Удав и гадюка

* * *

Минуты перетекли в часы. Надвигались вечерние холодные сумерки. Где-то вдалеке угрожающе скрипнула дверь, и несколько человек или вампиров вошли в тюремный блок.

По полу глухо застучала трость.

– Где он? – спросил пожилой, но ясный голос.

– Вот здесь, достопочтенный…

– Поставьте щит.

– Как прикажете, достопочтенный.

Трость стучала по камню, отдавая деревянным отзвуком. Затем раздался лязг тюремной двери Вицеллия… и все пропало. Как ни вслушивался Юлиан, ответом ему была тишина. Из того бессмысленного набора слов на Хор’Афе, которые сливались в монотонный бубнеж, он предположил: колдуны возвели вокруг темницы Вицеллия заслон, своеобразный звуковой барьер, оставляющий звуки внутри.

Что же ему делать? Тогда, в который раз, он снова бессмысленно заметался в кандалах, изгибаясь сильным телом. Пытался хоть как-нибудь вытащить из неглубокого паза в стене оковы. Безрезультатно. Это были чары! И пусть Юлиан был к ним невосприимчив, но магия заключалась сейчас не в нем, а в этом легком металле, больно сдавившем горло, руки и ноги. С ним граф ничего поделать не мог – только смириться.

Время снова потекло медленной рекой. На Юлиана неподъемным камнем навалилась слабость, и он погрузился в состояние отрешенного отупения, тяжело дыша через грубую мешковину. Ныло плечо, болела поясница, где-то за лопатками расплылся кровоподтек от смачного удара стражника, а в области шеи, запястий и щиколоток уже потемнели запекшиеся следы крови. Юлиан раздраженно дернулся, вырывая себя из полузабытья, и почувствовал, как горячая свежая кровь потекла поверх засохшей. Состояние безвестности угнетало больше, чем если бы он знал, когда и как умрет.

О чем же говорят Вицеллий и загадочный Илла?

Наконец в коридоре послышался стук той же трости. Шаги, неспешные и словно задумчивые, направились в его сторону.

Дверь отворилась с железным скрипом, впустив нескольких слуг. Слуги установили громоздкое кресло, чиркнув ножками по каменному полу, а после быстро удалились.

Тяжело проволочился подол платья, вероятно из парчи. Шуршание затихло, а громкий хруст старых суставов известил о том, что мужчина присел. Внезапно Юлиан перестал слышать все, что происходило в коридоре: стало быть, снова щит.

Деревянная трость стукнула сначала о пол, затем о подлокотник кресла: человек или вампир – Юлиан пока не ощутил запах сквозь плотный мешок – прислонил ее. Ткань длинного облачения зашумела. И воцарилась тишина… Незнакомец замер. Он тихо и размеренно дышал, молчал, и только уверенный стук его сердца говорил, что в камере еще кто-то есть.

Даже сквозь мешковину Юлиан чувствовал, что его изучают с головы до пят. Чуть позже кресло едва скрипнуло, будто незнакомец в нем оперся на руку в раздумьях.

– Тебе выдвинуто обвинение в убийстве двух горожан Элегиара, – спокойно возвестил голос. Голос того, кто живет умением говорить.

Затем он продолжил:

– Ты будешь повешен вместе с отцом на висельном дереве.

Юлиан не произнес ни слова. Что он мог сказать Илле? Что его обманули? Не поверят. Что Вицеллий ему не отец? Проверят. Не напади он тогда на стражу, был бы шанс избежать казни. Преступления отцов не должны ложиться на плечи детей – так гласит один из законов Элейгии, – но Юлиан сам подвел себя под смертную казнь из-за глупости и необдуманности.

Немоту узника Илла рассудил по-своему.

– Хорошо. Не хочешь говорить – не говори, твое право. Значит, и на тебя легла печать безумия. Иначе почему ты явился сюда вместе с отцом? – И он стал неспешно, с хрустом подниматься из кресла.

– Кто-то прислал письмо в Ноэль! Из дворца! – не выдержал Юлиан.

Вскинув голову в мешке, он ощутил наконец запах вампира. При движении кандалы болезненно впились в горло и растревожили уже затянувшиеся кровавой коркой раны.

От царедворца Иллы Ралмантона пахло травами, а точнее, лекарствами из них – тягучими и горькими. К ним примешивались сладкие нотки апельсина. Противоречивый букет из сладости и горечи одновременно.

– Какое письмо? – Илла вернулся в кресло.

– Оно было под пелериной… отца.

– Там не было никакого письма… – Илла помолчал и продолжил: – Вицеллия, как и тебя, раздели и обыскали. При себе он имел лишь пару пузырьков с борькором, рерркофом да кошель с двумястами пятьюдесятью треволами и пятьюдесятью двумя сеттами в серебре. – Затем добавил: – А в суме на постоялом дворе обнаружились пара нарядов да металлический гребень.

– Не может быть! Я сам видел, как отец спрятал письмо левой рукой во внутренний карман у правой груди, в крайний, к ядам.

Юлиан ничего не понимал. Как после осмотра могло остаться незамеченным свернутое письмо? Только если Вицеллий не избавился от него заранее.

– Расскажи подробнее.

– Двенадцатого дня Валгоса к дому прибыл гонец с письмом из Элегиара. Золоченый футляр, бычья кожа, тиснение в виде платана с лентами, красная шелковая петля в качестве ручки. Пах, кажется, цитрусом и можжевельником. Внутри послание от Нактидия гор’Наада, пригласившего старого друга забрать полувековой вклад из восьмисот сеттов… золотых.

Юлиан умолк, ожидая реакции.

– Продолжай, – прозвучал тихий, но властный голос.

К Илле обращались «достопочтенный». Он говорил уверенно, и в голосе его сплетались власть, непримиримость и сила. Юлиан догадался, что имеет дело с консулом, одним из правителей Элейгии. Консулов после реформ насчитывалось семь: король как первый из консулов, советник, веномансер, архимаг, казначей, военачальник и дипломат. Так кто же Илла? Точно не король, которого звали Морнелием, и не архимаг, потому что вампиры колдовать не умели. Для военачальника, выбирающегося из военных, всю молодость проводящих на полях боя, слишком спокойный, говорит тихо и, как показалось, голос повышать не привык. Остался выбор из казначея, веномансера, советника и дипломата.

– Это всё, – сказал Юлиан. – Отец предложил посетить Элегиар вместе с ним. Я же никогда не покидал земли Ноэля и потому согласился. Мы без задержек миновали Детхай, Дюльмелию и прямым ходом направились сюда. Больше, увы, ничего не знаю! Да, я поступил необдуманно, когда напал на стражу, но в тот момент я не понимал, что происходит, и испугался безумия отца. Как и сейчас не понимаю…

– Где вы жили в Ноэле?

– Подле Лорнейских врат, – Юлиан в точности повторил то, о чем ранее ему говорил Вицеллий. – У Харинфа.

– Харинфа? – сильно удивился пожилой вампир. – Харинфа Повелителя Бурь?

– Да, у него.

– Откуда Вицеллий знает Харинфа? Харинф отбыл из Элегиара в Байву до приезда Вицеллия из Аль’Маринна, и они никогда не встречались.

– Через Пацеля, именно ему Харинф завещал имение.

– Кто такой Пацель?

– Верховный маг Детхая.

– Я помню всех прихвостней, что вились вокруг Харинфа. И среди них никогда не было никаких магов и колдунов с именем Пацель.

– Не знаю… Мне не приходилось видеть его, он умер, но оставил в наследство своему товарищу Вицеллию особняк у Лорнейских врат, где я вырос.

Юлиан понимал, что рассказал все, что ему известно о Вицеллии, поэтому продолжать разговор не мог. Мысленно он взмолился всем богам, чтобы Илла не был слишком настойчив в своих расспросах.

– Харинф всю молодость и старость провел на посту архимага сначала в Элегиаре, потом в Байве в академии, – заметил Илла. – И ни с Детхаем, ни с выходцами из него дел не имел. Но тогда понятно, почему мы не нашли Вицеллия, если он прятался в родном особняке Харинфа. Мы там и не искали…

– Неужели мой отец вам ничего не рассказал?

– Нет. Его охватило дикое безумие, и на все попытки заговорить Вицеллий лишь блеял, рычал, мычал и неистово хохотал. Раз уж твой отец не сказал ни одного разумного слова… случайно… или намеренно… – с губ Иллы сорвался холодный намек: похоже, он считал, что Вицеллий мог осознанно прикидываться припадочным, – то дать все ответы мне должен ты. Что побудило вас приехать в Элегиар?

– Я уже говорил, – устало произнес Юлиан. – Прибыл посланец с письмом от Нактидия…

– Нактидий не мог прислать такого письма! – голос консула стал жестким. – Он на грани нищеты и едва сводит концы с концами, утопая в долгах за покупку должности помощника казначея!

В камере повисла недолгая гнетущая тишина. Затем Илла продолжил расспрос в куда более резкой форме:

– Вицеллий встречался с кем-нибудь в Элегиаре? До Нактидия.

– Нет.

– Он вел с кем-нибудь из Элегиара переписку, когда находился в Ноэле?

– Не знаю.

– Он или его гонцы посещали земли Элейгии после Гнилого суда?

– Не знаю. Скорее всего, нет.

– Где же он приобретал ингредиенты для ядов? На постоялом дворе нашли ваши сумы со следами очень опасных и дорогих ядов. Он и тебя обучил искусству веномансии?

– Да, обучал. Но я не знаю, где отец заказывал ингредиенты. – Юлиан испугался, что консул легко выяснит, откуда являлся посланный Вицеллием гонец.

– Не знаешь? Или не хочешь говорить? – голос Иллы стал вкрадчивее. – Тебя повесят, но если расскажешь все честно, то я позабочусь, чтобы тебя не пытали. Знаешь ли, у нас в подвалах очень опытные и изощренные истязатели… Они сделают так, чтобы каждый день казался тебе бесконечно долгим и ты взмолился о виселице как о спасении. А повешение, как ты должен понимать, я могу перенести на любой срок, достаточный, чтобы получить от тебя правду…

Юлиан остался безмолвен, с его губ не сорвалось ни слова. Ему просто нечего было сказать. А умом он понимал, что пустые мольбы ни к чему не приведут. Похоже, что Илла расценил это на свой лад и нарочито ласково пригрозил:

– Тебе сломают все конечности, одну за другой, медленно, намотав на железное колесо. Перед этим ты будешь оскоплен…

Последовала короткая пауза, но Илла не услышал того, чего хотел, – признаний. Тогда он продолжил:

– Тебе понравится, когда брюхо твое набьют хлебом и заткнут рот кляпом? Отчего еда будет постоянно выходить и возвращаться назад, разрывая внутренности мучительной агонией?

В его голосе, старом, но чистом, звучала сама погибель, и побледневший под мешком Юлиан уже буквально ощутил, как ему в глотку засовывают силой пищу.

– Я клянусь! Я ничего не знаю! Отец ни словом не обмолвился о том, что случилось тридцать лет назад, и о том, кто такой Нактидий и кто вы.

– Ты врешь.

– Нет! Я ничего не знаю!

– С месяц назад то же самое, как заклинание, твердил один из организаторов отравления нашего короля Морнелия. Этого человека с малых лет учили терпеть боль, молчать. Он не имел одной руки, детородных органов и глаза, был удивительно бесстрашен к любым мукам и участвовал более чем в двух десятках покушений на богатых господ. С кровью и насмешкой на губах он покрывал пособников и нагло врал, сидя в тех же кандалах, что и ты.

Казалось, консул повеселел, и в воздухе зазвучало довольное подобие насмешки.

– Уже спустя неделю он, харкая собственным дерьмом, пытался дотянуться губами до моих туфель, а пред ним лежал подписанный перечень с именами всех соучастников. В рыданиях он молил о том, чтобы я подарил ему скорую смерть. Но я никогда не отличался милосердием! Как и не любил вранья. Хочешь узнать, что случается, когда вызывают мое недовольство? Хочешь в подвалы, где до сих пор пытают того наглеца, который просто помыслил меня обмануть?