Империя Женщин

Глава 8

«Торжество весны» — так звалась опера, что уж третий год шумела по столичным театрам, восхищая даже самых пресыщенных театралов яркими декорациями посвященными этому времени года.

Я никогда не любила весну, за цветение и, как следствие, сенную лихорадку, но не могла не признать — в весну поместье Густов приобретало только ему свойственное чародейство. И никакие театральные декорации и картонные деревья, не могли повторить то чувство, когда бредешь меж гигантских платанов, что росли тут задолго до того, как на землю Парна ступила нога человека.

Каждый раз мою грудь распирало женской гордостью за великую Империю, что построили наши предки, покорив здешнюю природу. Поддерживая мои вялотекущие мысли, раздался над лесом протяжный гудок поезда. Над горизонтом чиркнуло полосой черного дыма. С громким шорохом и и брызнувшими во все стороны перьями взлетела надо мной в небо вспугнутая воронья стая.

Шелестели деревья, и солнце, скрывшееся было за сизыми сырыми облаками, вновь показалось на небосводе.

Лесок разделявший ближайшее село от поместья, стал реже, а вскоре и вовсе превратился в парк. Деревья, растущие теперь уже ровными рядами, явно указывали на руку человека посадившего их.

Стало больше плодовых деревьев. По дороге разносило мелкие лепестки от цветущих яблонь, у обочины грудились целые «сугробы» — как замена былому снегу.

Вот и ограда показалась наконец. Высокая, чугунная, поставленная на века. Само поместье — небольшое, простое и чистое, больше похожее на зажиточный дом крестьянина, чем на баронскую усадьбу, сильно контрастировало с ней. Казалось это лишь временное жилище, вот вот на месте дома, зернохранилища с покатой крышей и амбара, появится замок. Каменный, с крутыми скатами, бойницами и флагами. В общем под стать ограде.

Кобыла подо мной перешла на шаг, повинуясь натяжению поводьев. Пятки мои почти заледенели, и я грела их о теплые лошадиные бока, в очередной раз дивясь вычурности отделки ограды, что пока отделяла меня от долгожданного тепла, сапог, и сидений существенно мягче седла.

Вход в поместье обозначался большой кованой аркой темного железа, которую летом переплетали розы, а сейчас просто колючие побеги.

Наверху арки, были выбиты слова, нарочито грубо.

«Вся знатная кровь имеет свой исток». Знаменитые слова первой баронессы, которыми она ответила на грубый выпад о ее плебействе, от то ли графини, то ли княгини. Имени той история не сохранила, а вот фразу, что стала девизом Густов, как и прочую память о талантливой прабабке, семья трепетно берегла.

Ограду тоже возвела она, в честь получения баронского титула от Императрицы за основание первой Лернийской железной дороги.

Последующие поколения Густов существенно промотали состояние именитой прабабки, потеряли контрольный пакет акций над управлением железных дорог, и вели типичную, как для дворян среднего звена, жизнь. С десяток деревень, что снабжали поместье товарами да пищей, и пара кредитов от банков, что давали их под мелкий процент за известную фамилию.

Ничего особенного. Так жили большинство баронских фамилий. С благородным происхождением и без него.

Я же не имела никаких предубеждений на сей счет и сдружилась с Бриссой в кадетском училище. Группа наша была дружна, и стайке красноносых сопливых девчонок в фуражках, было как то безразлично кто княгиня, а кто кровию не вышел. Главное уметь яблоки из кадетского сада воровать, носы товаркам сажей по ночам мазать, да вытворять прочие шалости, в которых Брисса была с дитячества весьма искусна.

Как-то непривычно тихо было тут. Я с трудом удерживалась от соблазна спешиться, и пойти без сапог, в одних, казалось, насквозь промерзших чулках, по весенней траве, по тихой аллее, что вела от ограды с платанами, до самого дома, изящно огибая с двух сторон простенький фонтан-чашу, на своем пути.

Обычно по двору носилась прислуга, кипела жизнь.

Но тишина оказалась иллюзорной, чем ближе я подъезжала к дому, стараясь случайно не влезть лошадиным копытом в клумбу, тем явственнее слышались крики, грохот и шум.

Старая баронесса любила устраивать пикники на свежем воздухе, судя по шумам, и топоту ног прислуги, в очередной раз организовывалось такой. Да и время как раз уже шло к обеду.

Желудок безо всякой романтики, навязчиво напомнил о том, что завтракала я с утра, и пора добавить топлива молодому организму.

Но на лошади мне на задний двор не попасть. Как бы подтверждая мою мысль, Ромула остановилась и удобрила здешнюю тропку.

Прежде чем я успела смутится, и спешится, пошлепав почти босыми ногами к дверям, те распахнулись, и на крыльцо вышел мужчина.

Абсолютно неприметной внешности, круглолицый, крепкий мужчина под сорок, с глубокой морщиной на лбу,будто от глубокого беспокойства, и слабым маленьким подбородком. Лишь глаза яркие, синие притягивают взгляд. И разрез их — точь точь как у меня. Что и неудивительно.

Предо мною стоял мой дважды дядька. Родной брат моей матери, и муж двоюродной тетки — хозяйки Серолесья.

Он мне никогда не нравился. Благопристойный до скрипа в зубах. Из тех мужчин, которых вспоминают, говоря о том каким должен быть правильный муж, но которым никогда не посвящают любовных стихов.

Он то что тут делает? Уж кого кого,а я его, у Густов встретить не ожидала.

Увидев меня босую на коне, да еще и одетую по крестьянски, дядя тоже удивленно расширил глаза. Но, как и положено, подождал пока я заговорю первой, что и было сделано.

— Дядюшка, а что вы тут забыли? Неужто решили ответ на прошение лично привезти? А почему тогда к нам не заехали, а к Густам, и где тетушка? — Я повертела головой, в поисках экипажа родственницы. Мне и в голову не могло прийти, что дядя куда то отправится один. Скорее солнце ночью взойдет, чем дядя Юст нарушит правила этикета.

— И вам дня доброго, сиятельная княжна. Тете вашей, нездоровится. — при этих словах взгляд дядюшки стал вдвойне печальнее прежнего — Я берегу ее покой от этих новостей. Она пока ничего не знает, я приехал один — Он произнес это с уверенной обреченностью, что причина его поездки известна всем окрестностям, включая меня.

Скучный он всегда, без задора. А сейчас и вовсе, будто полинял и стал один в один в цвет со своей серою одеждою. Левицкая сонливость в чистом виде. Что ж стряслось, раз такой человек решился на неслыханное — приехать сюда в одиночку, да еще и без ведома горячо любимой жены? Если об этом моя матушка, его сестра прознает, ему вовсе несдобровать, и судя по лицу и бегающему взгляду, он прекрасно это понимает.

Прежде чем я успела переварить увиденное и услышанное, на пороге возникла Брисса, выскочившая вслед за дядей, словно ядро из пушки, взъерошенная и злая, с холодной яростью во взгляде, искривившей лик. Вслед за ней высыпали многочисленные шумные и обеспокоенные дворовые.

— Ты что ту тут делаешь, Ари? Да еще и без сапог? — Как не удивительно, но этот нежданно строгий, и немного бестактный вопрос дал мне ключ к происходящему, прежде чем дядя успел что-то сказать. Брисса находилась в состоянии, которое мы с детства величали «Воинственная Сестрица», то бишь один из ее рыжеволосых братцев что-то учудил, а ей, как единственной сестре в семье, придется расхлебывать.

Я попыталась угадать кто же.

Герд, старший из братьев, жил в столице, преподавая в институте благородных юнцов, те два раза, что мы виделись, составил о себе впечатление как о крайне воспитанном молодом человеке, в котором густовская бешеная энергия была обращена только во благое русло. Не в нем дело, точно.

Сотворивший что-либо из ряда вон, Инвар, вызвал бы у Бриссы скорее радость чем злость, в сонности и бесконечной апатичности, он мог бы дать фору всем Левицким вместе взятым.

Оставались Фогель и Люка, средний и самый младший. Вот как раз брат-погодка Бриссы, вихрастый и беспокойный малец, мог бы вытворить что-то этакое.

— Младший опять что-то выкинул? — предположила я.

Дядя нерешительно взял за уздцы подведенных конюхом лошадей. Он до смерти не любил коней и верховую езду, и всегда их дичился. И впрямь произошло нечто из ряда вон, раз дядя взгромоздился на коня.

— Люка ногу повредил, упал с лошади. Но на том дело не кончилось. — холодно, притом еле сдерживая досаду в голосе, произнесла Брисса, резко вскидывая ногу, и заскакивая в седло так лихо, что гнедой под ней всхрапнул и попятился назад, заставив беспокоится мою кобылу. Ромула итак нервно перебирала ногами, даже своим лошадиным умом понимая нервность обстановки и окружающих людей — Сегодня Фогель отличился! Да так, что я ему устрою второе Амарийское пришествие!* — Брисса не договорила, чем собственно провинился братец, пиная бока лошади пятками, но от ее ярости разве что воздух вокруг не искрился и не пламенел — Потом поговорим, успокой лучше матушку, она там рвет и мечет.

— Дядя? — я обернулась к родственнику с немым вопросом в глазах. Конюший как раз помогал ему забраться на лошадь, а немного полный мужчина, как раз пытался найти равновесие в седле. Он не привык к езде верхом, тяжко ему будет за Бриссой угнаться. И он явно намеревался так поступить. Лицо его не покидало растерянное выражение, и на мой вопрос он лишь плечами пожал. Вроде как ничего пока не ясно, что тут обсуждать.

— Нно! Пошел! — Брисса понуканием отправила коня с дядюшкой в бодрый галоп в сторону арки, и остановила лошадь, почти бок о бок с моей, будто вспомнила что-то.

— Тот человек… с дороги, он еще у тебя? — Ее мрачный пылающий гнев, и лицо бледное и сосредоточенное, так не похожее на привычную веселую и легкую Бриссу, заставили меня молчать в задумчивости, а после я сделала движение головой, что можно было трактовать как отрицание или же согласие.

— Вот и правильно. Чужаки опасны. Мало ли кто пожелает попасть в твой дом… — сказала эту мрачную фразу, Брисса, что вкупе с хмуростью подруги, пробрала меня до костей. Да что же случилось такое? Рыжеволосая подхлестнула лошадь, и была такова, как и дядя, что в своей неловкой манере, последовал за ней, трясясь на спине своего скакуна.

Я повернулась к дворовым, а те, восприняв отбытие хозяйки как знак к концу вежливого молчания, начали наперебой галдеть, охая и ахая, окружая меня тесным кольцом.Ноги затекли так, что я их не чувствовала вовсе, а несчастные пальцы и ступни ныли от холода. Ранняя весна, определенно не лучшая пора для босых ног. И как мужики еще и в холодной воде, стоя, стирать умудрялись? Мне вспомнилась поговорка Манора, про горячую мужскую кровь, и я улыбнулась.

В оригинале вместо «барыни» была «баба», но староста учтиво перекроила народную мудрость под меня.

Когда наконец мои ноги оттаяли в горячей воде и медном тазе, а голод утолен печеной уткой с сливами, которую принесли мне прямо из кухни, и я трапезничала почти в полном одиночестве за огромным обеденным столом, если конечно не считать слуг, можно наконец было и поразмыслить о произошедшем.

Ничего в голову не приходило, как юнец Густов может быть связан с Левицкими? Что же такого вытворил Фогель?

Как не силилась я вспомнить, средний брат Бриссы всегда был довольно непримечателен. Он не участвовал в наших буйных играх как Люка, и не читал нотации как Инвар. Фогель всегда был тихоней, вечно сидел где то в углу, что-то писал, или мастерил. Стесняясь нас, девочек, он вечно сбегал подальше в самый темный угол, краснея и белея, если я случаем трогала его за рукав, или когда Брисса старалась увлечь его игрою.