Проблема символа и реалистическое искусство

19. Заключение о Прометее

Анализ мировой истории Прометея как символа убедительнейшим образом доказывает всю необходимость социально-исторического рассмотрения символики. Уже на этом только одном, правда, всемирно-историческом символе можно проследить, как этот символ менялся от одного автора к другому, от одного десятилетия к другому десятилетию, от одного столетия к другому столетию и, наконец, от одной общественно-исторической формации к другой. В той общественно-исторической формации, которая обычно носит название первобытно-общинной, или общинно-родовой, уже заметно постепенное превращение Прометея как огненного фетиша в Прометея как защитника и представителя матриархата, где он дается в виде титана или сына титана; а титаны в античной мифологии были непосредственным потомством земли. Уже здесь он как сын земли борется с Зевсом как представителем целенаправленной, а не стихийной воли и мирового ума, подчиняющего все своим устойчивым закономерностям.

В рабовладельческой формации Прометей проделал путь от символа передовой, земной и чисто человеческой цивилизации к разложению этой последней в конце античности и к фигуре оратора с оттенками комизма, сатиры и мелкоты (наравне, правда, со всеми другими уже исчезнувшими богами и демонами).

В эпоху феодализма и в средние века символ Прометея расценивался и положительно и отрицательно. Это был либо предшественник христианского учения о боге-творце (Тертуллиан), либо эвгемерически рассматриваемый образ (Лактанций), а Эвгемер, как мы видели выше, в порядке логической ошибки petitio principii или даже попросту idem per idem, рассматривал каждого бога как обожествленную человеческую личность, в том или другом смысле крупную, замечательную и исторически знаменательную. Отрицательно же Прометей, как и все языческие боги и демоны, трактовался в виде бесовской силы.

С наступлением буржуазно-капиталистической формации Прометей был кардинальным образом секуляризирован. Он тут безусловно очеловечился, вошел в мир человеческих мыслей, страстей и чувств, превращаясь в символ то одной, то другой способности человеческого духа, впрочем, почти всегда с некоторым сохранением своего цивилизаторского значения. Революционно мыслящие поэты продолжали трактовать его как сверхчеловека, богоборца и освободителя людей. Консерваторы видели в нем опять-таки предшественника Христа, либо представителя чисто умственной и даже рассудочной культуры. Вместе с внутренним разложением данной формации Прометей не раз трактовался и как враг людей, не понимающий того, что на самом деле нужно людям, не понявший их бессилия и ничтожества, причем дело доходило даже до карикатурного и сатирического изображения этого прославленного богоборца и освободителя людей.

Наконец, с наступлением социалистической формации цивилизаторское дело Прометея отождествлялось с общенародной революцией, и Прометей снова принимал свои титанические революционные функции.

Таким образом, уже на одном Прометее видна вся зависимость его смысловых функций от социально-исторических формаций, часто придававших ему совершенно неузнаваемый вид.

Насколько тема Прометея не замолкает в литературе до самых последних десятилетий, свидетельствуют хотя бы два значительных произведения современных крупных зарубежных писателей, одного – греческого, другого – испанского[156].

Мы не будем приводить других примеров, чтобы не перегружать нашей настоящей работы. Таковы шекспировские образы, и прежде всего образы Макбета и Гамлета. Таковы образы Дон Кихота Сервантеса, Фауста и Мефистофеля у Гёте, Чайльд-Гарольда и Дон Жуана у Байрона. Таковы грандиозные символы вагнеровских музыкальных драм или романов Достоевского. Все такие образы уже с самого начала не мыслились только в виде литературных образов, но были нагружены огромной символической значимостью, которая с течением последующих времен приобретала в глазах культурного человечества все более и более грандиозное символическое значение. Ясно поэтому, что отбрасывание социально-исторической значимости символа может доводить его до полной непонятности и бессмыслицы. И даже когда теоретики не производят социально-исторического анализа изучаемых ими символов, бессознательно они все же им пользуются, так как иначе не только символ, но и всякий художественный образ превратился бы в пустую игру хорошо если логических, а то и прямо обывательских категорий.