Всплытие. Звездный час "Весты"

Алексей и сам любил землянику со сливками, в детстве его тоже тянуло воткнуться головой в лужу после грозы, но он все равно признавал за Липой особую исключительность. Колдунья не колдунья, но кое-какие способности наводить чары, по его мнению, Липа имела. Если, потягивая холодный оршад, он ловил на себе пристальный Липин взгляд, то вздрагивал, поперхнувшись, Липа прыскала со смеху, гладила его по руке — все как рукой снимало. На морском пустынном берегу она на спор утверждала, что, глядя ему в затылок, на двадцать первом шагу заставит его петь «Санта-Лючию», и он, действительно, потея от восторженного изумления, начинал этак с шага уже пятнадцатого, безбожно фальшивя, «радость безбрежная...», а она звонко расплескивала смех по прибрежным скалам. Липа обезоруживала его вопросом, какой бы он предпочел способ остаться увековеченным: то ли оставить после себя гигантскую, но безликую пирамиду Хеопса-Несвитаева, то ли пройти сквозь века безымянным мальчиком с живым лицом отрока Алеши Несвитаева — на полотне Венецианова или Нестерова? Он недоумевал — зачем, отправляясь с ним в Георгиевский монастырь, она надела тунику, пеплум и котурны; но когда, стоя на мысе Партениум, у алтаря Девы, Липа в античной тунике повела тонкой кистью к морю, в сторону скалы Георгия Победоносца, — Алексей вдруг понял, что она и есть та Дева-Диана, которой древние тавры воздвигли тут алтарь.

Отчаянная безбожница, она временами впадала в религиозный экстаз, горячо молилась и страстно убеждала Несвитаева, что католицизм — спинной хребет европейской культуры, что он гораздо ближе к богу истинному, чем православие, что его архитектурное детище, готика, есть застывшая музыка, экстатический порыв к этому богу, что шпили католических соборов гораздо живее, энергичнее, динамичнее ленивых наверший православных церквей.

— Ну уж дудки! — вскипал задетый за живое Алексей. — Энергичней — может быть. Но — живей! Да что может быть живей, жизнерадостней веселой маковки русской церкви?! Она же улыбается, смеется, пляшет на солнце, русская маковка! А ваши костелы и соборы с постными физиономиями, на цыпочках к богу тянутся, благость вымаливают. Будто виноватые! Да, пусть ваша готика — застывшая музыка, зато русская северная архитектура — поющее дерево! Да что там с тобой говорить! — и сердито отворачивался.

Липа прижималась щекой к его плечу:

— Может быть, ты и прав. Только ведь я ни в какого бога не верю.

И становилась такой тихой и грустной, что Алексею нестерпимо хотелось тут же погладить ее по голове и нежно поцеловать.

Что не то чтобы настораживало, но несколько озадачивало Несвитаева в Липе, — это резкость некоторых ее высказываний политического характера. В ее возрасте! Под крылышком заботливой матери с весьма умеренными суждениями! Откуда это? Да и вообще барышням ее круга не пристало говорить о политике. Впрочем, о политике-то она как раз и не рассуждала. Зато порой выдавала та-акое! Например: самодержавие давно себя изжило, или: не пройдет и десяти лет, как произойдет новая, на сей раз грандиозная революция — и царю крышка! Несвитаев заметил как-то ей, что он в силу своего офицерского положения призван защищать царя и самодержавие. Липа глянула на него пристально и очень непонятно обронила, что ему ЭТО-де не предстоит. От разъяснений уклонилась. А однажды она напела ему на польском какие-то необычайно страстные, энергические куплеты. Ему понравилось, попросил перевести. Боже, что он услышал!

— А называется песня «Варшавянка», — воскликнула она, блестя глазами.

На сей раз он жестко потребовал объяснений. Она засмеялась, потом стал серьезной, сказала, чтобы он успокоился, ни к какому политическому кружку, ни к какой партии она не принадлежит. Однако имеет право на собственные суждения.

Откуда у нее было это?

Книги она любила до болезненности и, несмотря на шестилетнюю разницу в возрасте, знала литературу, пожалуй, лучше Несвитаева, хотя тот читал изрядно. Что касается поэзии... то ли у Липы была превосходная память, то ли жила в ней особая лирическая жилка — но она могла часами наизусть шептать, напевать, декламировать, выстаныватъ Гомера, Корнеля, Шекспира, Пушкина, Жуковского, Уайльда и, особенно, символистов новых — Блока, Белого, Иванова, Балтрушайтиса, Чулкова. При этом она смеялась, плакала, закрывала глаза, давилась слезами, у нее перехватывало дыхание. Ей очень нравился Бальмонт, но она несколько опасалась его слишком уж раскованных поэз. Алексея, который все-таки лирике предпочитал физику, она называла «вычисленной душой». Она всеми силами пыталась зажечь его поэзией, увлекала за собой на все городские поэтические вечера. Раз вышло недоразумение. Художественный кружок «Среда» давал вечер одесских поэтов-декадентов. Чуть поколебавшись — к модернизму она относилась настороженно, — Липа повела Алексея и туда. Сначала — куда ни шло — какие-то расхристанные, сальногривые хлюсты и анемичные девицы совсем нестрашно рычали, лаяли, визжали, извергали водометы демонизмов, магизмов, дионисизмов, прочих «измов» и мифологем в затемненный зал, где, постанывая от деланного удовольствия, червиво шевелилась масса почитателей модерновой поэзии. Но вот ведущий объявил, что сейчас выступит этуаль одесского декаданса, мадам Ноэма со своей новой футуро-поэмой. Тощая дива без возраста, с всклокоченными зелеными волосами и фосфорическими глазами кокаинистки выпрыгнула на сцену, бешено закружилась на месте и вдруг взвыла:

Мой интэрэс — страдания дэтэй,
моя мэчта — вэсь мир умять в конвэртэ,
мой идеал — разнузданность страстэй,
а мой кумир — кровавый ангэл СМЭРТИ!
Сойди ж в альков ко мне,
таинственный кумир!
Я обовью тэбя змэей горячей,
и мы свэршим прыжок
в загробный мир сначала так,
а после по-собачьи...

Пробкой из шампанского вылетели на свежий воздух Липа с Алексеем. Девушка кусала губы, в глазах дрожали слезы. Вечер был отравлен.

Странная все же была Липа. Даже Аглаида Казимировна говорила, что ее дочка скрытна, как айсберг, загадочна, как метеорит.

Сама Аглаида Казимировна — тихая, уютная дома и весьма энергичная в своем салоне, посредством макияжа искусно маскирующая себя под тридцатилетнюю, — сорокалетняя элегантная дама, принимая первый раз дома Несвитаева, долго и тревожно его лорнировала, но, наконец, очаровательно улыбнулась: похоже, он понравился. Она — с греческой модной прической, в темно-вишневой тальмочке, выгодно подчеркивающей ее высокий бюст и тонкую талию, уютно устроившаяся в кресле возле камина — тоже понравилась Алексею, и он почему-то невольно вспомнил слова отца: посмотри на мать своей невесты, и ты увидишь, какой станет твоя избранница через двадцать лет. «Да какая же мне Липа невеста?!» — смятенно подумал он.

Действительно, о женитьбе он и не помышлял. И не потому даже, что не считал пока себя материально обеспеченным для женитьбы (Прежде чем жениться, — часто говаривал Белкин молодым офицерам, — помните, жену надлежит не только раздевать, но и одевать), а просто потому, что ведь нельзя же, в самом деле, жениться на фее!

Несвитаев с удовольствием бывал в доме Липы, там было по-хорошему тепло и уютно. Если бы только еще не постоянное присутствие Корсака. Этого воровитого интенданта ненавидели матросы, открыто презирали офицеры, а раз, когда он, экипируя новый эсминец «Лейтенант Шестаков», пытался ужулить ковер из кают-компании, командир эсминца, Балк 2-й, не склонный к сантиментам портартурец, врезал ему в ухо. Кем был он для Липиной матери, загадки не составляло. Липа делала вид, что не замечает его. Несвитаев тоже вел себя так, будто не знает прегнусной репутации этого чистоганщика. Корсак был ему за это благодарен. Как-то на «Днестре» интендант амикошонски протянул ему руку. Несвитаев руки не подал, отвернулся. Тот взял его за локоть:

— Голубчик, что вы ко мне имеете?

— Вам морду били, — мучительно морщась, ответил молодой офицер.

— Ба, пустяки! И было-то это всего два раза. И вовсе не больно.

Однако со временем Корсак, принимая тактичность Несвитаева за робость, за слабость, взял было в отношении его покровительственный тон. Человек ограниченный, да еще с отутюженными долгой службой мыслями, был он весьма категоричен в суждениях и, как большинство военных в возрасте, любил поучать.

Однажды на сретенье (Липа сказала: утром курочка напилась талой воды у порога — быть теплому лету) за столом у Любецких Корсак высказал мысль, мол, бывает, ходят, ходят молодые офицеры к барышням, расставляют петли, а потом... Он нехорошо хохотнул и впился зубами в специально для него тушенное по-бургундски жирное баранье мясо. Алексей вспыхнул:

— Я признаю за вами явное превоскотство в таких делах!

— Вот, вот, — не замечая эскапады, продолжал интендант, обгрызая ребрышко, — а ведь она у нас, — он ткнул облитым жиром пальцем в сторону Липы, — она у нас еще девочка.

— Не у «нас», а у «меня»! — отрезала вдруг такая обычно покладистая, уравновешенная Аглаида Казимировна.

Липа с застывшей улыбкой медленно поднялась со стула, пошла вокруг стола, Алексей — он сидел напротив — по глазам ее понял, сейчас что-то произойдет, поднялся тоже. Липа подошла к Алексею вплотную, картинно закинула ему на шею тонкие руки и — ни дать ни взять, Мей Ирвин из американского кинема — со стоном впилась в губы поручика. Алексей побледнел. Корсак крякнул. Аглаида Казимировна слабо ойкнула и нервно повела своими прекрасными плечами в глубоком декольте платья из рытого бархата.

— Алешенька, — томно протянула Липа, — не гневись на этого хамо-сапиенса. Интенданты ущербные люди, в тонких мирах им предстоит отрабатывать жесткую карму за сребролюбие и булыжный юмор.

— Я не согласен! — живо заявил апелляцию приговоренный к жестокой карме интендант. — И вообще я не люблю юмора!

— Юмор ведь — не то, что любят или не любят — а понимают или не понимают, — тут же пояснила с очаровательной улыбкой в его сторону мадам Любецкая, снова уверенно беря в руки бразды хозяйки дома.

Борис Корсак задумался и протяжно заржал. «Боже! — ужаснулся Алексей. — Как может такая утонченная дама терпеть подле себя этакого монстра с лошажьими замашками? Загадка из области иппологии...»

В другой раз, когда Алексей с Липой вернулись из театра «Ренессанс», где Никуличев давал «Потонувший колокол» Гауптмана — с Радиным, Лисенко и Штейном в главных ролях, — и Аглаида Казимировна принялась угощать Алексея каким-то своим особенным чаем, с добавлением розовых лепестков и чабреца, Корсак, перегнувшись через стол, взялся было жирными своими пальцами за значок офицера-подводника на его груди — серебряный жетон с силуэтом изящной субмаринки на фоне водолазного шлема, которым Несвитаев очень гордился.

— 84-я проба? — спросил профессионально интендант, оттопырив нижнюю губу.

— Уберите ваши грязные лапы! — не выдержав, сорвался поручик.

— Грязные? — Корсак недоуменно глянул на свои пальцы и пожал плечами.

С тех пор Несвитаева он больше не задевал.