я ставил палатку — выходом к окну, чтобы видеть Гималаи. Сделал пару фоток новым фотоаппаратом, а там заметил, что проголодался. Решил: зачем ходить вниз в ресторан, когда я могу приготовить что-нибудь на походной плитке? (Я понимаю, звучит по-идиотски, но это у меня так всегда: когда вижу альпснаряжение, у меня мало-мало сносит крышу. Я на всякий случай открыл окно, чтобы не отравиться угарным газом.)

Вскоре на плитке шипел размораживающийся бефстроганов, и тут в дверь постучали. Наверное, горничная, подумал я. Ко мне уже заходили сегодня, спрашивали, не надо ли убрать; я сказал, что все в порядке, пусть в следующий раз зайдут завтра. Я вылез из палатки, аккуратно перешагнул через плитку (а то ведь и пожар можно устроить) и приоткрыл на маленькую щелочку дверь — не знаю, как персонал отреагирует, если унюхает запах готовящейся еды или горящего газа.

Вместо горничной я увидел непальца, совсем еще мальчика, моего, наверное, возраста, только сантиметров на пять ниже. Увидев меня, он улыбнулся до ушей — я на всякий случай высунул наружу только голову, так как был в одних трусах; в номере было жарко (плита, да еще солнце, а я весь день примерял снарягу).

— Пик Вуд?

— Да, только на самом деле меня зовут Пик Марчелло.

— Меня зовут Сунджо. Меня послал Запа, сказал забрать тебя.

— Ах да, конечно...

Я кинул взгляд на бардак у меня за спиной. Подумал: не стоит заставлять его ждать в коридоре, я буду одеваться сто лет.

В самом деле, лучше выглядеть кретином, чем хамом, тем более что насчет кретина мне не привыкать. Я впустил гостя в номер.

Сунджо не ожидал увидеть номер в таком состоянии, но не рассмеялся, как рассмеялся бы я, окажись я на его месте.

— Папа... м-м-м, я хочу сказать, Джош купил мне новой снаряги, и я... ну, это... примерял, ну чтобы понять... — Что я несу, подумал я. — Короче, я тут еду готовлю. Ты голоден?

Сунджо сказал, что он не прочь поесть.

Я стал одеваться, а Сунджо стал изучать снарягу, и я сразу же понял, что он тоже альпинист. Никто другой не стал бы относиться к этим вещам с такой любовью и лаской. Он брал в руки то и другое с таким видом, будто все это из чистого золота, даже еще ценнее, — да так оно и есть, ведь задача снаряги — удержать тебя на скале и не дать улететь в пропасть.

Я разгреб на кровати и выдал Сунджо тарелку бефстроганова и шоколадный батончик на десерт. Сунджо рассказал мне, что его папа был шерпом и трагически погиб на К2 в прошлом году, спасая группу альпинистов. Из группы выжил только один человек.

Гору К2 открыли в 1856 году в ходе геодезической экспедиции. Руководитель ее, человек по имени Монтгомери, назвал ее К2, где К означает Каракорум, а 2 — это просто номер в списке пиков, который Монтгомери составил. По высоте это вторая вершина мира, 8610 метров, то есть ниже Эвереста, но большинство альпинистов согласятся, что зайти на ее вершину много сложнее.

Я сказал Сунджо, что мне очень жаль, что его отец погиб, но он сказал, что не стоит, он ведь почти его не знал. И он, и его две младшие сестры всю жизнь провели в частной школе-интернате на севере Индии.

— Мы с сестрами в Катманду приезжали только на каникулы, — сказал он, — а папа в такие времена обычно был в горах.

При слове «сестры» я с болью вспомнил о Пауле и Патрисии, но тут же забыл о них, увидев, как Сунджо как бы между прочим играючи привязал одну веревку к другой тройным рыбацким узлом.

— Где ты выучился лазать? — спросил я.

— Меня учил дедушка, — ответил он.

По-английски он говорил лучше меня. У него был отличный, отполированный акцент, как у настоящего британца, не то что у меня — помесь вайомингского и нью-йоркского пригородного. По сравнению с Сунджо я говорил как портовый грузчик.

— Так у тебя каникулы?

— Нет, — ответил Сунджо. — Когда папа погиб, у нас не хватило денег, чтобы оплатить интернат для всех троих. Обучение очень дорогое. Поэтому сестры остались в школе, а я приехал сюда работать, чтобы оплатить их обучение. Дело в том, что у девочек в Катманду нет будущего, если у них нет блестящего образования. Я бы сам с удовольствием вернулся в школу, но это крайне маловероятно. Сестрам куда важнее закончить школу, чем мне.

Сунджо было на вид столько же, сколько мне, и я задумался: какую же ему нужно найти работу, чтобы хватило на оплату обучения в частной школе?

Он глянул на часы с альтиметром, с которыми играл все время, пока мы обедали:

— Кстати, нам пора. Запа ждет нас в храме Индраяни. Я выключил газ и поставил тарелки в раковину в ванной.

— Ты знаешь, а ведь в отеле есть ресторан, — сказал Сунджо. — Я там ни разу сам не бывал, но говорят, кормят вкусно.

— Да, я там завтракал сегодня. Отлично кормят. Но я тут решил поготовить... ну, понимаешь... снаряжение, новехонькое...

Сунджо улыбнулся. Он явно понимал, о чем я.

В ХРАМ МЫ ПОЕХАЛИ на самом раздолбанном мотоцикле, какой мне случалось видеть за всю свою жизнь. Весь замотан скотчем, живого места нет.

Сунджо сумел завести его с шестой попытки, и, когда мотор наконец заработал, из выхлопной трубы вырвалось гигантское облако такого дыма, что я на миг подумал, что мотоцикл взорвался и с ним погиб мой новый друг. Дым рассеялся, и посреди облака стоял кашляющий и весь в слезах Сунджо. Мотоцикл в целом пережил операцию — мотор гудел, правда, под ним образовалась масляная лужа, в которой к тому же валялся болт.

— Когда едешь, — прокашлялся Сунджо, — все не так плохо, дым остается позади.

Я хотел было сбегать наверх за каской, но решил, что Сунджо раньше задохнется, поэтому просто вскочил в седло, и мы поехали.

Сунджо крикнул что-то вроде «только две пропасти, остро и зелено!». Наверное, он имел в виду «у мотоцикла только две скорости, быстро и медленно». Насчет того, что наш дым останется у нас за спиной, Сунджо оказался прав, мы им не дышали; другое дело, что мы дышали выхлопом тех, кто ехал перед нами. Следующие 20 минут я отчаянно жмурился — так дым жег глаза, — прячась у Сунджо за спиной, поэтому мало что увидел по дороге.

— Вот, мы приехали, — объявил Сунджо.

Я открыл глаза и вытер о штаны вспотевшие руки.

— Перед тем как войти в храм, нужно снять обувь.

Я снял ботинки и поставил их в ряд с другими; у порога скопилось с полсотни пар.

— Прошу прощения, — сказал Сунджо, — а что у тебя с лицом?

— Примерзло к небоскребу. Сунджо расхохотался:

— Шутишь...

— Да нет, скалолазная травма.

— Я так и подумал.

Он вошел в храм, а я за ним. Переступив порог, мы словно оказались в другом мире. На улице люди не разговаривали, а орали; здесь, напротив, все говорили еле слышным шепотом. По дороге мы трижды едва не врезались в корову; здесь же не было видно ни одной, не слышно ни гудения клаксонов, ни скрипа тормозов. В воздухе висел запах цветов и благовоний. Тут и там стояли на коленях верующие, кто-то крутил молитвенные колеса, кто-то зажигал масляные лампы. Вот это похоже на то, что я ожидал от города под магическим названием «Катманду», — тайное, странное, новое.

Сунджо подвел меня к скамье из тика, под сенью баньяна. Мы некоторое время сидели и смотрели, как мимо ходят одетые в оранжевые одежды монахи и еле слышно разговаривают и благословляют посетителей.

— А кто из них Запа? — шепотом спросил я.

— Его тут нет.

— А разве нам не надо попросить передать ему, что мы пришли?

Сунджо отрицательно покачал головой:

— Он появится, когда сочтет нужным.

Снова ждать, как в аэропорту. Но в этот раз я был не против, употребив время на размышления о том, как бы вежливо отказаться от обратной поездки в отель на двухколесной душегубке.

— А вот и он, — сказал Сунджо.

Я ожидал, что Запа окажется дряхлым стариком. Монах, подошедший к нам, и правда был немолод, но на дряхлость в нем не было и намека. Туго натянутая оранжевая кэса (так называется монашеское одеяние) рельефно показывала его накачанные бицепсы и икры.

От буддийского монаха ожидаешь какой-то духовной ауры, но от Запы веяло больше физической мощью. Он подошел к нам, сложил ладони и поклонился. Сунджо в ответ сделал то же самое, и я последовал его примеру.

Запа окинул меня взглядом, нахмурился, заметив рубцы на щеке и ухе.

— Скалолазная травма, — пояснил Сунджо.

Запа указал рукой на мои перебинтованные пальцы.

— Ногти потрескались, — объяснил я, начав немного нервничать. — Уже почти зажили.

— Вылитый Джош, — сказал Запа.

На самом деле я вылитая мама, но я не стал возражать.

— Как вы сюда добрались?

— На мотоцикле, — сказал Сунджо.

Запа изобразил на лице смесь отвращения и осуждения.

— Обратно поедете на такси, — сказал он и вынул из кармана пачку рупий не тоньше его собственного кулака.

А я-то думал, буддийские монахи денег в жизни не видят. Запа отдал Сунджо часть пачки, толщиной в два с чем-то сантиметра.

— А как же мой мотоцикл? — спросил Сунджо.

— Если тебе повезло, — сказал Запа, — то его уже кто-нибудь угнал или скоро угонит. Ждите меня в отеле.

Монах повернулся и ушел. Я был рад, что обратно мы поедем на такси, но совершенно не понимал, зачем мы ездили в храм — ради этих двух минут разговора? Я спросил Сунджо, тот пожал плечами и сказал: мол, надо делать, как сказал Запа, он такой.

Запа в самом деле был человек необычных способностей, потому что, когда мы вернулись в отель, он уже ждал нас в фойе. Я сперва его даже не узнал: вместо кэсы на нем была обычная, городская одежда, а на носу — пара на вид очень дорогих солнечных очков. Он выглядел голливудским киноактером, и я подумал: наверное, для походников и альпинистов он в самом деле что-то вроде кинозвезды. Такси мы у храма поймали минут за десять и поехали прямо в отель, и пробок по дороге было не больше, чем на пути в храм. Тем не менее Запа стоял себе в фойе и беседовал с сотрудниками отеля с таким видом, будто просидел там весь день.