Пик

Фамильная история

НАЗАВТРА я ожидал встретить Сунджо в одном из промежуточных лагерей, но его и след простыл. Значит, нашелся какой-то способ спустить его в лагерь носильщиков — а может, капитан Шек его уже повязал. В любом случае, времени думать о судьбе Сунджо у меня особенно не было, потому что спуск в базовый лагерь оказался полным кошмаром.

Снова потеплело, и вместо ледниковых ручейков нас встретили бурные потоки. И если бы у нас вместо ледорубов и кошек были лодки и весла, мы бы добрались до базового лагеря за полчаса...

Добравшись до первого промежуточного лагеря, половина из нашей группы была готова лечь пластом и еще одну ночь просидеть на горе.

— Надо идти, — убеждал их Дитрих. — Нам нужен врач, чтобы разобраться с обморожениями. Не дрейфить! Через три часа мы будем в базовом лагере!

К сожалению, его оптимизм никто не разделял (включая и других немцев, которые, я думаю, винили его в неудаче с вершиной). Они просто уселись на камни и смотрели на него, крутя пальцами у висков. Но он был прав. Мы шли под гору, и даже с их травмами добраться до базового лагеря не так сложно. Я понимал, что они устали и у них все болит (ну так у меня тоже все болит!), но провести еще одну ночь в забитом до отказа лагере, да еще так близко от базы, было чистой воды безумием. И шерпы поддержали Дитриха на сто процентов. Никто из них даже не думал садиться отдыхать.

— Думаю, Дитрих прав, — сказал я. Неизвестный мне немец расхохотался:

— Дожили! Какие-то сосунки указывают нам, что делать!

Все рассмеялись вместе с ним.

Ой-ой. Надо было мне держать язык за зубами. В самом деле, не мне объяснять им, что делать, даже если я прав.

— Вы чего, сдурели тут все? — заорал кто-то у меня за спиной.

Я обернулся — и едва не сел от удивления: передо мной стоял Джош. И не один.

— Ночью погода ухудшится, — добавил Запа. — Нам нельзя тут оставаться.

Джош улыбался от уха до уха, но мне было ясно, что он болен: глаза налиты кровью, бледен, изможден (это Джош-то!). Он похлопал Дитриха по плечу:

— Соболезную. На горе случается. Очень жаль. Дитрих был готов разрыдаться — не знаю, от горя ли, или от счастья, что на помощь пришли Джош и Запа. Джош подошел к упрямцам:

— Если мы отправимся вниз сейчас, мы успеем в лагерь до темноты. В лагере вас ждут врачи. И горячая еда. Поднимаемся, выходим.

Смеяться в лицо Джошуа Вуду никому в жизни не приходило в голову. Я вспомнил мамины слова, что, когда ты болтаешься на конце страховочного троса, тут Джошуа Вуд поможет тебе, как никто. Вот и сейчас — ежу ясно, что он болен, но взял и пошел наверх спасать восходителей, которые даже не были членами его команды.

Медленно, по одному, альпинисты встали на ноги. Запа пошел впереди с Дитрихом, замыкали колонну мы с Джошем.

— Ну как тебе Четвертый лагерь? — спросил он устало. — Было трудно?

— Трудно, еще как, но не так ужасно, как я ожидал. Вот только ребра жутко болят, дышать тяжело.

— Это дело обычное, все через это проходят. Запа говорит, ты готов идти на вершину.

Одно дело, когда Запа говорит мне что-то, чтобы подбодрить меня после тяжелого дня. И совсем другое — когда он говорит то же самое Джошу. Оказывается, я готов идти на вершину. Я не знал, что и сказать. Сейчас говорить о вершине было... ну, неуместно, что ли, — недобрый знак, плюс слишком большая это вещь — вершина. Думаю, Джош понимал, что я чувствую, лучше, чем я сам, потому что он замолчал и не сказал больше на эту тему ни слова. Приступ паранойи, который я пережил несколько дней назад, остался в прошлом.

— А что с Запой и капитаном Шеком? — спросил я.

— Как я и говорил, революция. Как только носильщики и шерпы услышали, что Запу арестовали, они взяли штаб Шека в кольцо. И не уходили, пока не прилетел вертолет. Шек попробовал их разогнать, но они шагу никуда не ступили. Он думал переждать их, завел Запу в здание, а они только того и ждали, пропустили его внутрь и снова сомкнули кольцо. Так бы он там до сих пор и сидел, не отпусти он Запу. А выбора у него не было.

— А Сунджо?

— О, это круче всего! Шек вызвал всех своих ребят к себе в штаб, и на этом фоне не было никаких проблем завести Сунджо в лагерь носильщиков. Если бы он не арестовал Запу, не знаю, как бы нам удалось снять Сунджо с горы. Возможно, пришлось бы ему сидеть где-то в промежуточных лагерях до самого восхождения.

— Но почему капитан Шек вообще им заинтересовался?

— Наверное, он знает больше о наших планах, чем мы думаем.

— Но как он узнал? Джош пожал плечами:

— Тут, на горе, сложно хранить вещи в полной тайне, даже если все держат язык за зубами. И кстати, насчет языка-то... — Джош замедлил шаг. — Звонила твоя мать.

Он перестал улыбаться. Настроение, выражение лица совершенно поменялись.

— Зачем ты ей написал? — спросил он.

— Потому что она написала мне, — отвел я куда жестче, чем намеревался. (Думаю, и мое настроение несколько поменялось.) Джош, кажется, не ожидал этого, смутился.

Я знал, что однажды нам придется завести с ним этот разговор, но я представить себе не мог, что это случится на высоте шесть километров над уровнем моря, при этом Джош будет болен, а я — еле стоять на ногах. Наверное, для таких разговоров не бывает хорошего времени.

— Я думал, мы с тобой договорились, — сказал он. — Я думал, мы решили, что все проблемы с твоей мамой решаю я.

— Никакого договора не было, — сказал я. — И я не думаю, что с моей мамой возникают проблемы и их надо «решать».

Мы уставились друг на друга.

— Ну по меньшей мере ты мог мне сказать, что написал ей, — сказал он, — чтобы я знал.

— А ты по меньшей мере мог отвечать на мои письма!

— О чем ты говоришь, черт побери?

— Я тебе писал!

— В смысле? Когда ты был маленький?

— А то!

— И что?

— Они до тебя доходили?! — заорал я. Он остановился и снял очки:

— Разумеется, доходили. И при чем здесь твоя мать и Эверест?

— А при том, — сказал я.

Он не только не понял — ему, кажется, это было вообще не важно.

— Ну, короче, она в ярости, — сказал он. — Я едва сумел уговорить ее не лететь сюда и не снимать тебя с горы. Это я еще не уверен — мне только кажется, что я сумел. Она требует, чтобы ты позвонил ей немедленно, как спустишься в базовый лагерь.

— Так и сделаю, — сказал я.

— А еще она настаивает, чтобы наверх тебя вел лично я, а это не лезет ни в какие ворота. Или я должен идти с тобой и Сунджо, или вам надо присоединяться к моей группе. А это будет означать большую задержку, так как покамест моя группа идет последней. Я идти сейчас никуда не могу — да ладно я, никто другой в группе не может.

— Как мило, что у тебя есть запасной игрок в виде Сунджо, — сказал я. — Кто бы из нас двоих ни зашел наверх, в любом случае у тебя будет самый юный альпинист в мире на Эвересте.

— Ах, так ты об этом печалишься? — спросил он. — Ты зол на меня, потому что дело затевается не только ради тебя?

— Оно и не затевалось ради меня, — сказал я. — Все дело всегда затевалось исключительно и только ради тебя.

И я пошел вперед, обогнал Джоша, обогнал травмированных, обогнал Дитриха и Запу и добрался до базового лагеря на полчаса раньше всех. Вломился в штаб, сграбастал спутниковый телефон и набрал номер, направляясь к себе в палатку. Мама сняла трубку с первого же звонка.

-Пик?

Я едва не разрыдался, услышав ее голос, поэтому не сразу смог ответить.

— Привет, мам.

В ответ молчание. Я уже думал, связь оборвалась.

— Ты должен был мне сказать.

Я думал сказать ей, что намекнул в блокноте, но знал, что это не пройдет.

— Прости, пожалуйста, — сказал я.

— Не очень-то искренне звучит, но так и быть. Как было в Четвертом лагере? — спросила она тихо.

Я удивился, насколько она спокойна.

— Трудно было, — ответил я, — но я в порядке.

— Как ребра?

— Болят, но в целом жить можно. Ты сердишься на меня?

— Я тебя убить готова.

Вот это похоже на маму. Только, кажется, она на самом деле не сердится.

— Джош сказал, ты болел.

— Я уже выздоровел, теперь болеют другие. — (Включая Джоша, но об этом я умолчал.)

— Я знаю, — сказала она. — Как получила твой блокнот, облазила все веб-сайты про Эверест. Похоже, почти все уходят с горы. Знаю я и про погибших в Шестом лагере.

— Я спустился с теми, кто выжил, помогал лидеру группы, его зовут Дитрих.

— И как он?

— Не знаю... рвет на себе волосы, наверное.

— А ты?

— Ты о чем?

— Ну как о чем? Четверо человек погибли примерно в миле от того места, где сидел ты, — сказала она, все больше походя на ту маму, которую я знал. — Что скажешь? Что ты чувствуешь?

Я не знал, что и сказать.

— Плохо это, — сказал я. Мама в ответ начала разводить пары:

— На горе откинулись четыре человека, Пик. У них есть мамы, папы, братья, сестры, дети, жены, мужья. Все они сидели дома, беспокоились о них. Сейчас до них уже, наверное, дозвонились, может, мейл послали. «С прискорбием сообщаем вам, что ваш муж/сын/брат не вернется больше домой. Сожалеем, но тело мы забрать не сможем. Выше Четвертого лагеря спасоперации не проводятся — слишком опасно...»

Я дошел до палатки и влез внутрь.

— Дай-ка я задам тебе вопрос, — сказала она.

— Валяй.

— Как ты думаешь, ты лучший скалолаз, чем те четверо, что погибли?

— Нет.

— Ты думаешь, ты удачливее их?

— Наверное, — сказал я. — Я же жив.

— Я не об этом.

— Ты хочешь сказать, со мной может случиться то же самое.

— Пик, понимаешь, какая штука: ты сейчас не на стене на заднем дворе нашей хибары, не в скалолазном лагере. Ты на чертовом Эвересте! Там люди дохнут как мухи, Пик. И ты можешь сдохнуть вместе с ними!

— Эти не прошли как следует акклиматизацию, — стал возражать я. — Надо было ждать, а они увидели, что развиднелось, и им приспичило полезть на вершину. Просчет, стоивший им жизни.

— Как ты думаешь, все эти объяснения как-то утешат тех, кто ждал их дома?

Я посмотрел на картинки, что мне прислали крошки-горошки.

— Ну? — не отставала мама.

На одной картинке была нарисована фигурка, висящая на небоскребе, а над ней парил вертолет. А над фигуркой красовалась маленькая синяя гора.

— Я иду на вершину, — сказал я. — Я слишком много в это вложил, чтобы поворачивать назад.

Мама снова надолго замолчала.

— Я бы хотела, чтобы ты поступил иначе, Пик, но не удивлена твоему решению. Я знаю, что сказала бы своей маме то же самое, будь я на Эвересте и готовься к главному восхождению в жизни.

Она редко говорила про своих родителей. Они жили в Небраске, откуда она родом; я их видел всего дважды. Оба раза было, скажем так, не очень весело. Им не нравились ни мама, ни я, ни Джош, ни Рольф, ни даже крошки-горошки. Мама уехала от них, как только окончила школу, и никогда не возвращалась.

— Я буду очень осторожен, — сказал я.

— Ха-ха. Не знаю ни одного восходителя, который бы лез на гору без твердой уверенности, что вернется живым.

— Как горошки? — спросил я.

— Ты хочешь сменить тему.

— Еще бы.

Мама тяжело вздохнула:

— Погоди минутку.

Через полминуты в трубке раздались вопли и хихиканье двух шестилеток.

— Ты где?

— Когда ты вернешься?

— Я по тебе соскучилась!

— Нет, это я по тебе соскучилась!