Великое восстановление наук, Новый Органон

То, что говорит Телезио, было бы естественно для человека, удаленного от природы вместе со всеми механическими искусствами, которые пытают (vexant) материю, и просто наблюдающего строение мира. Ибо его философия представляется чем-то вроде пасторальной философия, наблюдающей мир спокойно и благодушно. О системе мира он говорит достаточно хорошо, но о началах — в высшей степени неудачно. Мало того, в самой его системе имеется большое недоразумение, а именно: он конструирует такую систему, которая может казаться вечной, не предполагая хаоса или каких-либо изменений в великом схематизме. Ибо всякая философия — будь то философия Телезио, или перипатетиков, или любая другая, которая строит в этом духе систему мира, настолько уравновешенную и прочную, что может быть отброшена мысль о ее возникновении из хаоса, — всякая такая философия кажется легковесной и является плодом душевной ограниченности. В самом деле, тот, кто философствует в соответствии с чувственным опытом, будет утверждать вечность материи, но отрицать вечность мира (как мы его созерцаем); и таково было воззрение как древней мудрости, так и того мыслителя, который наиболее близко подошел к ней, именно Демокрита. О том же свидетельствует и Священное писание, с той лишь разницей, что последние представляют и материю как созданную Богом, первые же считают ее существующей изначально. Ибо в отношении этого вопроса имеются, очевидно, три положения, о которых мы знаем на основании веры. Во-первых, что материя создана из ничего. Во-вторых, что образование системы мира произошло по слову Всемогущего, а не так, что будто материя сама развилась из хаоса до настоящего схематизма. В-третьих, что этот схематизм (до грехопадения) был наилучшим из тех, которые материя (как она была создана) была способна принять. Но указанные философы не смогли возвыситься до такого рода положений. Творение из ничего они отвергают, а относительно существующего схематизма мира они полагают, что он развился из многих окольных и подготовительных процессов материи; насчет же того, чтобы она была лучшей из возможных, они мало беспокоятся, так как мы видим, что они считают ее тленной и изменчивой. Поэтому в этих вопросах мы должны отстаивать веру и ее незыблемые положения. А вопрос о том, могла ли эта сотворенная материя при той силе, которая была в нее вложена, сложиться и оформиться в течение долгих веков в это совершенное устройство (как она это сделала сразу, без всяких околичностей по велению слова Божия), является, пожалуй, праздным вопросом. Ибо воспроизведение времени является в такой же мере чудом и делом всемогущего, как и оформление сущего. Божественной природе, очевидно, было угодно запечатлеть себя в этих двух формах эманации своего всемогущества, проявленного, во-первых, в бесконечной власти над бытием и материей, именно в сотворении бытия из ничего, во-вторых, во власти над движением и временем, именно в предварении порядка природы и ускорении процесса бытия. Но эти вопросы относятся к мифу о Небе, где мы более подробно остановимся на том, чего мы теперь касаемся лишь слегка.

Перейдем теперь к началам Телезио и будем считать общепризнанными следующие два положения: во-первых, что сущее не возникает из не-сущего, как начала не должны выводиться иначе как из начал; и во-вторых, что явное противоречие недопустимо. Но абстрактное начало не есть сущее, а тленное сущее не есть начало. С неизбежной необходимостью, таким образом, человеческая мысль (если она желает быть последовательной) приходит к атому, который есть истинно сущее, обладающее материей, формой, объемом, местом, сопротивляемостью, стремлением, движением и эманациями и который также при разрушении всех естественных тел остается непоколебимым и вечным. И так как разрушения более крупных тел многочисленны и разнообразны, то отсюда с необходимостью вытекает, что то, что остается неизменным центром, должно быть или чем-то потенциальным, или минимальным. Но оно не есть нечто потенциальное, ибо первичная потенциальность не может быть подобна другим потенциальностям, которые бывают актуально чем-то одним и потенциально чем-то другим. Первичная потенциальность должна быть чем-то абсолютно абстрактным, лишенным всякой актуальности и содержащим в себе все возможности. Остается поэтому думать, что это неизменное будет минимальным, разве только кто-нибудь будет действительно утверждать, что начал вообще не существует и что всякая вещь может считаться началом; что постоянным и вечным являются лишь закон и порядок изменения, сущее же непостоянно и изменчиво. И было бы лучше утверждать прямо что-нибудь в этом роде, чем, желая установить некое вечное начало, допустить еще большую нелепость, а именно сделать это начало воображаемым. Ибо первый метод, по-видимому, еще приводит к некоторому результату, именно к тому, что изменения вещей совершаются кругообразно, между тем как второй метод не приводит ни к какому, ибо он рассматривает сущее существующим лишь в понятии и являющимся лишь инструментом ума. Но что это ни в коей мере не так, будет показано позже. Телезио, однако, вводит в философию Парменида понятие пассивной материи (hyle), хотя известно, что оно появилось после Парменида.

И он устраивает странное и и высшей степени неравное сражение между своими активными началами, неравное как в отношении численности борющихся сторон, так и в отношении рода сражающихся. В самом деле, что касается численности, то Земля, по его представлению, одна, между тем как небо представляет собой огромное войско; Земля точно так же представляет собой почти лишь точку, между тем как пространства и сферы неба неизмеримы. И эта нелепость не может быть оправдана тем соображенном, что Земля и связанные с ней предметы состоят из наиболее плотной материи, между тем как небеса и эфирные тела состоят из наиболее рассеянной материи. Ибо, хотя это различие очень верно, все же оно ни в коем случае не способно уравновесить силы сторон, даже если принять во внимание большие расстояния. Но состоятельность или несостоятельность учения Телезио зависит от возможности или невозможности, так сказать, наделения каждого из его активных начал равной долей пассивной материи (равной по количеству, а не по протяжению) так, чтобы вещи могли иметь устойчивое существование и могла бы быть конституирована и установлена система. Ибо всякий, кто, согласившись с Телезио в других пунктах, допустит перевес пассивной материи в одном начале по сравнению с другим, и тем более такой чрезмерный перевес, попадет в затруднение и вообще не сможет выпутаться. Вот почему в диалоге Плутарха о поверхности лунного шара предусмотрительно развивается мысль о невероятности предположения, будто при распределении материи природа включила все плотные тела в одну лишь Землю, между тем как имеется так много вращающихся шаров в виде звезд. Однако Гильберт довел эту мысль до крайности, утверждая, что не только Земля и Луна, но и многие другие плотные и непрозрачные шары рассеяны среди светящихся шаров на всем пространстве небесной тверди. Мало того, сами перипатетики, выставив положение, что небесные тела вечны, как таковые, а подлунные тела вечны благодаря преемственности и процессу обновления, считали необходимой предпосылкой этого учения предположение о том, что элементы наделены одинаковыми долями материи. Ибо это был смысл их фантазии о десятикратной пропорции между окружным элементом и внутренним. И я привожу все эти положения ни с какой другой целью (ибо ни одно из них для меня не приемлемо), но лишь затем, чтобы показать, насколько неразумно и непродуманно противопоставлять Землю в качестве активного принципа небу, как это делает Телезио. И это предположение окажется еще более невероятным, если мы кроме разницы в количестве между небом и Землей примем во внимание разницу между ними в отношении силы и действия. Ибо нет никакого сражения там, где оружие одной стороны действует исправно, а оружие другой стороны не достигает неприятеля и не соответствует своему назначению. И вот нет, конечно, никакого сомнения в том, что сила Солнца достигает Земли, но кто осмелится утверждать, что сила Земли достигает Солнца? Ибо из всех сил, произведенных природой, свет и тень являются наиболее далеко распространенными и с наиболее широким радиусом действия. Но тень, исходящая от Земли, остается по ею сторону Солнца, между тем как свет Солнца проникал бы насквозь через земной шар, если бы последний был прозрачен. Тепло же и холод (о которых идет теперь речь) далеко не имеют такого широкого радиуса действия, как свет и тень. Поэтому если тень Земли не достигает Солнца, то тем менее вероятно, чтобы холод земли достигал солнца. Если мы теперь представим себе такое положение, что солнце и тепло действуют на определенные промежуточные тела, до которых сила противоположного начала не доходит и никоим образом не мешает их действию, то отсюда необходимо последует, что они (т. е. Солнце и тепло) охватят в первую очередь все близкие к ним тела, а затем проникнут также и в более отдаленные, пока дело не кончится всеобщим Гераклитовым огнем, по мере того как солнечная и небесная природа будут постепенно спускаться и все ближе и ближе подходить к Земле. И трудно предположить, чтобы приписываемая Телезио своим началам способность налагать свою природу на другие предметы, обращать их на себя и тем умножать свою собственную природу не действовала на однородные предметы с одинаковой и даже большей силой, чем на противоположные. Небо, следовательно, должно было бы быть раскалено теперь, а звезды соединены вместе.

Однако при более внимательном рассмотрении можно найти четыре доказательства, каждого из которых достаточно, а тем более всех их, вместе взятых, чтобы в отношении начал совершенно разбить и повергнуть философию Телезио. Первым из этих доказательств является признание факта, что даже среди наиболее сильных и универсальных действий и следствий, встречающихся в природе, имеются такие, которые ни в коем случае не могут быть отнесены к теплу и холоду. Вторым доказательством является то обстоятельство, что мы находим некоторые природы, у которых тепло и холод являются результатом и следствием, причем не в том смысле, что приводится в действие их изначальное тепло или что они подвергаются воздействию привходящего тепла, а в том смысле, что тепло и холод в них впервые появляются или зарождаются. Эти природы, таким образом, в двух отношениях противоречат тем условиям, которым должно удовлетворять начало. Ведь, с одной стороны, имеется нечто, что не возникло из него, а, с другой стороны, оно само возникло из чего-то другого. Третьим доказательством является то, что даже по отношению к тому, что происходит от тепла и холода (чего более чем достаточно), тепло и холод не являются причинами в собственном и настоящем смысле этого слова, а лишь побудителями и орудиями. Последнее, что можно привести против его философии, это то, что его координация четырех взаимно связанных между собой качеств совершенно смешивается и спутывается. Мы будем говорить поэтому о каждом из этих пунктов отдельно. Кое-кому, пожалуй, может показаться, что вряд ли стоит труда опровергать философию Телезио, философию, о которой мало говорят и которая мало кем разделяется. Однако мне нет дела до этой оценки философии Телезио. Ибо о самом Телезио я имею хорошее мнение и признаю в нем искателя истины, полезного для науки, реформатора некоторых воззрений и первого мыслителя, проникнутого духом современности; кроме того, я имею с ним дело не как с Телезио, а как с восстановителем философии Парменида, к которому мы обязаны питать большое уважение. Но главное основание, почему мы более подробно останавливаемся на этой философии, заключается в том, что в связи с тем, кто нам встретился первым, мы обсуждаем много такого, что можно перенести для опровержения других философских направлении, о которых нам придется говорить позже, и избежать, таким образом, необходимости повторяться. Ибо заблуждения, самые различные, удивительно переплетаются своими нитями, но так, что они часто могут быть подрезаны и повергнуты одним возражением, как бы взмахом косы.