Предтеча

Понюхав свою рубаху, Керс брезгливо поморщился. Несло от него, как от туннельной псины. Под душ бы сейчас, хотя вряд ли такие удобства здесь предусмотрены. Но что-то ведь должно быть? Не снегом же натираются, в конце концов. Спросить было не у кого, и тут вспомнилось приглашение уруттанца. Отыскав в мешке флягу с дымом, он отправился к юрте вождя. Может, хоть тот введёт в курс дела.

Альмод встретил его приветливо, не спрашивая, налил ему какой-то белой жижи с пряным запахом и, выглянув из юрты, громко кого-то окликнул.

— Ты голоден? — бросил уруттанец через плечо.

— Я всегда голоден, — после терсентума, где размеры порций зависели от представления мастера о растрате энергии на хист, вечно пустой желудок был привычным явлением. Теперь же Керс не упускал шанса набить живот поплотнее, хотя всё равно оставался дрищом по меркам Бродяги. Ха! Видел бы он Шустрого! Жрал тот, что стадо гиен, хотя форму носил самых малых размеров.

— Сейчас принесут. Ну как тебе арак?

Керс, помявшись недолго, сделал небольшой глоток:

— Неплохо! Но дым ядрёней будет.

— Дым? — моргнул Альмод. — Как можно пить дым?

— Этот можно, — Керс протянул ему флягу. — Хлебни, понравится.

Отвинтив пробку, уруттанец боязливо понюхал содержимое:

— Смердит-то как!

— Зато штырит будь здоров!

— Что значит «штырит»?

— Попробуй, тогда и узнаешь.

Подозрительно глянув на Керса, Альмод немного отпил.

— На вкус как дерьмо, — скривился он. — И на запах тоже как дерьмо.

— Это от поганок. Привыкнешь.

Отпив ещё немного, уруттанец вернул флягу:

— Лучше арака нет ничего! Все эти ваши вина да дым в подмётки ему не годятся.

Керс безразлично пожал плечами. Какая разница, что глушить, лишь бы вставляло.

— Ты, танаиш, не похож на остальных. Будто и не раб вовсе.

— А что значит «танаиш»? — не удержался от вопроса Керс. Слово это он слышал уже не раз, а что значит, так и не понял. Может, уруттанец костерит его, а он ни сном ни духом.

— «Танаиш» значит «новое дитя», — пояснил Альмод. — Любой раб из Легиона может называться танаиш, но не каждый танаиш зовётся рабом.

— Понятно, — протянул Керс, ничего так и не поняв. — Слыхал, уруттанцы ненавидят осквернённых.

— Нет, не всех, только таких как ты, меченых, — Альмод с презрением указал на номер.

— Да что ты о нас знаешь! — почему-то стало обидно за себя и собратьев.

Кто этот дикарь такой, чтобы осуждать их! Как будто они выбирали, кем родиться. Да никого из осквернённых и не спрашивали! Керс до сих пор помнил, как плётчики испытывали его хист. Если сопротивлялся, избивали так, что кровью едва ли не мочился, заставляли на зверье показывать, что умеет. Ему иногда даже снилось, как воет и извивается охваченная огнём собака. Тот скорпион, которого сжёг на тракте, ни разу не приснился, а вот несчастная псина уже сколько лет подряд ночами приходила…

Потом ему номер набили, прямо на ещё не до конца заживший ожог. Глубоко иглы вводили, боль была такая, что до сих пор помнит. За слёзы приковывали к столбу на посмешище остальным, за слабость и неподчинение карали плетью. Охрененная жизнь, в общем, всем бы такую.

— Не гневись, танаиш, — уруттанец примирительно улыбнулся. — Пойми, вас уродуют, вы опасны для себя и других.

— А ты не задавался вопросом, был ли у нас выбор?

Вождь почесал затылок, затем налил себе ещё арака, не забыв при этом и Керса:

— Орм говорит, у каждого своё предназначение. Не знаю, может, и вы нужны для чего-то.

— Предназначение? — Керс невесело ухмыльнулся. — Наше предназначение подтирать задницы свободным. Нравится? Хотел бы так? Могу устроить, если очень нужно.

Альмод насупился. Видимо, тон ему пришёлся не по душе. Керс смотрел вызывающе, прямо тому в глаза, уже приготовившись к любой реакции.

— А ты мне нравишься, танаиш! — вдруг расхохотался уруттанец. — Такие всегда говорят то, что думают. Я уважаю честность! Севир был таким же, когда к нам пришёл. Некуда ему было идти, вот и попросился к нам, а мы приняли.

— Странно, мне показалось, ты не больно рад был его видеть, — Керс в несколько глотков осушил свою кружку.

— Сестру он мою погубил, арйшана кха лагхат!

Керс потупил взгляд. Знал бы Альмод, что он в детстве натворил, даже и не заговорил бы с ним. Сколько бы ни твердил самому себе, что это была случайность, сколько бы Твин ни повторяла, что пора бы простить себя, но эту ношу нести ему до самой смерти, а может, ещё и потом, оставшуюся вечность.

Молодой вождь тоже молчал, думая о чём-то своём. В юрту вдруг завалилась та рыжая, неся на плоской тарелке гору жареного мяса. Подмышкой девчонка держала узелок, в котором, как позже выяснилось, были завёрнуты овсяные лепёшки.

Огненные волосы она стянула в тугие косы; на плечах поверх куртки из шкур красовалась цветистая шаль. Девчушка явно принарядилась. Альмод бросил ей что-то на своём, та буркнула в ответ и с любопытством уставилась на Керса.

— А ты здесь долго быть? — спросила она.

Керс пожал плечами. Он и сам-то этого не знал. Может, до конца зимы, может, и дольше.

— Я Агот, — гордо заявила рыжая. — Я хотеть дружить с тобой, златоглазый.

— Ты что, влюбилась? — подначил её Альмод.

Она бросила на него обиженный взгляд и пулей вылетела из юрты. Керс смущённо шмыгнул носом — неловко как-то получилось.

— Названая дочь Орма, — пояснил Альмод, глядя ей вслед. — Шельма малая. Способная танаиш, двигать разное может, не прикасаясь. Шаман удочерил, когда её мать от лихорадки померла.

Только сейчас до Керса дошло, что он впервые видел осквернённую, выросшую на свободе. Никто не шарахался от неё, не клеймил, все обращались к ней, как к обычному человеку. Теперь понятно, почему Севир без раздумий принял уруттанцев в Исайлуме. Достойный народ!

— А у тебя дети есть? — Керс с любопытством посмотрел на вождя.

— Нет пока. Ещё не встретил ту самую. А у тебя?

— Шутишь?! Нам нельзя семьи заводить.

— Ты что, с женщинами никогда не был?

Керс чуть не поперхнулся:

— Был, конечно. Но до детей как-то не дошло. И хорошо, всё равно бы отобрали.

— И то верно. Мать знает, когда дарить потомство. Агот вон как ловко к шаману пристроила.

— А что этот шаман умеет делать? — слишком уж часто Альмод его упоминает.

— Он умеет видеть, — вождь посмотрел на Керса как на дурачка, будто ему пришлось объяснять какую-то совсем очевидную вещь.

— А не староват ли он для осквернённого?

— А кто сказал, что он танаиш? Нет, друг, с ним говорит сама Мать.

— Это ваша богиня, что ли? Как у свободных?

— Богиня? Нет, богов нельзя ни увидеть, ни потрогать, а Мать везде. Она настоящая, живая.

— Не знаю, сколько там у вас матерей, — Керс выбрал кусок мяса посочнее, — а у нас она одна на всех. И она терпеливо дожидается тех, кто заслужил её внимание, а не каких-то там избранных.

Альмод презрительно фыркнул:

— Настоящая мать любит всех своих детей одинаково. А ваша просто жестокая сука.

— Какая жизнь, такая и мать, — усмехнулся Керс.

Снаружи захрустел снег, кто-то приблизился к юрте и остановился.

— Вот ты где, — Бродяга заглянул внутрь и кивнул, приветствуя хозяина.

— Проходи, чего встал, — вождь поднял кружку. — Выпьешь с нами?

Ординарий, не заставляя себя долго упрашивать, налил арака и махом осушил кружку до дна:

— Эх, хорошее пойло! Купальню нам приготовили. Пойдём, малец, а то воняешь на весь Исайлум. По запаху тебя выследил.

— Купальня — это хорошо, — довольно потёр руки Альмод. — Пойду-ка я с вами. Сейчас только девок кликну, чтоб веселее было.

Купальней назывался бревенчатый дом, разделённый на две части — женскую и мужскую. В отличие от терсентума, здесь почему-то принято мыться по отдельности. Внутри было жарче, чем в Пустошах летом. Посередине помещения стояла гигантская ёмкость, отдалённо напоминающая огромное деревянное корыто. У стены — длинный стол с широкими скамьями. Похоже, застолья в этом месте не редкость.

От горячей воды Керс сразу разомлел. Не вылезая из ванны, так эту штуку обозвал Бродяга, он неторопливо потягивал синий дым под рассказы о жизни уруттанцев, о службе в Легионе, о разных редких тварях.

Альмод травил всякие байки о степном хозяине, которого якобы можно увидеть по ночам вдалеке. Чёрный всадник на чёрном коне, хранитель бескрайних раздолий Урутта.

Бродяга в свою очередь рассказывал об Арене. Как сражался перед свободными, как живут обычные гладиаторы, не успевшие ещё прославиться и стать фаворитами публики. Когда речь зашла о Пустошах, Альмод помрачнел. Уже прилично охмелевший, он заговорил о каком-то Калайхаре:

— Чёрное это место. Орм сказал, дышит оно, будто живое.

Керс всё никак не мог смекнуть, о чём речь, но, кажется, Бродяга понял, что за Калайхар такой.

— Не знаю, живое оно или нет, — поёжился тот, — но у меня от него волосы дыбом на загривке поднялись, когда мы мимо проезжали. Может, и почудилось, но будто дымка над ним висела какая-то. Всё колыхалась и искрила. Жуть.

Так вот они о чём! Сиджилум… Да, стрёмное местечко! И дымка там точно была, своими глазами видел.

— Нет, не почудилось, — заверил Керс. — Вроде, такая невзрачная насыпь, метра два-три высотой, а как глянешь — леденеет всё внутри.

— Значит, Орм правду сказал, — задумчиво проговорил Альмод.

— Не знаю, может, этот твой шаман и прав, но и без его премудростей понятно, что лучше там не ошиваться, — Бродяга отломил кусок лепёшки и потянулся за мясом. — Я вообще думаю, это от скверны всё. Там же знаков понатыкано на каждом шагу.

— Скверну не видно, — возразил Керс, — а та хрень, что в воздухе была, явно не иллюзия. Глюки одинаковыми у всех не бывают, по поганкам знаю.

Вождь что-то собирался ещё добавить, но внутрь с весёлым хохотом забежали четыре обнажённые девушки и, щебеча что-то на своём, расселись за столом. Все как на подбор стройные, молоденькие, с упругими попками.

— Красавицы, да? — Альмод хитро подмигнул Керсу. — Мы много воинов потеряли, Серебряному Когтю свежая кровь не помешает.

Одна из девушек, торопливо пригубив из кружки, забралась к Керсу в ванну и устроилась напротив него.

— Ты тот танаиш, да?

— Не понимаю, о ком ты, — он пожал плечами. — Если ты о том, кто сегодня на уши поднял весь посёлок, так это не я.

— На уши? Нет, я об Алайндкхалле.

Керс устало потёр лицо:

— Не, тоже не я.

И почему ей это так важно? Поди разбери этих женщин, тем более свободных, пусть даже уруттанок.

Красотка разочарованно фыркнула и, сделав вид, что увлеклась беседой с подругой, вскоре вернулась к остальным за стол.

От горячей воды и выпивки мышцы расслабились, веки потяжелели, и Керс прикрыл глаза, наслаждаясь приятной сонливостью. Голоса и смех теперь доносились приглушённо, как будто издалека. Он представил Твин, какой её запомнил: хрупкой, по-мальчишески угловатой, с озорным блеском в глазах…

— А ты мне нравиться! — вдруг раздалось над ухом, и рядом плюхнулась черноволосая уруттанка.

Керс равнодушно посмотрел на неё и снова закрыл глаза. Красивая, но не хотелось. Нет, не так. Хотелось, но не её… После той ночи он не мог смотреть даже на Глим, будто в голове что-то перемкнуло, и интерес ко всем, кроме одной, пропал. Подарив поцелуй, Твин забрала с собой его спокойствие.